Тьма на кончиках пальцев

Глава 14

Это была лишь сделка.

Мою семью стерли в порошок всего лишь ради сделки. Точнее из-за сделки, которой никогда не должно было быть. И сделка та настолько секретна, что даже человек в серой шинели знал о ней всего две вещи: там напрямую замешаны темные, и мой отец был против. За что мы все и пострадали.

Даже интересно, что было бы не выступи отец против сделки, затеянной старшей семьей. Возможно, мы бы сейчас допивали переживший Новый Год, Рождественский пунш. Если бы он к этому времени не прокис.

Я вздрогнул. А сколько дней я собственно провел в тюрьме. По моим подсчетам бить меня начали на пятый день, то есть в первый год нового года и били дней еще дней пять, хотя может и больше. А, собственно, какая разница? Даже если сейчас конец зимы, что это меняет? Я никак не могу повлиять на то, что происходит. Я могу только доверится этому странному человеку и той женщине, которой он меня поручает.

Меня должны были успокоить слова человека в серой шинели, ведь получалось, что мои игры с темными стихиями не больше, чем баловство. Но то, как смотрел на меня человек, арестовавший моего отца, то, что я видел в его глазах, совсем не успокаивало. Мне казалось, что, не смотря на сделку, несмотря на то, что старшая семья бросила нас под поезд, вина за арест отца полностью на моих плечах

И все же человек в шинели прав, на месте сюзеренов я бы поступил точно так же. Выбрал бы семью победнее, потише, из тех, кто не слишком светится на балах и не замечен в близких связях с сильными мира сего. А выбрав, свалил бы на них все свои грехи, благо инструментов для этого достаточно. Да и вассалитет обязывает выполнять подчас не самые правильные, или же не совсем законные приказы старшей семьи. Ничего противозаконного, ничего такого, за что можно было бы угодить на каторгу. Ничего, что могло бы бросить тень на честь семьи. Большой семьи, той, что правит, не на нас. На нас плевать.

Но об этом я узнал только сейчас.

Переоборудованная в сани карета неспешно и плавно скользила по дороге. Возница мастер, или дорогу хорошо знает, или заклинание какое применил. Хотя последнее вряд ли, слишком дорого, а на благородного он не похож. Скорее уж он отшельник, только что вышедший к людям. Тулуп цвета какао, с лохматым белым воротником, в котором путалась такая же лохматая, и такая же белая борода. Густые брови, торчащие из-под высокой, меховой, надвинутой на глаза, шапки. Глаз не видно, они теряются где-то в хитросплетении волос лица и одежды. Как не видно и лица. Да и фигуру сидящего на облучке не разглядеть.

Возница повернулся к нам, когда мы вышли из здания, словно позволял себя рассмотреть, выставил вперед колено в полосатых ватных штанах. Выпятил грудь, гордо сверкнув расстегнутым воротом и белой нижней рубахой, мол, смотрите, мне не холодно совсем. Выставил напоказ ногу в лаптях, на шерстяной носок. Он даже хрюкнул, демонстрируя свое превосходство над нами и холодом. И вдруг сжался, словно уменьшился, медленно, все время, косясь в нашу сторону, отвернулся. Подхватил вожжи и сгорбился на облучке, все время, оглядываясь на человека в шинели.

Тот остановился у входа и недовольно смотрел на ссутулившегося возницу.

— Светлана, — произнес человек в шинели. — Это как понимать? — он кивнул на возницу.

— Холод. Три дня снегопада. Полное бездорожье. Степан лучший и, наверное, единственный, кто может проехать по такому.

— Степан? — криво усмехнулся человек в шинели. — Про его качества мне известно, но разве ж я тебя не предупреждал?

— Предупреждал, — ее плечи раздраженно дернулись. — Но иногда приходится игнорировать предупреждения. К тому же разве не ты торопил?

— Я, но... — начал он, но она улыбнулась и прикоснулась к его руке.

— Мы поедем, холодно. Да и темнеть уже скоро станет. Хочешь меня отругать, приезжай ко мне. Дорогу ты знаешь. Я даже Степана прислать могу.

— Нет спасибо! — человека в шинели заметно так передернуло. — Глеб, садись внутрь. Светлана, немного инструкций.

