Тьма на кончиках пальцев

Глава 10

Их было двое. Низенький небритый мужичонка, в грязных высоких армейских сапогах, толстых ватных штанах, кожаной куртке, с не застегнутыми верхними пуговицами из-под которой виднелась застиранная полосатая рубаха. Старую, уродливую кожаную кепку, с затертым едва не до дыр козырьком, он снять не потрудился, лишь немного сдвинув ее на затылок. Мужичонка нервно оглядывал гостиную, поминутно опуская руку к висящему в кобуре на поясе пистолету, и скалился, обнажая пожелтевшие от табака зубы.

И его полная противоположность. Высокий, в таких же армейских, но начищенных до блеска сапогах, в офицерской шинели без погон и прочих знаков отличия, в широких кавалерийских штанах, кителе, застегнутом под самый подбородок, чисто, до синевы, выбритый, причесанный. Без оружия и головного убора.

И если от первого за версту несло страхом и ощущением собственной значимости, то от второго исходила сила. Настоящая, какая идет от людей, четко знающих цену не только себе, но и всем окружающим. Его пронзительные зеленые, глаза впивались в человека, считывали его, словно обложку книги и за мгновение решали, что человек из себя представляет.

Именно второй и говорил с отцом. Точнее, разговоры уже кончились и еще не начались. Он стоял возле отца, позволяя тому ознакомиться с бумагами.

Отец читал никуда не спеша. Он успел переодеться, в свежую белую, выглаженную рубаху с накрахмаленным хрустящим воротником, атласную жилетку с крохотными карманами, из правого торчал уголок платочка, из левого золотая цепочка часов.

Я остановился на верхней ступеньке, поймал недовольный взгляд стоящей у стола и теребящей разложенные для пасьянса карты, Анастасии Павловны. Она смотрела на меня, опустив голову, сдвинув брови, словно говорила, что в происходящем виноват я.

— Господа! — я спустился на ступеньку ниже. — Что здесь происходит, господа?

— Глеб! — отец оторвался от бумаг, поднял на меня взгляд и едва заметно покачал головой. — Не вмешивайся, Глеб.

— Я лишь хочу понять, что происходит. Кто эти люди? И почему они пришли сюда с вооруженным конвоем? — я кивнул за окно, где с ноги на ногу переминались два замерзших солдата с винтовками за плечами.

— Что происходит? — передразнил меня небритый коротышка. — Батьку твоего срестовываем, — осклабился он. — Вот что происходит.

— Пахомов! — выдохнул военный и закрыл глаза, словно фамилия напарника вызывала у него сильнейшую головную боль.

— Да, Ваше Благородие!

— Заткнитесь, пожалуйста! — не открывая глаз, произнес военный.

— Так точно, Ваше Благородие! — кожаная куртка заскрипела, когда небритый вытянулся в струнку.

— А вы, — военный поднял на меня взгляд, тонкие губы его изобразили короткую улыбку и тут же сжались, — должно быть, Глеб Сергеевич? Сын Сергей Сергеевича?

— Именно так, — кивнул я. — С кем имею честь?

Военный открыл рот, чтобы ответить, но отец поднял руку и тот, кивнув, не произнес и звука. Медленно сложив бумаги и опустив, их отец повернулся ко мне.

— Глеб, прошу тебя, не встревай, — серьезно произнес отец, не сводя с меня взгляда. — Ты помнишь, о чем мы говорили вчера? — я кивнул. — Тогда прошу тебя, не вмешивайся во все это. Пусть все будет так, как должно быть. Они люди опытные разберутся, что к чему, и кто и в чем виноват. Главное помни, я не виноват ни в чем.

— Это правильно, — кивнул военный. — Послушайте вашего батюшку. Не стоит во все это вмешиваться. Мы разберемся. Поверьте, мы умеем разбираться. И вполне может статься, что батюшка ваш прав и в том, что он лично ни в чем не виноват и все обвинения с него будут сняты.

— А насколько серьезны обвинения? — не сдержался я.

— Лет на двадцать каторги, — прыснул человек в кожаной куртке и неприятно хохотнул.

— Пахомов! — устало прикрыл глаза военный.

— Молчу, Ваше Благородие! — отчеканил его напарник и двинулся к камину, оставляя на чистом пакетном полу следы грязных сапог.

