Тьма на кончиках пальцев

Глава 5

Их двенадцать. Крохотные глиняные скоморохи рядком расположились на полке над рабочим местом отца, прямо за его головой. Они поблёскивали выцветшей краской и манили их пугающие, крашеные улыбки завораживали, а взгляды глаз-бусинок звали. Ещё будучи в возрасте Оли, я первый раз оказался в кабинете отца и увидел их. Я простоял тогда возле двери, наверное, час, как заворожённый, глядя на двенадцать фигурок на полке. Страшных, пугающих, но странным образом очаровавших меня.

Они привлекли меня настолько, что я пытался пробраться в кабинет тайком. За что вполне резонно и заслуженно получил наказание. Я даже пытался выкрасть у отца ключ, только для того, чтобы взглянуть на них. И мне тогда повезло, что поймала меня за этим Анастасия Павловна, а не хозяин ключа. И вот теперь отец разрешил мне не просто посмотреть на фигурки, он разрешил к ним прикоснуться, взять их. Он сам дал мне ключ! От предвкушения этого события у меня сосало под ложечкой и начала странно кружится голова.

Я вложил ключ в скважину, закрыл глаза, упёрся рукой в дверь, пытаясь унять приступ и восстановить сбившееся дыхание. Чего это я как барышня волнуюсь? Ждут меня на балу двенадцать кавалеров, на которых я из окошечка на чердачке уже несколько лет поглядываю. Тьфу! Аж противно от самого себя стало. Переволновался от встречи с глиняными фигурками.

И это граф Сонин, наследник титула и фамилии. Ежели кто узнает, об этом греха не оберёшься.

Я взялся за ключ, и голова вновь закружилась. Нет, тут что-то другое, дело не в скоморохах. Хотя, наверное, и в них тоже. Осознание того, что отец считает меня взрослым, что он доверяет мне секреты, было приятным, но лишь до того момента, как потребовало от меня каких-либо действий. От понимания, что он считает меня взрослым настолько, что готов доверить вещи, к которым даже горничной прикасаться запрещено, становилось страшно и сосало под ложечкой.

В этом всё дело. Я взрослый. И я не очень-то хочу быть взрослым. Нет, я совсем не хочу! Можно, я ещё побуду ребёнком. Мы так мило играли в куклы с Оленькой.

Передо мной дверь. В руках у меня ключ. Повернуть ключ, толкнуть дверь, и жизнь изменится, она не будет больше прежней. Я стану взрослым, полностью самостоятельным человеком. При этом всё ещё останусь ребёнком и полностью зависимым от родителей. Это забавно. Это странно. Это...

— Глеб! — обеспокоенный голос Анастасии Павловны заставил меня перестать придумывать поводы потянуть время. — Глеб, с тобой всё в порядке? Ты стоишь так уже минут десять.

Десять минут? Ого! Вот это нерешительность.

Не отрывая головы от двери, я повернулся в сторону гувернантки, кивнул ей, подмигнул.

— Всё отлично, Анастасия Павловна. Всё великолепно, спасибо за беспокойство. Задумался, как завтра взять у вас нашу недоигранную партию.

— Никак, Глеб Сергеевич, завтра сочельник.

— Ах да! Карты под запретом. Спасибо! Вы разрешили все мои сомнения, — я сжал ключ, оторвался от двери, выпрямился. Повернувшись, широко улыбнулся гувернантке, кивнул ей. Поймал ответный кивок, ответную улыбку и, вздохнув, отпер дверь.

Их двенадцать. Они расположились над рабочим местом отца, они привыкли к его и только к его обществу и теперь смотрели на меня с неприязнью.

Меня это не остановило. И не могло. Теперь ничто не могло меня остановить. Я перешёл границу, и мне больше нечего терять.

Я прикрыл дверь, вставил в скважину ключ, так я точно буду знать, где он, и вдруг отец решит запереться. Медленно, разглядывая скоморохов издали, решая, кто из них попадёт ко мне в руки. Я точно знал, что по меньшей мере один станет моей игрушкой, пока не придёт отец. И, кажется, они это понимали, мне показалось, что они стали меньше, словно сжались в ожидании.

Я остановился перед ними, но прежнюю ошибку не повторил, к креслу не прикоснулся, хотя его кожа, исходящий от подлокотников запах древесного лака и манили. Но больше них меня манили двенадцать скоморохов.

