Тьма на кончиках пальцев

Глава 35

Я рассказывал. Он слушал внимательно, сидел с блокнотиком молча, и записывал что-то химическим карандашом, но ни разу не прервал мой рассказ.

Несколько раз к нам подходила Инга, несколько раз, по просьбе Бельского приносила чай и воду для меня. Я не секунды не сомневался, что она туда что-то подмешивает, потому как у воды был странный солоноватый привкус, как у минеральной, что мы пили с дедом Федором, когда в тайне от отца не несколько дней съездили на море.

Воспоминание согрело душу. Я помнил, как смеялся дед, когда неудачно свалился с мостика в воду, помнил каким галантным он был с дамой, на вечерних танцах. Помнил, каким он был суровым, когда собирался встрять в конфликт двух компаний офицеров. И каким спокойным он стал, когда позволил себе махнуть на них рукой и разрешить конфликт самим.

Это было настолько приятное воспоминание, и оно настолько сильно контрастировало с тем дедом Федором, которого я знал и которого так не любил Сергей Сергеевич Сонин – мой отец.

Я сглотнул. Сонины!

Я помнил их имена. Помнил эмоции, исходящие от них, помнил их запах. Я до мельчайших деталей мог восстановить платья, которые были на них. Вплоть до вылезшей нитки, до пятнышка прилипшей грязи. Но я не помнил их лиц. Совершено не помнил.

Ничего. Ни единой детали. Ни цвета глаз, но формы носа, ни длинна волос, ни их цвет. Ничего. Они остались лишь белыми пятнами в красивых одеждах.

Я кота гувернантки лучше помнил, чем своих сестер и родителей. Да и саму гувернантку я не помнил. Лишь серое пятно старенького, но еще весьма крепкого платья, и кружевная пушистая шаль, такая же старая и серая, как и сама гувернантка.

Я мог в деталях припомнить день ареста отца, и пару им предшествующих. Мог расписать где кто стоял, как вел себя, куда смотрел, что говорил. Я помнил, как именно был сломан козырек на кепке Прохорова, и что делал сем Прохоров.

Но я отчаянно не помнил ничего, что было раньше. До того дня, как отец решил продать меня Аксакову, а Анастасия Павловна научить играть в карты.

Карточные комбинации всплыли в памяти, но сколько я не пытался вспомнить сами занятия, не смог. Лишь женские руки, сдающие карты и голос, тихий, вкрадчивый.

И больше ничего. Совсем ничего.

Словно яркая вспышка, в память ворвались двенадцать глиняных скоморохов, расположившихся на полке, прямо за спиной отца. Пальцы вновь ощутили шершавую глину, скрытую под яркой краской. Даже сейчас они казались теплыми, несущими спокойствие и радость.

Похожие эмоции я испытывал еще раз, когда мы объедались сладким в доме Светланы Юрьевны, после ночной стрельбы по бурдюку и яблоку. Тогда спокойствие и радость исходили от самой Светланы и от людей, сидящих за столом.

Я помнил их всех и, если бы Бельский попросил, я бы мог нарисовать каждого из них. Крестовского лишенного пальца среднего пальца на правой руке, и правого же глаза, в вечной жилетке на мятую небрежно расстёгнутую сорочку, и папиросой в зубах. Саму хозяйку дома, Светлану. Всегда элегантна и красива, добра, но крайне редко весела. Возможно потому, что влюблена в Данилина. В человека, имени которого я не знаю, но могу нарисовать татуировку на его шее.

Даже его лицо я помню в мельчайших деталях. Но совершенно, но помню лиц ни Наташки, ни Оленьки.

Однако стоило подумать об обитателях дома Волошиных, как в памяти рядком выстраивались люди. Они держали равнение герб Волошиных и я знал каждого из них. И не только по именам. Я знал их секреты. И это были только слуги.

Не знаю зачем, но я постарался вспомнить слуг в доме Сониных. И кроме имен, не вспомнил ничего. Ни лиц, ни фигур, ни даже одежды.

Такая выборочная память пугала. Образы людей смешивались, личности путались. События перемешивались.

- Ничего страшного, Глеб Александрович, не происходит, - прокомментировал мои опасения Бельский. – Вы два с половиной месяца находились в бессознательном состоянии. Вы видели то, что не должны были видеть. Любой человек на вашем месте сошел бы с ума, глядя на то, как пытают его мать.