— Не беспокойтесь, Глеб, у Пахомова странное чувство юмора. Ни о каких двадцати годах каторги речи, конечно же, не идет. Скрывать не стану, Сергей Сергеевич, пока обвиняемый, но мы разберемся, и как знать, возможно, он станет свидетелем.

— Или не станет, — вновь подал голос Пахомов, словно прочитав мои мысли.

— Пахомов, твою мать! — военный заскрипел зубами, вот теперь он был раздражен.

— Уже заткнулся, Ваше Благородие. Насовсем, Ваше Благородие, заткнулся.

— Еще раз услышу от тебя звук, и ты пойдешь веселиться к конвою.

Угроза возымела действие. Пахомов сник, молча, дошел до камина, присел на корточки, стал ковырять еще не остывшие угли.

Военный же посмотрел на меня, вновь выдал слабую улыбку, покачал головой и виновато пожал плечами, словно извинившись за своего напарника.

Я присел на ступеньку. Отец вновь развернул бумаги, полностью погрузившись в них. За спиной моей раздались тихие шаги. Я оглянулся. Наташка оделась в домашнее платье, кое-как причесала непослушные волосы и встала наверху, положив руки на перила.

— Наталья Сергеевна, — просиял военный. — Рад вас видеть в добром здравии! — он поклонился.

— Ты знаешь его? — нахмурился я.

— Нет, - испуганно замотала головой Наташка.

— Тогда откуда он знает тебя? — я нахмурился сильнее.

— Работа такая, — вместо Наташки ответил военный. — Мы знаем все, обо всех, кто живет в этом доме. Работа обязывает знать кто может представлять опасность, а кто нет. люди всякие бывают, кто-то не так терпелив и понятлив, как Сергей Сергеевич, могут и в драку кинуться. Потому и Пахомов здесь. На всякий случай, - военный говорил, повернувшись к отцу, но говорил он для меня, на отца он почти не смотрел, зато на меня косился регулярно. – Мы собираем информацию обо всех. И о слугах, и прежде всего о семьях обвиняемых в преступлениях. Поэтому даже не будучи знаком с вами лично, я представляю кто вы есть. Наталья Сергеевна же так быстро пробежала, что я не успел даже поздороваться с ней, – он повернулся к сжавшейся в комок Наташке и чуть улыбнувшись поклонился. - Не думаю, что причастность вашего отца подтвердится, - вновь заговорил он, - но информацией мы владеть обязаны. Такая у нас работа. И поскольку мы должны знать все и всех, нам отчаянно не хватает еще двух дам. Елизаветы Федоровны — вашей матушки и Ольги Сергеевны, вашей сестры.

Он говорил со мной, не сводя с меня взгляда и все время странно улыбаясь. От улыбки его у меня внутри все холодело. Становилось не по себе, хотелось убежать подальше, спрятаться под кроватью, или хотя бы зарыться под одеяло. Но я сидел и смотрел в его глаза. Пронзительные зеленые, словно читающие мысли, глаза.

Рядом со мной кто-то сел. Кто-то маленький прижался ко мне, крохотные ручки вцепились в мое предплечье, взлохмаченная головка уперлась в плечо.

— Не бойся, Глеб, — проговорила Оленька, прижимаясь ко мне. — Они не плохие люди. Они защищают нас. Обычно. И сейчас они не хотят нам вреда. Он не хочет, — она кивнула на военного. — А он хочет, — она взглянула на разглядывающего кочергу Пахомова. — Он никому не хочет добра. Он злой человек. Он завидует нам, завидует всем, у кого есть больше, чем у него. То есть почти всем.

Военный поднял бровь, улыбнулся Оленьке и сделал это не так как мне, он улыбнулся открыто, широко, по-доброму.

— Слушайте вашу сестренку, Глеб Сергеевич. Маленькие дети иногда бывают умнее нас, взрослых.

Он замолчал, улыбка сползла с его лица, растерянный и вместе с тем злой взгляд прикипел к висящему на груди Оленьки амулету.

— Неожиданно, — прошептал он, обошел отца, поднялся на две ступеньки и замер. — На счет Пахомова, Ольга Сергеевна, вы совершенно правы, — он наклонился, лицо его оказалось напротив кулона, взгляд впился в пульсирующий камень. — Откуда у вас это? — он протянул руку к кулону, но тут же ее отдернул.

— Глеб подарил, — ответила Оля, пряча кулон в кулачке.