Я залез в карету, ткнулся лбом в стекло, даже не задумываясь о том, что невежливо подглядывать. Слышно все равно ничего не было, они и так говорили в полголоса, а еще стекло мешало, и еще куча мыслей.

Я не хотел ни о чем думать. Хотелось просто сидеть и наслаждаться тишиной и свежестью вечера, радуясь, что не дышу больше сдавленным, пропитанным страхом, кровью и человеческими пороками воздухом тюрьмы.

В карете тоже пахло. Старой кожей, бархатом, женскими духами и пылью. Пылью пахло сильно, словно внутри уже лет сто не делали никакой уборки. Я даже чихнул пару раз. Но все равно запахи, царящие здесь, лучше тех, чем пахла тюрьма. Взглянув на выкрашенную в бледно-зеленый цвет тяжелую, толстую железную дверь тюрьмы, я порадовался тому, что принял предложение человека в шинели.

И не важно, куда оно меня приведет. Если есть хоть малейший шанс помочь моим родным, я должен его использовать. Сидя в каменной клетке я этого сделать, точно не мог. Так что я все сделал правильно. Я надеюсь.

Я смотрел на разговаривающую у кареты пару и думал, какие дела могут объединять таких разных людей. Он высок, статен, по осанке, по начищенным до блеска сапогам, по манере держаться, и держать руки за спиной, видно военное прошлое. Сапоги в мороз и отсутствие намека на головной убор, лишь подчеркивали это. Он суровый, жестокий и должно быть, даже временами жестокий. Он привык, чтобы ему подчинялись. Но с ней он старается быть как можно мягче. Получается у него не плохо, он постоянно сжимает одну ладонь другой, сдерживая рвущийся наружу командный тон.

Она утонченная, мягкая, нежная, хотя и хочет казаться суровой и злой. Но тонкие бархатные перчатки, короткая серая, в тон его шинели, шубка, широкая, немного не достающая до земли, юбка и торчащие из-под нее носки кожаных сапожков кричат о том, что женщине не безразличен ее собеседник. Ей для полноты образа только зонтика не хватает. Или веера, чтобы за ним прятать улыбку и скрывать взгляды.

Однако он этого не видит. А если и видит, то старается не замечать и это я бы мог понять, наверное. Скажем, если бы я был женат, то не обратил бы на Светлану внимания. Никакого! А если он не видит? Если не замечает ее к нему отношения, и он не женат, тогда он слепец, слишком сильно ценящий свою работу. И ничего кроме работы. Такой же, как мой отец.

Отец! Горло сдавило, на глазах навернулись слезы. Из-за меня. Это все из-за меня! Я сжал зубы и в который раз дал себе клятву никогда не обращаться ни к тьме, ни к темным стихиям.

Светлана Юрьевна дослушала молча, кивнула, потянулась к мужчине, коснулась его руки, приподнялась. Губы ее прошептали:

— Я все поняла. Не волнуйся, все будет хорошо. Не в первый раз.

Она приблизилась, еще немного и губы ее коснуться его щеки, но он дергает головой, сбрасывает ее руку, смотрит на нее сверху вниз, отодвигается, но не отходит. Они смотрят друг другу в глаза. Я вижу их обоих. В ее глазах, если и не любовь, то интерес, если не обожание, то сочувствие. В его глазах лед. И, думаю, в душе и сердце его тоже.

Я прижался плечом к стене, ткнулся лбом в стекло окошка и делал вид, что смотрю на дорогу. Хотя смотреть откровенно не на что. День за городом сменился вечером, а январский вечер очень короток. Я не успел понять, что он пришел, как на нас обрушилась темнота. Тяжелая, но мягкая, она скрыла за собой весь окружающий мир. Кроме того, что попадал в свет раскачивающегося возле кучера фонарика. Но этот крохотный круг света был не способен ни повредить наступившей ночи, ни разогнать темноту.

Возница скорости не снизил, напротив, казалось, что он нашел и в лошади, и в себе, какие-то скрытые до поры ресурсы. Деревья мелькали, проносясь мимо. Верстовые столбы исчезали один за другим. Я пытался их считать, но они проносились слишком быстро, и я сбился на двенадцатом.