- Но не я, - я сглотнул. – Это плохо?

- Но не вы, - широко улыбаясь, кивнул Бельский. – И это замечательно. Прежде всего потому, что одним безумцем на свете меньше. Их и так достаточно, даже в нашем заведении. Но я не о том, - он положил блокнот, встал, потер руки, сел, взял блокнот. – Я о том, что ваш разум оказался значительно гибче, чем у подавляющего большинства людей. Он воспользовался лазейкой, которую вы, сами не зная того, ему подарили.

- Я? Как? Когда? Что за лазейка?

Вместо ответа, Бельский положил передо мной пожелтевший, покрытый крохотными темными пятнышками обрывок газеты.

«…назначение графа Сонина.» - гласил заголовок.

Я удивленно взглянул на Бельского, не понимая, о чем он говорит. Уж кто-кто, а я точно знаю, что Сергей Сергеевич Сонин не назначен куда-то, а арестован по обвинению, которое никогда не позволит ему выйти на свободу. Живым, по крайней мере.

- Я взял на себя смелость и нашел полный текст статьи, - он протянул мне газетную полосу. – И да, я совсем забыл сказать, это было зажато у вас в кулаке, когда вас нашли.

- Это? – я кивнул на газету в моих руках.

- Чувство юмора - это прекрасно, - прокомментировал Бельский. – Рад, что вы поправляетесь, Глеб Александрович. Однако, я про тот газетный клочок с пятнышками крови, что я дал вам первым. Подозреваю, что кровь это ваша. Так вот именно его вы сжимали в кулаке. Не знаю, произвольно или же нет. Возможно, в момент получения травмы, вы как раз читали и ваши пальцы на рефлексах сжались, и вы на время стали Глебом Сониным. Я взял на себя смелость, и нашел газету, что у вас в руках. Тпам полная статья. Вы можете ее прочитать.

Я прочитал и поднял на торжествующего Бельского удивленные глаза.

- Да, да, Глеб Александрович, именно так. Ваш разум нырнул в газету спасая вас от сумасшествия. Вам несказанно повезло. Несколько раз. первый, что у Сониных оказался сын вашего возраста и его тоже зовут Глеб. А второй, что тело ваше пострадало и впало в бессознательное состояние. Простите, я не имел в виду ничего такого. Однако если бы вы были в сознании вам пришлось бы очень тяжело. Вы действительно могли бы сойти с умаю, или умереть от отчаянья. А так, вы, как Сонин, пережили события, которые немного подкорректировали вас, как Волошина.

Конечно, вашему разуму было не очень комфортно с теми, кого он не знал, но мог бы, и он убрал их. Посадив Сониных в тюрьму. Потом он и вас отправил туда же, лишь для того чтобы изолировать от сестер Глеба Сонина.

Мир рухнул. Оба мира. В один я возвращаться не хотел, второй меня не привлекал тем, что накладывал множество обязанностей, связанных с титулом в том числе. С трудом, с помощью Инги, но я спровадил Бельского и выпросив лампу стал читать газету.

Однако прежде, я перечитал новость о Сониных. Сергей Сергеевич Сонин получил назначение в Швейцарию и срочно выехал туда вместе с супругой и старшим сыном Глебом. Две его дочери, вместе с гувернанткой отправятся следом сразу после Рождественских каникул.

Я попросил газету целиком. Он принес. И не одну. Я жадно читал новости о Сониных. Жалкие, ничтожные, мерзкие бумагомараки, чертовы очеркисты, желающие поднять продажи своих никчемных газетенок, выворачивали все с ног на голову, выставляя спешный отъезд Сониных чуть ли не предательством рода человеческого, продавшего не только Петербург, но и всю Россию темным. И даже совместное заявление церковной комиссии и Комитета не смогли остановить их. Писаки с удовольствием ныряли в грязное белье, стараясь найти там что-то совсем уж непристойное. Не вышло. Я знал своего отца, он был и есть человек не только слова, но и чести.

О моем другом отце такого не скажешь. Герцог Волошин был воплощением лени, чревоугодия, азарта и порочных связей. Какой-то негодяй, едва научившийся держать в руках перо, выдумал целую историю о связи батюшки с несовершеннолетней служанкой. И более того, приплел туда матушку. Прямо в постель к батюшке и служанке. Был там еще намек, что все Волошины замешаны в темных обрядах, но лишь намек. Рассказать об этом газета должна была в следующем номере. Но, там, на месте новой статьи красовалось опровержение вчерашней. А на следующий день газета вышла с заголовком, что была куплена столичным промышленником князем Еремеевым.