— Да? — военный перевел взгляд на меня. — А вы, Глеб Сергеевич, где его взяли?

— На рынке купил, — буркнул я, сдвигаясь и закрывая Оленьку собой. — У бродячего цыгана.

— Хорошо, — кивнул военный, залез в карман, достал карточку. — Когда в следующий раз встретите этого торгующего подобными вещами цыгана, сообщите мне, будьте так добры, — он протянул мне карточку. – И прошу вас, как можно более оперативно. Мы покроем все ваши расходы.

Я машинально взял, взглянул на нее, цифры телефона и почтовый адрес, ни имени, ни других данных.

— Просто отставьте информацию тому, кто снимет трубку. Или отправьте сообщение телеграфом, — сказал он и ловко спрыгнул вниз через четыре ступеньки.

— Я готов, — сказал отец, протянув ему бумаги. — Позволите собраться и попрощаться с семьей?

— Собраться позволю, как без этого, — кивнул военный. — А прощаться не торопитесь. Рождество вы дома вряд ли отметите, но возможно к Новому Году и вернетесь.

Отец кивнул и ушел.

Наташка присела рядом с Олей, обняла ее. Так мы и сидели втроем на лесенке, не двинулись и не пошевелились, даже когда в гостиной появилась мама. Красивая, как никогда, гордая, в шикарном широком платье, на шее золотое колье, в ушах сверкают бриллианты, красная помада подчеркивает линию губ, на щеках румянец. Лишь тени вокруг глаз выдают ее переживания, но это видим лишь мы, те, кто ее давно знают.

Военный поклонился.

— Елизавета Федоровна, рад вас видеть, — приветствовал он ее.

— Не могу сказать того же о вас..., — мама сделал паузу, ожидая, когда он представится, но военный проигнорировал ее.

— Понимаю, — кивнул он, вместо имени. — Нам редко рады и поверьте, мы тоже не в восторге от работы, которую приходится выполнять и в Рождество.

— Вы могли бы дать нам отметить праздник в семейном кругу. В полном семейном кругу, — не то попросила, не то пожаловалась мама.

— К сожалению, не мог. У меня тоже есть начальство и ему все равно Рождество ли, Новый ли Год, или чей-то день рожденья, или похороны. Начальству подавай результаты.

— Я буду жаловаться, — пообещала мама.

— Буду только рад, если ваша жалоба будет услышана, — радостно заулыбался военный. — Вы представить себе не можете, как противно арестовывать людей в праздники. Но такова моя работа и не выполнять ее я не могу.

— Ваше Благородие, — подал голос Пахомов, не позволив военному продолжать. — Дом обыскивать будем, Ваше Благородие?

— Пахомов, — печально опустил плечи военный. — На каком основании, Пахомов? Для обыска санкция нужна. Понимаешь, бумага, понятые, следователи. Умерь свое рвение, Пахомов, не доведет оно тебя до добра.

— Но я подозреваю, что..., — он осекся, заметив маму.

Взгляд его посоловел, на губах засветилась улыбка. Он тяжело сглотнул, подобрался, двинулся к ней, на ходу поправляя куртку и пистолет.

— Пахомов! — рявкнул военный, но это не остановило человека в кожаной куртке. Он продолжал приближаться к маме, приглаживая ежик русых немытых волос.

Я аккуратно снял руку Оли со своей. Наташка, уловив мое движение, прижала к себе сестренку. Я встал, шагнул вниз, не сводя взгляда от застывшей статуей мамы. Я не понимал, почему она ничего не делает, но что собирается сделать Пахомов, догадывался.

Еще ступенька вниз, еще одна. Мама продолжает равнодушно смотреть на приближающегося, ухмыляющегося, чувствующего свою власть Пахомова. Она словно загипнотизирована им. Стоит и смотрит ему в глаза.

Военный перекрыл Пахомову путь, схватил за плечи, зашипел:

— Вася, ты охренел совсем? Уймись!

— Отойди-ка, Твое Благородие, не вмешивайся. У одних все есть, у других нет ничего. Ты посмотри на этот домик, посмотри, чего тут у них красивого, яркого. Живут аки сороки, все, что блестит, к себе в гнездо тянут. И жены то у них какие, не чета нашим девкам. Глянь на нее, Ваше Благородие, глянь какая красивая! Ажно дух сводит! Ажно ноги подкашиваются! Это же не женщина, это же чистейший восторг. И в ушках у нее твои с моей годовые зарплаты вместе. И то, должно не хватит, чтобы даже одну сережку купить. Да бог с ними, с сережками, ты, Твое Благородие, видишь какая она. Да за такую женщину и жизнь отдать не жалко, только бы пальчики ее раз поцеловать.