Темнота. Вокруг нас лишь темнота. Где-то далеко черным пятном, на черном фоне беззвездного неба проплывали перелески. Где-то высоко, отчаянно крича, широко расправив крылья, парили совы. Пару раз, я видел их тени, но мне они были не интересны. Сов я видел и раньше, у деда Федора жило на чердаке их целое семейство. Маленькие, глазастые они ловили мышей и выбирались с чердака только ночью. Меня они сперва боялись, прятались, но затем осмелели настолько, что одна маленькая совушка перебралась ко мне в комнату.

Днем она спала, нахохлившись, сидя на изголовье моей кровати, а едва начинало темнеть, перебиралась на подоконник и требовательно била в стекло клювом. Я вставал, открывал ей окно, и она вылетала в ночь. Она всегда возвращалась под утро, садилась на стол, чистила перышки, затем подлетала ко мне, просовывала голову мне под руку, требуя, чтобы я ее погладил. И я гладил, а она млела, закатив огромные желтые глаза. Затем перелетала на изголовье кровати и засыпала.

Светлана Юрьевна сидела напротив. Она не сводила с меня взгляда, зорко следя за каждым движением. Руки ее спрятаны в меховом манто, и я не могу поручиться, что там нет пистолета. Такого маленького, женского, кажущегося игрушкой, но вполне способного превратить грудную клетку в кашу, особенно с такого расстояния.

С каким удовольствием я бы превратил пару грудных клеток в кашу. Я представляю, как дробь рвет плоть, разбрызгивая кровь вокруг, смешивая ее с кожей, с мясом, с кусками сломанных костей. Я знаю, что в дамском пистолете пули, знаю, что калибр их не велик, и что в кашу они могут превратить только сами себя, но так приятно думать в каких мучениях будут умирать те, кто разрушил мою жизнь.

Это была лишь сделка. Сделка, разрушившая мою жизнь. И не только мою, но и жизни моих родных и близких. Из-за нее, мои родители сейчас в тюрьме, мои сестры, обливаясь слезами, направляются к бабушке, и не известно доберутся ли, а я мчусь по заснеженной дороге неизвестно куда.

На мгновение в памяти всплывает образ Ильяса и Алишки. А что с ними? Что будет с десятком слуг в нашем доме? Куда они пойдут? Кто им будет платить? А дом? Что с домом? Вещи? Двенадцать глиняных скоморохов, отец их так любил, так берег, а теперь. Что теперь?

Я взглянул в равнодушное лицо Светланы Юрьевны. Та лишь скосила на меня взгляд и, перехватив под манто пистолет, не двинулась с места. Вот это выдержка. Сапожки-то не для зимы, тонкие больно. В таких хорошо по городским улочкам бегать с одного приема на другой, а не по заснеженному бездорожью ездить. Да и шубка у нее так себе, даром, что меховая, но уж очень короткая. Модная, красивая, дорогая, но совершенно бесполезная в январе. Про шляпку я и говорить не хочу. От одного взгляда на сей предмет одежды становилось холодно самому. Шляпка прикрывала лишь макушку, уши Светланы Юрьевны раскраснелись, и в мигающем свете качающейся керосинки кое-где уже казались синими.

Но она сидела молча, глядя либо строго перед собой, либо на меня, когда я начинал возиться или громко скрипеть зубами. Смотрела и не говорила ни слова. За что я был ей очень благодарен. Она словно понимала, что мне нужно время подумать. Нужно время, чтобы принять предательство тех, с кем еще неделю назад сидел за одним столом, тех, кто улыбался тебе, кто желал тебе здоровья. Тех, кто одной рукой поднимал бокал в твою честь, другой подписывая документ, делающий тебя врагом империи.

И это лишь сделка. Всего лишь сделка.

— Какой сейчас день? — решил я нарушить молчание.

Светлана Юрьевна, и так не сводящая с меня взгляда, посмотрела на меня как на дурака, нахмурилась, отчего ее лицо стало забавно милым.

— А вы не знаете, Глеб Сергеевич? — голос ее был мягок, но говорила она тяжело, словно связки ее замерзли, а изо рта шел пар.

— Нет, — я выдохнул, проследил за тающим паром от моего дыхания, усмехнулся. — Я же сидел в тюрьме, а там не слишком понятно, взошло солнце или еще продолжается тот же день. Так какое сегодня число.