Я смял газету, лишь прочитав его фамилию. Запомнив вопрос, зачем Еремееву местечковая газетка, я вернулся к Сониным. Однако интерес к ним пропал и середины января их вообще перестали упоминать. Как и погибших Волошиных. Уехал, погибли, вычеркнуть и забыть.

Зато о Еремееве забыть не выйдет. Он был, везде и всюду, он успевал все. И закатывать балы, и открывать больницы для бедных, и ночлежки для бездомных. Он помогал ветеранам всех бесчисленных войн, он жертвовал деньги сиротам. Он строил заводы и рыл прямо возле них землянки, обещая рабочим, скорое строительство настоящего поселка.

Еремеев был везде. И с каждым его упоминанием я ненавидел его все больше. Не важно, кто я был, Глеб Сонин или Глеб Волошин, граф или герцог, я ненавидел Еремеева. Мы все, мы оба, ненавидели князя Еремеева.

Николай Николаевич приходил каждый день. Он подолгу разговаривал со мной, пытаясь убедить, что я никто иной, как герцог Глеб Александрович Волошин. Он не давил, не заставлял это признать, он приводил доводы, и спорить с ними было тяжело.

Я почти не помнил себя Глебом Сониным. Обрывки воспоминаний детства, образы людей, которых я видел единожды и вряд ли увижу когда-либо. События стерлись, остались лишь эмоции от них. И те странные, словно чужие. Я помнил имена, помнил, кому они принадлежат, но не мог вспомнить самих людей, как ни старался.

С Волошиным было проще. Он почти не покидал поместья, воспитываясь и обучаясь дома. Я помнил учителей, помнил родителей, которых ласково называл матушка и батюшка. Я знал расположение комнат дома, и, как бы это ни было отвратительно вспоминать, в деталях мог рассказать, как они умерли.

О Сониных я не мог сказать, даже как они жили.

Николай Николаевич говорил, что разум мой подстроил события так, чтобы не сойти с ума. Разум подменил известные мне факты, о Сониных, подмешал их в придуманную реальность, а затем выдал за правду. И я был склонен с ним согласиться.

Тот же Дед Федор, что открыл портал к водовороту. Само его имя должно было натолкнуть меня на мысль, что здесь что-то не чисто. Дед по материнской линии Глеба Сонина тоже был Федором. И от него мне, тому Глебу, Сонину, достались лишь неприятности. Например, он чуть не утонул, попав в водоворот, когда дед выбросил его с лодки.

Водоворот, Дед Федор, все это было очень похоже. Не знаю, была ли кухарка в доме Светланы Юрьевны его дочерью, но Елизаветой Федоровной звали мать Глеба Сонина. Отсюда и всплывшее имя деда.

Почему вокруг не оказалось ни одной Оли или Наташи, а так же Сергея, Николай Николаевич объяснить не мог, списывая все это на игры разума. Он просил меня рассказать все, что происходило со мной за эти два месяца, и все время находил нестыковки и некую фантастичность. Как тренировка по стрельбе на лютом морозе и последовавшее за этим представление клопов во главе со Светланой Юрьевной.

Однако имена клопов, Крестовского и самой Светланы я найти в воспоминаниях Волошина не смог. И Николай не смог, вновь списав это на игры разума. Тому надо было за что-то цепляться, пока тело сражалось за жизнь.

Зато он нашел следователя Ласточкина. Тот действительно какое-то время вел дело Сергея Сонина, но до суда, или признания вины его не довел, ушел на повышение. И об этом писали в газетах. А вот Данилин никогда в Комитете не работал. Оставалась надежда, что он был весьма засекреченным человеком, но она была так слаба, что ее можно было смело игнорировать.

Ну и основным доводом было то, что я находился здесь. В этом интернате, под присмотром оплаченных Еремеевым врачей вот уже два месяца, и никто не мог незаметно проникнуть сюда, выкрасть тело Волошина и поместить на его место тело Сонина.

К концу марта, и моей второй недели пребывания в сознании я окончательно потерял связь с Сониным. Я перестал вспоминать о нем, о его семье, о сестрах, о том, что с ним случилось. Он перестал меня интересовать.