— В патруле сгною! — зашипел военный в лицо напарника. — Будешь вечно по борделям неверных мужей ловить.

Пахомов открыл рот, но ответить ему не дал мой отец. Он вышел из кабинета, в дорожном костюме с кожаным саквояжем в руках. Не говоря ни слова, прошел мимо пришедших за ним людей, подошел к маме, уронил саквояж и никого не стесняясь, поцеловал маму в губы.

Пахомов тихо выругался и, отвернувшись, отошел. Я бы и не слышал его слов, если бы не стоял так близко. Я бы не видел, как рука его сжала рукоять пистолета, как сгорбились его плечи, как злоба исказила его лицо.

Отец что-то сказал маме, развернулся, поманил нас. Крепко обнял, поцеловал каждого, улыбнулся и, развернувшись, протянул руки военному.

— Я готов, поехали!

— Ну, зачем же такие формальности, Сергей Сергеевич, — лишь взглянул на протянутые руки поморщился военный, и вновь напряженно уставился в спину напарника. — Вы ведь никуда бежать не собираетесь. Поедем без оков.

Они ушли. На пороге Пахомов остановился, нашел взглядом маму, облизал губы, хищно улыбнулся и вышел следом.

Несколько минут мы стояли молча, глядя на закрывшуюся за отцом дверь. Не знаю, что испытывали другие, но мне казалось, что видел я его последний раз.

Анастасия Павловна тяжело вздохнула и опустилась на стул. Мама закрыла глаза, сорвала с шеи ожерелье, сняла сережки и, обняв дочерей, заплакала. Я же не знал куда деть себя. Внутри было пусто, словно только что мне вырвали сердце. Еще несколько часов назад я ненавидел отца и вот теперь, когда его арестовали, я жалел, что не сказал ему, как на самом деле его люблю.

Анастасия Павловна подошла неслышно. Встал подле меня, тяжело вздохнула.

— Я же говорила, что игры с темными стихиями не доводят до добра, — шепотом сказала она. — Вы, Глеб, знаете, кто это был? — я поднял на нее взгляд. — Вы не видели татуировку на запястье того в шинели? Особый отдел? Охранка? Комитет? Нет? не видели? Я предупреждала, что любое заигрывание с тьмой ведет к катастрофе. Вот оно и привело.

Я тихо опустился на ступеньку. Неужели отца арестовали из-за меня? Только из-за того, что я умею вызывать паучков, созданных из тьмы, которую все так боятся. Но тогда почему арестовали его, а не меня, ведь не он их создает. Я вскочил, рванул к двери, но на плечо мне легла рука Анастасии Павловны.

— Я понимаю ваши чувства, Глеб, — прошептала она, развернув меня и прижав к себе. — Но подумайте о тех, кто остался здесь. Подумайте о своих сестрах. О матери. Не глупите. Ваш отец взрослый умный мужчина, он выберется. Вы же позаботьтесь о них. Сейчас вы нужны им, как никогда.

Я обмяк. Уткнулся в ее плечо и как не пытался, не смог сдержать слез.

К обеду накрыли стол. Рождественский гусь был сух и пресен. Компот не вкусен, а овощи пересолены. Мы ели в полной тишине. И не ели, ковыряли еду, вздрагивая от каждого стука открытого окна, от скрипа половиц, от шагов Ильяса на улице.

— С Рождеством, — тихо сказала Анастасия Павловна, когда заплаканная Алина подала пунш и какао. — Даст Бог, следующий год будет лучше, чем этот. Власти во всем разберутся. Сергей Сергеевич вернется, и мы все заживем лучше, чем раньше. А в этом году больше ничего не случится.

Мы стукнулись кружками, и это был лучший тост из всех возможных. Мы заговорили, понемногу отходя от шока и страха, но разговоры наши были только об отце и надежде на лучший исход. Наташка предложила помолиться. Мы помолились. Полегчало. Мы даже улыбаться начали.

Не помогло. Ни тост, ни молитва, ни наши надежды. Ничего не помогло.

Маму арестовали тем же вечером.

Меня следующим утром.