Вот один опёрся на руку, выгнул тело, задрал ноги кверху, а на крохотном лице его, застыло издевательски весёлое выражение, словно не он, может переломиться пополам. Вот другой согнув ноги, навис над лежащим на земле страусиным пером, он силится его поднять, но, судя по выражению лица, не слишком в том преуспевает. Вот третий, сидит, закинув ногу на ногу, обхватив гитару, развернув её струнами к себе, и, чуть склонив голову, смотрит на меня. И во взгляде его столько пренебрежения, столько превосходства и издёвки, что хочется его схватить и со всей силы приложить об пол. Да так, чтоб на мелкие осколки.

Но я не схватил и не разбил его, я протянул руку и взял фигурку. Другую. В моих руках оказался скоморох, сидящий на камне и держащий на открытой ладони крохотный синий огонёк. Я знал, как делается подобный фокус. Ничего сложного. Я мог получить такой огонь двумя способами. Магическим, спасибо происхождению, и химическим, спасибо Анастасии Павловне, но я вряд ли бы смог добиться такого тёмного и насыщенного синего. Крохотные, не больше игольного ушка, сполохи пламени на ладони скомороха зачаровывали. И страшная мысль, что раскрашивавший его художник мог и чёрный огонь сделать, не испортила впечатления.

Глина тёплая, словно живая, краска гладкая, глянцевая, блестящая. Я провёл пальцем по серой рубахе, скользнул по колпаку, дотронулся до бубенчика на шапке. Мне показалось, что тот зазвенел, хотя я и знал, что это не так, но всё же поднёс скомороха к уху, прислушался. Как и ожидал, ничего не услышал.

Держать в руках фигурку приятно само по себе, гладить её краску приятней вдвойне. Это расслабляло, неприятности отступали, становились незначительными. Словно фигурка и правда имела магическую силу.

Отец вошёл с подносом в руках, едва я успел сесть в его рабочее кресло и поставить фигурку скомороха на письменную доску. Сам же, сложив руки на столе, положив на них голову, разглядывал его. Услышав, как хлопнула дверь, я встрепенулся, подскочил, испуганно уставился на отца.

— Я ничего не трогал на столе, — быстро выпалил я.

— Я вижу, — отец поставил поднос на журнальный столик, перед тем просто смахнув ещё не читанные газеты на пол.

— Я только сел в кресло. И фигурку взял посмотреть только одну.

— Я знаю, Глеб, я вижу, — он тепло улыбнулся. — Кстати, а какую фигурку ты взял?

Я поднял скомороха. Отец тепло и широко улыбнулся, но желваки его нервно вздулись, а в глазах мелькнула печаль. Видеть на, обычно мало что выражающем лице отца, две противоположные эмоции одновременно, и непривычно, и как-то неприятно.

— Будь добр, оставь его на столе и подходи сюда.

Я погладил скомороха по спине, ощутил каждую мышцу его глиняного тела и, вздохнув, поднялся. Мне не хотелось расставаться со глинянным человечком. Не хотелось оставлять его на столе. Хотелось, чтобы он был со мной. Всегда со мной. Я чувствовал, что и он не хочет расставаться, однако и братьев своих он бросать тоже не хочет. А всех двенадцать отец мне не отдаст, как бы я не умолял и не выпрашивал.

Я провел пальцем по гляняной спине, погладил скомороха словно кошку, только за ушком ему не почесал, прикоснулся к бубенчику на его голове и поставил на стол и резко, не оглядываясь вышел из-за стола.

Отец сервировал стол. Грубо, некрасиво, по-мужски. Мужчине на столе нужно что? Хлеб, сыр, масло, и инструмент, чем нарезать и намазать. Немного мяса, много выпивки, в нашем случае полный чайник горячего какао. Ну, пожалуй, и всё. Всякие салфеточки, тарелочки, цветочки, мы, мужчины, считаем излишними. Мы за столом едим.

Мой отец точно. На столе кофейник для него и чайник с какао для меня, тарелка с мясом и сыром, доска с криво обрубленным куском масла, хлеб, нарезанный на кусочки разного размера и толщины. И это мой вечно педантичный отец. Наверное, он слишком торопился поговорить со мной.

Это на столе, но на полочке за спиной отца стоит ещё одна кружка на блюдце. Значит, мы будем втроём и судя по размеру кружки, это будет не мама. Анастасия Павловна? Возможно, хотя посуду она тоже предпочитает поменьше.

Я улыбнулся, кивнул отцу, взял кружку с горячим какао, запихал в рот бутерброд с толстым куском мяса и, откинувшись на спинку кресла, принялся жевать.