Тощий, похожий на ворону доктор заверил, что я смогу приступить к занятиям через, каких-то, дней десять. Мне разрешили гулять, но строго под присмотром все той же Инги или Николая. Недолго и только в их присутствии. Меня хорошо кормили, большими порциями мяса и овощей и еще большими таблеток и микстур. От некоторых меня клонило в сон, от других вгоняло в хандру.

Я скинул снег со скамейки, присел на крашенные доски, вытянул ноги, оперся на руки и подставил лицо снежинкам. Это было хорошо. Приятно. Крошечные, пушистые кристаллики льда опускались на кожу, таяли, оставляя после себя прохладу и почти безмерное счастье.

Мне было хорошо и спокойно. Я наслаждался, позабыв обо всем, и решив принять все, как есть. Какая разница для меня сейчас Сонин я или Волошин. Я ненавижу Еремеева, я хочу ему смерти, самой жестокой какая только возможна. Я хочу отомстить ему. И не пожалею ни сил, ни собственной жизни, чтобы свершить месть.

За обе семьи сразу.

- Глеб! – знакомый женский голос позвал меня. Я повернулся, увидел идущую по снегу Ингу, улыбнулся ей.

- Глеб Сергеевич, - позвал незнакомый голос с другой стороны, я не дернулся. Это не меня, здесь есть еще один Глеб.

- Глеб, - Инга остановилась. – Становится холодно. Нам надо пойти в палату. Мы с Николаем Николаевичем решили устроить тебе небольшой праздник.

- Какой? В смысле, зачем? Что за повод?

- Он не сказал тебе? – удивилась Инга, с которой, не смотря на разницу в возрасте и воспитание, мы перешли на «ты». Я покачал головой. – Тебя выписывают, - засмеялась она. – Завтра ты здесь лишь до обеда, потом отправляешься в основной корпус, в свой новый дом. И, надеюсь, я тебя больше в таком состоянии не увижу.

- Глеб Сергеевич, - снова, чуть громче позвал мужчина.

Я поморщился. Было в этом обращении что-то знакомое, что-то, что заставляло сердце сжиматься чуть сильнее, но что именно я не мог ни вспомнить, ни понять. От него веяло теплом, и в то же время пустотой.

- Глеб Александрович! – голос был жестким, резким, незнакомым.

Я повернулся. За моей спиной стоял человек лет сорока, военная выправка, но судя по ощутимо выпирающему животу, в отставку вышел давно. Держится уверенно, взгляд тяжелый, но какой-то добрый.

- Глеб Александрович, - он протянул мне руку. – Позвольте представиться, Иван Кириллович Куличков, ваш куратор.

- Куратор?

- Буду отвечать за ваши успехи в учебе и подготовке. Как физической, так и магической. Я знаю, Инга Александровна, что я не очень вовремя, но мне необходимо знать, какой уровень у нашего нового студента. Его группа не должна сильно опережать или отставать от него, потому я и воспользовался случаем немного опередить события.

- Иван Кириллович, Глеб Александрович пока под моей ответственностью. Подождите до завтра.

- Всего один вопрос, - он улыбнулся, и Инга растаяла. – Про физическое состояние спрашивать не стану, и так все понятно. Как у вас с магией Ваша Светлость.

- Никак, - засмеялся я. – Я к ней не способен.

- Хорошо, - чуть задумался Куличков. – Это мы еще посмотрим. Нет неспособных, есть те, кого не тренировали.

Я уже слышал эту фразу, только немного иначе. Ее, кажется, говорил некто Крестовский, но кто такой этот Крестовский я вспомнить не мог. Только ощущения, неприятное ощущение страха и ожидания чего-то неприятного или страшного.

Несмотря на пост и церковные запреты меня ждал самый настоящий торт с масляным кремом.

- Отец Яков разрешил, - заверил меня Николай Николаевич и я возражать не стал, соскучившись по сладкому.

Инга мирно спала за ширмой. Бельцев давно ушел. Я же стоял у окна и смотрел, как медленно кружат в темноте апрельские снежинки.

Уже апрель. Моих родителей нет на этом свете уже три месяца, а я даже не знаю, где они похоронены. Я не был на их похоронах, потому что сам едва не умер. Я не был на их могилах, потому что не мог даже встать. Я не понимал кто я. Теперь я знаю.

Я – Глеб Александрович Волошин, нищий герцог, что не имеет ничего кроме титула и чести. Я и в наследство долгами вступлю лишь через три года. Но я Волошин, последний представитель фамилии, уничтоженной князем Еремеевым.