— Девятое, — она дернула плечом. — Девятое января.

— Девятое, — выдохнул я и растекся в улыбке.

Значит, занятия в гимназии уже начались и меня на них не будет. Интересно, как к отсутствию ученика отнесутся учителя. А одноклассники? Они будут переживать, интересоваться? Скорей всего нет. За те полтора года, что я отучился там, друзей особо не нажил. Пара соседей по комнате, и только. И то друзьями я бы их не назвал, так знакомые, что готовы терпеть друг друга только потому, что выбора нет.

Наташка тоже должна была пойти на учебу, но теперь ее учителем будет наша бабушка, и я сомневаюсь, что Наташка получит те знания, которые помогут ей в жизни. Нет, бабушка у нас хорошая, вот только порядки у нее старые. Она, как любой старый человек, не понимает, что мир изменился, стал другим. Что телеграф, позволяет отправить письмо быстро. Короткое, дорогое, не секретное, но быстро. чего уж говорить про телефон. По нему можно говорить с человеком, находящимся за сотню, а то и тысячу верст. А то и на другом континенте, скажем в Австралии. Главное, чтобы провода протянули.

Однако наша бабушка не принимает изменения мира, считая все новинки бесовыми. Она не слишком религиозна, когда речь не идет о меняющемся мире. Тогда бесовским становится все. Не завидую я Наташке, воспитание она получит какое подобает девушке из дворянской семьи, а все остальное вряд ли. Ну, хоть крестиком вышивать научится. Будет сидеть спокойненько в уголку, мужа домой ждать. Ей так и надо, ее это успокоит. Оленьку жалко.

Сани остановились слишком резко. Я едва не упал. Удержался, лишь вцепившись в портьеру, прикрывающую окна. Светлана Юрьевна же, как сидела, так и продолжала сидеть. Совершенно прямая спина ее лишь двинулась немного назад, повинуясь инерции, и вернулась в прежнее положение.

Возница соскочил с облучка, отстегнул фонарь и отпер дверь.

— Приехали, госпожа, — он низко поклонился, высоко подняв фонарь и подставив вторую руку, как опору для женщины.

Она кивнула, встала, едва заметно потянулась, разминая затекшее тело, оперлась на протянутую руку и спрыгнула в снег.

— Приехали! — сказала она мне. — Выходи!

Я открыл рот. Голос ее, изменился. Простуженный, сиплый, но полный силы, власти и еще чего-то, чего я понять не смог. Голос этот странным образом подавлял и расслаблял одновременно. Отступило на второй план, решительно все. И сделка, и арест, и новые документы, и странные люди. Не осталось ничего кроме голоса и приказа им озвученного.

Я поднялся, ощутил, как затекло тело, как замерзли ноги, даже не смотря на выданные в тюрьме валенки, сделал нерешительный шаг к дверце, остановился, вдохнул холодный воздух и тоже спрыгнул на снег. Но в отличие от Светланы Юрьевны на ногах не удержался и зарылся лицом в снег.

Возница тут же подскочил, подхватил меня под руку, легко поднял на ноги и даже стряхнул с моих коленок снег.

— Степан, проводи нашего нового воспитанника в дом. Передай Федору, он знает, что делать. Потом прикажи вскипятить воду и справить ванну с лавандой, а затем займись лошадью, — она обвела заснеженное поле взглядом. — Завтра к утру почисти дорожку от дома, до дома воспитанников. Нам часто придется ходить.

— Будет сделано, госпожа, — Степан низко поклонился, не разгибаясь, нырнул в карету, подхватил мой мешок и, закинув его за спину, повернулся ко мне. — Ну, чего застыл, твое благородие, идем.

— Подожди, — остановила его Светлана Юрьевна. — Глеб, твои занятия начнутся завтра после обеда. Совету тебе как следует отдохнуть, выспаться, поесть. Нам предстоит очень много сделать, а времени у нас очень мало. Три недели, это все, что у нас есть. Отдыхай, я распоряжусь на счет всего остального. Все, ступай. Степан!

— Будет исполнено, госпожа, — Степан поклонился еще ниже, едва не коснувшись лбом земли.

— Ну, твое благородие, идем! - он повернул ко мне голову, и мне показалось, что под лохматой шапкой сверкнули два красных глаза.