— Он приезжает сегодня? — спросил я дожевав.

— Кто? — отец перестал лить какао в кружку и взглянул на меня.

— Тот человек, о котором ты говорил на днях.

— Да, — кивнул отец, и губы его тронула нервная улыбка.

— Ты этому рад?

— Он сумел до Рождества. Успел. И это хорошо.

— Это как-то связано с проблемами, свалившимися на нас?

— Имей терпение, Глеб, — отец хмыкнул. — Он приедет, и ты всё узнаешь. Лучше расскажи, как у тебя дела в гимназии. А то скоро твои каникулы кончатся, а мы так и не поговорили.

Я поморщился, но перечить отцу не стал, приготовившись рассказывать. Но нам вновь не дали поговорить. В дверь постучали, внутрь просунулась лохматая голова Ильяса. Заспанные глаза его, скользнули по кабинету, нашли нас, моргнули.

— Там это, — Ильяс запнулся. — К вашей светлости их светлость пожаловала. Вот, — он протянул визитку.

— М-да, — вздохнул отец. — Надо бы тебя обучить манерам.

— Не надо, барин, — Ильяс тут же плюхнулся на колени. — Прошу, не надо. Не порти конюху жизнь, а то лошади покусают.

— Ну, смотри сам, как хочешь. А то бы в дом переехал, здесь бы прислуживать стал.

— Да на сеновале-то оно ж легче. Сподручней. Да и тише.

Продолжая о чём-то говорить со слугой, отец вышел и через три минуты вернулся в сопровождении неизвестного мне господина. И господин этот был весьма странным.

Он казался. Он не был ни высоким, ни толстым, ни широкоплечим, его костюм не оттопыривали ни мышцы, ни кости, ни жиры. Стоя рядом с ним, отец не был меньше его, но казался.

Господин был обычным, встретишь такого человека на улице и пройдёшь мимо, даже не взглянув. Обычное коричневое пальто, с модными, в обществе, но такими неудобными накладными плечами. Обычный дорожный костюм под пальто. Просто коричневый пиджак, коричневая жилетка, белая рубашка, коричневый галстук и простые коричневые брюки. Ничего, что подчёркивало бы статусность этого человека. Ничего, что говорило бы о его значимости в империи или отдельно взятом её кусочке. Он был обычным. Самым что ни на есть, и внешность его это подчёркивала.

Простое, выбритое до синевы, чуть бледное лицо человека, большую часть жизни проведшего за столом в конторе. Нос прямой, подбородок не слишком выделяется, но имеется, губы не тонкие, не толстые, улыбаются странно, чуть больше смещаясь влево. И улыбка самая что ни на есть обычная, приветливая, ласковая, как улыбаются портье в гостинице, рассчитывая на дополнительный рубль чаевых. Смотришь на такого человека и начинаешь гадать, в какой именно конторе он работает. Зерном торгует, или сукном. А может, где-то в министерстве, отвечает за строительство дорог в далёких губерниях. В том, что он клерк сомнений уже нет. А всё потому, что, увидев его, никто не станет смотреть ему в глаза. А зря!

Он был обычным, самым обычным человеком из плоти и крови. Быть может, даже клерком. Хотя в этом я сильно сомневался.

Но он обычным не был. Достаточно взглянуть ему в глаза, чтобы увидеть в них, что он не так прост и всё это лишь наносное, лишь инструменты, чтобы спрятать то, кто он есть. А в его оценивающих всё вокруг глазах отражается уверенность, сила, превосходство над окружающим миром и власть. Много власти. Очень много власти. В его глазах так много власти, что, кажется, она сейчас начнёт оттуда течь и затопит всё вокруг.

Я понимал, что он мог бы скрыть и глаза, скажем, надев очки или же немного изменив взгляд, разбавив власть интересом, или же безразличием. Но он этого не сделал. И не сделал специально. Для меня. Он оставил всё в глазах, так как есть, для меня. И пришёл он не к отцу, пришёл он ко мне.

По отцу взгляд его лишь скользнул. Отцу гость лишь коротко кивнул. На меня же он смотрел долго, пристально, внимательно. Мне не нравился его взгляд, слишком тяжёлый, слишком колючий, он как игла проникал под кожу. Мне хотелось спрятаться, убежать, но я не мог, и потому что взгляд гостя притягивал меня, и потому, что сбежать было бы невежливо, и потому, что мне было интересно. Неприятно, но интересно. И с каждой секундой интерес угасал, а неприязнь росла.