Не знаю, чем мы ему помешали, да и знать не слишком хочу. Но я сделаю все, чтобы он ответил за свои деяния.

Из-за него погибли мои родители. Из-за него я два месяца провел в вымышленном мире, думая, что я не тот, кем всю жизнь был.

Я вздохнул. Закрыл глаза, сжал кулаки. Злость бессмысленна. Надо становиться сильнее, умнее. Надо обзаводиться связями. Ему еще придется пожалеть, что он связался с Волошиными. Тем, кто служит Тьме не место в этом мире.

Я почувствовал, как что-то мягкое коснулось моей руки. Поднял ее к глазам и замер, перестав дышать.

Тьма. Тьма, мягкая, податливая, горячая, клубилась на самых кончиках моих пальцев. Тьма! Самая настоящая, та, которой пугали, та, которая могла поработить, превратить человека в послушное ей чудовище, та, что давала многое, но выжигала душу. Та, что так привычна была для Глеба Сонина.

Тьма была на моих руках, и она была моей, она не пугала меня. Откуда-то из глубин пришла не то мысль, не то всплыло воспоминание. Я опустил руку на подоконник, и крохотный черный паучок побежал по стеклу, лишь для того, чтобы растаять сизым облаком, повинуясь моему желанию.

И от этого стало тепло и хорошо.

Но и страшно.

Я сжал кулаки, уткнулся лбом в прохладное стекло, тяжело вздохнул. За окном продолжали кружиться большие снежинки, опускаясь на землю, тихо накрывая ее сверкающим, словно звезды покрывалом. Ночь стояла прохладная, но тихая, без ветра и снежинки могли спокойно танцевать свои странные танцы в темноте, ничего не видя, сталкиваясь с ветками деревьев, со стенами домов, со стеклами в окнах.

Они ничего не видели. Я же видел все. Темноты не существовало. Я смотрел сквозь нее и видел каждую из лежащих на земле снежинок, видел следы, оставленные на снежном покрывале. Крохотные, маленькие, словно их оставила кошка.

- Снежка прошла, - прозвучал тоненький девичий голосок в моей голове. – Ты видишь, Глеб, Снежка прошла.

Руки обдало жаром, затем погрузило в холод. Жёсткий, жуткий, промораживающий до костей, замораживающий и сами кости. И было в этом холоде, что-то знакомое. Что-то родное и понятное, словно я уже испытывал его.

Так и было. Испытывал. И я знаю, что он значит.

Я поднял правую ладонь, уже понимая, что увижу. Тьма теперь была не только на пальцах, Тьма охватила мои ладони.

Я упер руки в подоконник. Из-под пальцев в рассыпную бросились десятка полтора крохотных черных паучков. Но и они меня не напугали. Я никогда не умел обращаться к темным стихиям, я не умел использовать даже обычную магию. Но теперь, я чувствовал каждого бегущего от меня паука и знал, что могу прекратить их жизнь в любой момент.

Позади испуганно пискнула Инга. Зашелестела ткань халата, топнули пятки, послышались шаги. Она замерла, тяжело и напугано дыша.

- Это ты, Глеб, - прошептала она. – Я уж думала, темные вновь сюда добрались. Так холодно стало. Спасибо князю Еремееву, обеспечил интернату защиту. Раньше, каждую ночь кто-то кричал, и бился в кошмарах. Сейчас все тихо. Месяца два уже. Для своей любимой племянницы старается. Ну и пускай, что для нее, нам всем тоже польза с этого, - она вздохнула, я ощутил ее страх, словно она сказала что-то лишнее. – Ложитесь спать, Глеб.

Еремеев. Я сжал кулаки. Давно уже не чувствовал себя таким целым, таким счастливым. Давно у меня не было таких понятных целей. Губы сами собой расплылись в улыбке.

Еремеева! Племянница значит. Хорошо.

Взгляд скользнул по колышущейся на руках тьме. Я должен был испугаться, но чувствовал, что бояться Тьмы не стоит, не я служу ей. Это Тьма служит мне. Тьма боится меня. Не я в лапах Тьмы. Тьма в руках моих. Прямо здесь, в моих ладонях, свернулась, пригрелась черной кошкой, прижалась ко мне, готовая уничтожить любого, на кого я укажу.

А я укажу.