Тьма на кончиках пальцев

Глава 9

Оленька не спала. Она всегда вставала еще до рассвета, словно стремясь насладится днем, успеть сделать больше, успеть наиграться, успеть насладиться жизнью. Пока не пришла ночь, пока не настало время спать. Пока не вернулись кошмары.

И все же, открывая дверь, я боялся ее разбудить. Петли не скрипнули, дверь отворилась легко. Запора на ней никогда не было, глупо запирать маленьких детей, особенно тех, кому снятся кошмары. Когда амулеты не справлялись, она просыпалась, плакала, а затем подхватив любимого мишку, шла в спальню мамы, реже к отцу, но чаше ко мне. И теперь я понимал почему.

Приоткрыв дверь, я осторожно заглянул внутрь и на несколько мгновений погрузился в воспоминания. Когда я был в таком же возрасте как Оля сейчас, мне пришлось покинуть эту комнату, потому что в доме нашем появилось кричащее, вечно плачущее существо, вокруг которого все бегали и шикали на меня если я пытался играть. Я невзлюбил это существо, которое назвали Наташей, не люблю ее и по сей день, даже понимая, что она моя сестра. Но она отняла мою комнату, и тогда я боялся, что она отнимет и игрушки. Особенно меч и качающегося коня.

Даже интересно, где они сейчас. В подвале? На чердаке? Или ими уже давно растопили печь? Как же много изменилось с тех пор. Игрушки в моей комнате исчезли, их заменили книги, Наташку из этой комнаты выгнала Оленька, да и сама комната преобразилась, достроилась, обзавелась стеной, которой раньше не было.

Я встряхнул головой, сбрасывая воспоминания и лишние сейчас ностальгические мысли. Шагнул внутрь, прикрыл дверь, проверил плотно ли она закрылась и улыбаясь застыл.

Оля стояла ко мне спиной, глядя в окно и что-то рисуя пальчиком на стекле. В левой ее руке привычно сжата лапа косматого медвежонка, чья голова безобразно вывернута и смотрит на меня черными деревянными пуговицами-глазами. Я вздрогнул. Не люблю этого медведя, он отвратителен, но моя маленькая сестренка не выпускает его из рук. Ей обязательно надо что-то держать в руках и если это не плюшевая медвежья лапа, то моя рука. Пусть уж лучше медведь.

Я люблю эту маленькую придумщицу и болтушку. Люблю проводить с ней время, люблю устраивать чаепитие с ней и ее куклами, только для того, чтобы побыть рядом с ней. Но иногда у меня есть и свои дела. Учебы никто не отменял, да и есть удобней правой. А Оленька ни за что не хочет держаться за левую. Только за правую.

Странно, медведя то она держит именно за левую лапу. Да не важно все это. Я усмехнулся. Какая же ерунда в голову лезет. Ей-богу, ерунда какая.

Она приподняла ножку, почесала стопой голень. Я поморщился. Она стоит босиком, на полу, под окном. Ее пушистые розовые носочки брошены возле кровати, ее домашние туфельки, которым она так радовалась всего пару дней назад, смяты, словно по ним медвежонок пробежал и лежат, нет, не лежат валяются у стула, где висит ее выглаженное платье.

Я вздохнул. Она ведь кроха совсем, ей только недавно исполнилось четыре. И вот уже год она страдает от кошмаров. Первый пришел к ней рано, слишком рано, и прямо в ее день рожденья, навсегда испортив трехлетие. Но она молодец, она не плачет, не хнычет, она лишь не хочет отправляться спать и поднимается часто до рассвета. Это я точно знаю. Когда я дома, она приходит ко мне в комнату, забирается ко мне на кровать, будит меня. Я ее обнимаю, и мы лежим до самого рассвета, разговаривая обо всем. Да, я не высыпаюсь, но это стоит того.

Она любит рассуждать и иногда ее рассуждения заводят ее так далеко, что я там ни разу не был. И тогда я обнимаю ее крепче, прижимаю к себе и целую в лоб. Она перестает рассуждать, морщится, с осуждением произносит мое имя, вытирает ручкой лобик, сжимает крохотные кулачки, надувает губки. Я давлю улыбку, спрашиваю не обиделась ли она. Она садится, складывает ручки на груди, чтобы в следующее мгновение звонко рассмеяться, от моих щекочущих ее пальцев. Игра стихает быстро, слишком громкий смех, может разбудить родителей. Мы улыбаемся, я обнимаю ее, ее и медведя, мы ложимся и засыпаем.

Я не хочу, чтобы Оленьке снились кошмары. Не хочу, чтобы хоть что-то причиняло ей боль. Хочу ее защитить. Хочу чаще видеть ее улыбку, особенно вечером. Но я так люблю те ночи, когда ее маленькие стопы шлепают по полу моей комнаты. Это самые радостные ночи. Но об этом не знает никто. Это наш секрет. Наш и Анастасии Павловны.

Сейчас же Оля не спит. Она стоит босыми ногами на промерзших за ночь досках, и смотрит в окно. Она спокойна и заинтересована, каким и должен быть ребенок в четыре года.