Гость это понял.

— Арсений Антонович Аксаков, — он перекинул саквояж в левую руку, шагнул к столу и протянул мне правую.

Я, как и подобает воспитанному молодому человеку, встал навстречу, судорожно дожёвывая остатки сэндвича. Хлеб впитал всю влагу во рту, в мясе попалась жила, и я, как ни старался работать челюстями, проглотить сухую нижущуюся массу не мог.

— Не торопитесь, молодой человек, прожуйте спокойно, — он пожал протянутую мной руку. — Лучше нарушить нормы приличия, чем подавиться и умереть. Достаточно того, что сейчас вы пожмёте мне руку. Представитесь позже, когда прожуёте. Тем более что я и так знаю кто вы такой. Садитесь, Глеб Сергеевич, и не слишком торопитесь жевать, лучше сделайте это тщательно.

В его голосе не было ни раздражения, ни издёвки. Ровный, мягкий голос уверенного в себе человека, которому пусть и не плевать на нормы приличия, но он готов от них немного отступить. Например, позволив дожевать чёртов бутерброд.

Я так и сделал. Под пронзающим меня взглядом, никак не сочетающимся с расслабленной, доброй улыбкой, я сел. Аксаков улыбнулся и повернулся к отцу.

— Хороший мальчик, — он последовал собственному совету и наплевал на приличия и нормы, беззастенчиво говоря обо мне в моём присутствии в третьем лице. — Я это чувствую. Ты правильно сделал, что пригласил меня, — он кивнул и улыбнулся отцу и тут же сменил тон. — Скажи, Сергей, а куда я могу это повесить и положить? — он кивнул на саквояж в руке и потянул пальто за полу.

Отец молча принял пальто, взял саквояж из его рук, отнёс их к диванчику для отдыха. Бережно поставил саквояж, аккуратно сложил пальто, отряхнул пылинки и лишь потом уложил его так, чтобы оно, не дай-то Господь, не помялось т тем более не упало.

Я следил за ним. Я перестал жевать, удивлённо наблюдая, как отец прислуживает кому-то. Этот сильный, властный человек, не терпящий ни возражений, ни даже сомнений в его словах. Привыкший, чтобы ему подчинялись, и лишь по его взгляду выполняли все его прихоти. Этот человек мгновенно растерял всякую спесь и с лёгкостью, и я бы даже сказал гордостью, прислуживал расположившемуся в кресле странному гостю. И при этом они совершенно точно знакомы. Возможно, и скорей всего, не слишком близко, но всё же достаточно неплохо.

— Да, — кивнул Аксаков. — Да! Иногда следует задавить собственную гордость, забыть о своём происхождении, забыть об успехах, о власти, о том, кто ты есть. Иногда следует прислуживать человеку, иногда стоит даже унизиться перед ним, чтобы достичь того, что тебе нужно. И я мог бы сейчас заставить твоего отца встать на четвереньки и лаять или выть на луну. А знаешь почему? Потому что я нужен ему. И пока я нужен, я могу творить с ним всё, что захочу. Главное, в моей ситуации, не перейти определённых границ, к которым нормы порядочности, приличия, поведения не имеют никакого отношения. Это вопрос его личного восприятия. Мне главное — не унизить его слишком сильно, хотя бы потому, что наша ситуация может измениться буквально через пять минут, — он достал из кармана часы на длинной серебряной цепочке. Со щелчком, демонстративно дёрнув рукой, открыл их, посмотрел на циферблат. — Пятнадцать. Через пятнадцать минут наша ситуация может стать зеркальной. И весь вопрос в том, хочу ли я рискнуть или нет, — он покосился на отца.

Тот, ничуть не смущаясь, наклонился над столом, взял чайник и разлил по кружкам тёмный, густо пахнущий весенней травой напиток.

— Хочешь попробовать? — спросил он, заглянув гостю в глаза.

— Честно — нет! Сколько раз мы были в обратной ситуации, и ты ни разу не перешёл границ, хотя и был к ним очень близок, — Аксаков усмехнулся. — Не думал, что когда-нибудь буду говорить с тобой в приказном тоне. Но время идёт, давай перейдём к тому, зачем я здесь.

— Глеб, — рыкнул отец, понизив голос до злого шёпота. — Не можешь прожевать, выплюни! Для кого салфетки на столе лежат?

Я так и сделал. Аккуратно, отвернувшись от, благородно разглядывающего старинные пистолеты на стене, гостя, выплюнул кусок мяса в тряпочку и отправил тряпочку в мусорное ведро. Посмотрел на отца. Он что, знал, что мне понадобится ведро? Зачем и почему он поставил его рядом со столом. Отец не реагировал, он сидел рядом, намазывая масло на тонкий, слишком тонкий кусок хлеба. Окончив, он вытер нож о кружевную салфетку, выбросил её в ведро и положил кусок хлеба на тарелку перед гостем.

— Благодарю, Сергей, — кивнул Аксаков и повернулся ко мне. — Я знаю, кто вы, Глеб, но всё же не хотите представиться. Как и подобает благородному, воспитанному человеку?

Я не хотел. Взглянул на отца, в надежде, что он даст знак не делать этого, но лишь встретился с его заинтересованным взглядом. Отец даже правый глаз немного сощурил, ожидая, что я буду делать, как реагировать. Я словно проходил одну проверку за другой, не понимая, в чём именно участвую и для чего всё это. Хотелось послать их обоих к чёрту и убежать. Спрятаться под кроватью, или же забраться в конюшню и зарыться там под кучу сена. Но первый вариант выглядел слишком по-детски, а второй слишком глупым. Но какой выбор у ребёнка в присутствии двух взрослых? Пусть даже ребёнок и шагнул одной ногой во взрослую жизнь, но ребёнком-то он остался. Так какой у него выбор? Верно, никакого.

Я встал.

— Сонин Глеб Сергеевич! — я поклонился и со всей силы щёлкнул каблуками.

Дождавшись одобрительного, но едва заметного кивка отца, я сел.

— Прекрасно! — радостно заулыбался Аксаков. — Теперь, когда мы оба знакомы, друг с другом, я могу перейти к делам, — он вновь достал часы, щёлкнул замком крышки, бросил на циферблат быстрый взгляд, недовольно дёрнул губой. — Итак, скажите, Глеб, где вы планируете продолжить своё обучение?

Я удивлённо уставился на гостя. Ты, господин Аксаков, купить меня сюда приехал? Ты хочешь мне предложить образование в лучшем университете столицы? Для этого отец три дня не вылезал из дома? Для этого он напряг все связи? Да такие, что к нам домой приехал человек, о котором я ни разу не слышал, но которому с готовностью прислуживает мой родитель.

Я покосился на отца. Но тот сидел спокойно, потягивая чай из старинной фарфоровой кружки и глядя на меня поверх её края.

— Вижу, это больной вопрос, для подрастающего поколения, — усмехнулся Аксаков. — В то время, когда мы были молодыми, не было такого разнообразия. Ты либо шёл в медицину, либо в военные, либо в чиновники. Если же не хотел никуда, тот мог пойти учить науки о мироздании, химия, физика, биология.

— Ты забыл о юристах.

— Об этих не забудешь, — усмехнулся Аксаков. — Попробуй только, враз засудят. Так, — он повернулся ко мне, — в какой сфере вы, молодой человек, планируете посвятить свою жизнь? Медицина? Юриспруденция? Чиновничество?

— А почему вы думаете, что я не выберу военную сферу? — нахмурился я.

Нет, я её сам не рассматривал, и быть военным совершенно не входило в мои планы, но почему кто-то, кого я вижу в первый раз, считает, что я в военные не гожусь?

— Это не ваше, — скривился Аксаков.

— А что моё? — я испытал облегчение, что мне не придётся отвечать на его вопрос. Он сам ответит за меня.

Арсений Антонович улыбнулся. Посмотрел на отца, кивнул. Отпил из чашки, поставил её на стол и наклонился ко мне.

— А вы молодец, Глеб. Я оценил ваш ход. Да, я прибыл сюда к вам. Именно к вам. Для того чтобы сделать вам предложение, которое определит всю вашу дальнейшую жизнь.

Я взял чашку, отпил крепкого и сладкого какао, вальяжно развалился к кресле, прищурился. Вот интересно, что будет, если я сейчас скажу, что мне неинтересно, встану и уйду. Я улыбнулся, получил ответную улыбку от Аксакова, который всё прекрасно понимал. Мы все понимали, что я могу так сделать, но все понимали, что не сделаю. Теперь я понял, что имел в виду наш гость, когда говорил, что у человека появляется власть, когда в нём кто-то заинтересован. Главное, не перегнуть палку.

— Я слушаю вас, господин Аксаков, — кивнул я.