— Оля, — тихонько позвал я. — Оленька.

Она вздрогнула, плечи ее на мгновение поднялись, словно старались скрыть голову, спина напряглась. Голова медведя шевельнулась, глаза уставились на меня со смесью злости и интереса. Господи боже, мне уже в крашенных деревянных пуговицах выражения мерещатся.

— Оля, — вновь позвал я и сделал шаг внутрь комнаты.

Она не повернулась, но расслабилась, плечи опустились, пальцы сжимающие медвежью лапу ослабли. Медведь уперся когтями в пол, хищно осклабился, готовясь откусить мне половину ноги. Он тоже меня не любит. Терпит, как любимого и единственного брата хозяйки, но совершенно точно не любит.

— Снежка прошла, — вдруг сказала Оля, ловким движением перехватила медведя словно мать, держащая ребенка и показала ему что-то в окне.

— Кто? — не понял я.

— Иди сюда, Глеб! — Оля так и не повернулась. — Иди, посмотли, вон там внизу, на свежем снегу, видишь?

Я подскочил, навис над Оленькой, едва не пробил лбом стекло, и уставился на совершено гладкий, совершено белый снег внизу.

— Кто прошел? — спросил я. — И где?

— Снежка! — весело улыбнулась Оля и отвернулась, пряча улыбку. — А ты лазве не видишь ее?

— Девочку? — напрягся я, неужели кошмары пробрались так глубоко, что повредили ее разум?

— Какую девочку? Снежку? Нет, глупый, следы ее. Ее саму я тоже ни лазу не видела. Только следы. Вон там на снегу около белезы, хорошо видно. Видишь? Нет? Стланно. Я вижу, Михал Михалыч видит. А ты нет. Стланно.

Я всмотрелся в снег под березой, туда, куда тыкал маленький пальчик Оленьки. И увидел на снегу крохотные спаренные следы, с явным хвостиком. Мышь. Здесь пробежала мышь. Но Оленьке об этом знать не надо, пусть у нее в жизни побудет еще немного сказки.

— Да, Оля, я вижу, — я обнял ее за плечи, она прижалась ко мне, деревянные глаза медведя смотрели на меня с ревностью. С той тихой спокойной неприязнью, в которую огромной поварешкой подмешали благодарность.

— Я хочу ее когда-нибудь увидеть, — она прижалась лбом к стеклу. — Хочу увидеть Снежку. Хоть лазок. Хоть издали.

— А ты попроси ее показаться, — я продолжал всматриваться в снег, но ничего, кроме мышиных следов не видел.

— Как? Как я ее поплошу, — Оля повернулась ко мне и два больших небесно-голубых глаза с ожиданием смотрели на меня. — Как, Глеб?

— Давай после завтрака, мы с тобой оденемся и пойдем в сад. Вот к этому дереву. Там прямо на снегу напишем ей послание. Попросим показаться. Давай?

— Давай! — Оленька смотрела на меня как завороженная, словно я сейчас, предложив ей написать на снегу совершил огромный подвиг. — А ты думаешь она читать умеет? Мне вот уже четыле, а я еще не умею.

— Не знаю, - честно признался я. — Я никогда Снежек не встречал. Может умеет, а может и нет. давай проверим! Напишем и попробуем.

— Давай!

Оля подпрыгнула, ее тоненькие ручки оплели мою шею, я подхватил ее и закружил по комнате. Она смеялась. Весело, радостно, счастливо. Мы кружились, пока я притворно не споткнулся, и мы не упали на кровать.

Я тут же вскочил, завел руки за спину и опустил голову.

— Простите, миледи, я не имел права вести себя подобным образом и прикасаться к вашей кровати, — пусть она и моя сестра, пусть она и еще мала, чтобы понимать, о чем я говорю, но есть этикет.

— Ах, благолодный лыцаль, вы так благолодны, — она приложила тыльную сторону ладони ко лбу и запрокинув голову, закатила глаза.

Я не удержался от смешка. Девочки всегда такие девочки и не важно сколько им лет. Откуда это милое, в отличии от Наташки, существо может знать, как ведут себя напыщенные девушки на балах? Анастасия Павловна могла рассказать, не понятно зачем, но могла. И Наташке могла подсказать, как меня изводить. Я прищурился и, давя улыбку, взглянул на Олю. Неужели у каждой из них есть своя Анастасия Павловна, что передает знания, накопленные сотнями поколений женщин.

— Вы так благолодны, — повторила Оленька и вывела меня из транса. — Но я лазлешаю вам присесть на клаешек кловати. Только на клаешек!

— На самый!

— На самый!

Но я разрешением не воспользовался. Я опустился на колено рядом с кроватью и желая продолжать играть в благородного рыцаря полез в карман. Оля посмотрела на меня, ее русые с легкой рыженой волосы, слегка кудрявясь спадали на плечи, ее вздернутый носик к чему-то принюхивался, ее глаза смотрели на меня с восторгом и обожанием. Она еще не благородная леди. Когда-нибудь станет ей, но не сейчас. Сейчас она всего лишь маленькая девочка. Моя маленькая сестренка.

— Оля, — я сел на краешек кровати, она снисходительно кивнула и гордо задрала подбородок. Я засмеялся. — Оля, — подавив смех, сказал я, — послушай, это очень серьезно. У меня для тебя кое-что есть.

— Что? — Оленька подалась вперед, с интересом глядя на мне в глаза.

— Вот, — я достал кулон и красное каменное сердце в серебряной оправе закачалось перед ее носиком.

Взгляд Оли прикипел к кулону. Ни форма цепочки, ни ее длина ее не интересовали, лишь камень в форме сердца с чем-то красным, пульсирующим внутри.

— Что это, — Оленька протянула руку, но отдернула не коснувшись. — Что это такое красивое? — она так засмотрелась, что впервые в жизни произнесла «р». Пусть едва рыча, но все же.

— Это амулет, — стараясь оставаться спокойным ответил я. — Он поможет тебе спать всю ночь. Мне обещали, что он не пустит к тебе кошмары.

— Кто? — Оля отодвинулась, сжалась, как перепуганный котенок. — Кто обещал?

— Один не самый приятный господин, но тебе нечего бояться...

— Глеб, я не хочу, чтобы ты во что-то влезал, — став совершенно серьезной, сложив руки на груди, она сейчас очень сильно походила на мать в состоянии медленно закипающего гнева. — Особенно из-за меня. Если тебе плидется делать что-то неплиятное, или не холошее, или плотивное целкви, или тебе самому, пожалуйста не надо! Лади меня! Пожалуйста, если задумаешь куда-то влезать, подумай обо мне. Вспомни, что у тебя есть я.

Я сглотнул. Попытался улыбнуться, но лишь скривился. Проклятые кошмары лишили детства и сказки мою маленькую сестренку! Ей всего четыре, а она уже рассуждает как взрослая, и манера ведения дел у нее, как у взрослой: чуть что шантаж, удар по совести, слезки в глазах. Такому невозможно противостоять, от такого невозможно отмахнуться, ты согласишься на все, лишь бы не видеть слезы в глазах небезразличной тебе женщины.

— Не беспокойся, мне ничего делать не придется, ни сейчас, ни потом. Это подарок. Более того, это подарок даже не того человека, что мне его дал. Он лишь передал его мне, чтобы я передал одной очень милой, умной и красивой девочке. Это подарок императора нашего, специально для тебя. Думаю, он принадлежал его старшей дочери.

Оленька минуту с недоверием смотрела на меня, изредка бросая на камень настороженные взгляды. Взгляды эти становились все длиннее, на меня она смотрела все реже, и взгляд ее все больше тускнел, на камень же она смотрела со все большим, все растущим интересом.

— Самой плинцессе, — прищурившись, наконец, спросила она. Я кивнул. — Ладно, махнула она ручкой, — так и быть, благолодный лыцаль, лазлешаю вам повесить мне импелатолский подалок. Но только, если вы его не уклали.

Она развернулась ко мне спиной, ловко, будто делала это каждый день, отбросила с шеи волосы и слегка наклонила голову. Я застегнул застежку, кулон скользнул под сорочку, но был пойман и зажат в кулачок.

— Теплый! — восхищенно сглотнув прошептала Оля. — Спасибо, Глеб! Спасибо! — она обняла меня, прижавшись всем телом.

Я улыбался, я прижимал ее к себе, я вдыхал ее запах. Раньше, еще совсем недавно и мама пахла так же. Я помню. Это ее запах. Тепло, добро, нежность, счастье, вот что было в этом запахе. Только сейчас он ушел. Мама больше не пахнет ничем таким. Она пахнет спокойствием, пожалуй, но счастья в ее запахе нет. Хотя, откуда мне знать, как пахнет счастье!

Я улыбнулся шире и крепче прижал Оленьку.

— Пожалуйста! — я погладил ее по голове. — И пусть тебе снятся только светлые сны. Пусть темные твари держатся от тебя подальше. Пусть..., — договорить я не успел, дверь Оленькиной комнаты распахнулась и внутрь влетела растрепанная Наташка.

Непричёсанная, в, сбившейся на бок, ночной сорочке, босая, без украшений, косметики, подчеркивающей ее фигуру одежды, и превосходства во взгляде, она выглядела как-то слишком обыкновенно. Не деревенская девка, конечно, но небогатая горожанка, что сейчас, накинет юбку, прямо поверх ночнушки, подпоясается и пойдет белье, стиранное на веревках развешивать.

Образ был настолько крепким, что я не удержался от улыбки, да и сам вид Наташки был забавным.

— Глеб, — выдохнула она, рухнув на колени. Несколько раз тяжело вздохнула, словно воздух не желал проходить в ее легкие. — Глеб, — начала она и я подхватил ее беспокойство, отодвинул Олю, поднялся.

— Что случилось, Наташа?

— Там, — все еще не в силах отдышаться она кивнула на дверь, — внизу, люди. Они сейчас арестуют отца.