Тьма на кончиках пальцев

Глава 20

Крестовский меня вымотал. Я его не виню, три недели на исходе, и время отчаянно поджимает, но все же нельзя так с живыми людьми, я же не голем какой. У меня плоть не глиняная, и не железная, она бывает устает. И не только устает, но еще и болит, и мерзнет. Тем более после того, как пропитавшийся особо злым рвением учитель сделал все, чтобы ученик тела своего не чувствовал.

Петр Андреевич разбудил меня раньше, чем обычно, выгнал на улицу, толком не позволив ни умыться, ни одеться. В валенки я на ходу запрыгивал.\

Утро оказалось морозным. Воздух промерз настолько, что из него можно снежки катать. Крохотные снежинки медленно кружат, отражая свет луны, наполняя воздух магией. А сам воздух синий, как море на открытках, прозрачный, как только что вымытый хрусталь, и густой как желе.

Не погода, волшебство. В такую ночь должно происходить что-то чудесное. Я закрыл глаза, наслаждаясь ощущениями, глубоко вдохнул и тут же пожалел об этом. Холод вцепился мне в лицо, в руки, в ноги. Через узкие полоски между валенками и штанами, нырнул в обувь, потянулся к пояснице. Легкие обросли ледышками, на мгновение дышать стало тяжело и больно. Я закашлялся, сплюнул и наклонился поправить штаны, плотнее завязал шнурок на поясе, и едва успел.

— Чего встал, кадет? — рявкнул за спиной злой голос Крестовского. — Замерзнуть насмерть решил. Побежал! — И он толкнул меня коленом в зад.

Я не упал, но равновесие потерял. Когда же поднял голову, то увидел никогда не виданное прежде. На тропинке передо мной стоял Перт Андреевич Крестовский, и не просто стоял, он бежал на месте, высоко подбрасывая колени.

— Что застыл, кадет? Побежали! Советую тебе держаться меня, отстанешь, ждать не буду. Ты всегда должен меня видеть. Потеряешь из виду мою спину, выходить из леса будешь сам.

И не дав мне ни возразить, ни спросить что-то, Крестовский рванул в лес. Я нехотя побежал следом. Мороз кусал нос, щеки, ладони. Рыхлый, свежевыпавший снег мешал бежать, и, судя по скорости, которую задал Петр Андреевич, только мне. На бегу засунув руки в варежки, пристроился за Крестовским шагах в трех. Через пяток шагов понял, что отстаю от него уже метров на семь. Еще через пять шагов, его преимущество возросло до десятка метров. Еще через пять, я едва мог различить темное пятно его спины, на фоне темных деревьев.

Так можно и вовсе отстать, а не хотелось бы. Он ведь не просто угрожал, он практически пообещал. И обещание он сдержит, а я вовсе не хочу выходить из леса в одиночку. И я добавил шагу.

Бежать по давно утоптанной тропинке просто, переставляешь ноги, стараешься контролировать дыхание, и пытаешься не заглотить холодный воздух. Следить за тем, чтобы не свалиться в яму, или не наткнуться на ветку, нужды нет, ветки давно отломаны, а ямы засыпаны. Да и новый снежок перестал мешать. Мне даже начало нравиться бежать по нему, мягенько так.

Однако Крестовский не был бы самим собой, если бы не придумал что-то эдакое. Он крикнул мне догонять и, увеличив скорость, нырнул в лес. Приказы не обсуждаются, даже глупые или безумные, и я помчался следом.

Ничего хорошего от забега через бурелом и не ожидал. Да и не получил. Бежать по снегу, что намело выше колена, загребать его валенками, помогать себе руками. Продираться сквозь кусты, одновременно пытаясь вытрясти снег из обуви, или хотя бы свалить его в строну внутри валенка, мне не понравилось. С первого шага не понравилось, и не нравилось до последнего.

Чего нельзя сказать о Крестовском. Ему нравилось решительно все. И глубокий снег, и хлещущие по лицу ветки, и холод, и протыкающий лес, словно иглой, и потому злой и колючий ветер. Он, казалось, получал удовольствие от происходящего. А еще он словно видел в темноте, ни разу не ошибившись, не налетев ни на ветку вверху, ни на бревно под ногами.

Он бежал впереди, иногда отдаляясь так, что я видел лишь его спину. Однако потерять меня Крестовскому не хотелось, и слишком далеко он не убегал, часто дожидаясь меня и подбадривая выкриками:

— Давай, кадет! Ты все сможешь!

И я мог. Еще какое-то время мог. И в тот момент, когда силы покинули меня, и я был готов безразлично растянуться на снегу, позволить ледяному ветру заполнить мою грудь и хоть немного охладить рвущееся из груди сердце, Крестовский остановился.

Это сил мне предало. Он дождался, когда я добегу до него, и сунул мне в руку старый кремневый пистолет.

— Снег и ветки для тебя не преграда. Холод тебе не враг. Снег вреда не причинит, — обняв меня за шею, воткнув мое лицо себе в плечо, шептал он мне на ухо. — Но снег может быть, как союзником, так и врагом одновременно. — Крестовский шеи моей не выпустил, развернулся и ткнул пальцем в медленно сереющую темноту. — Вон там, на березе висит бурдюк с водой, а над ним яблоко. Ты можешь выбрать что-то одно, или поесть, или попить. И у тебя один выстрел. Что останется, то твое. Еда? — он выпустил мою шею и поднял руку ладонью кверху. — Или вода? — он поднял вторую руку, изобразил весы. — Вперед, кадет!

— Петр Андреевич, вы в своем уме? Темно же, я пальцев своих не вижу. Я березы не вижу. Я вообще ничего не вижу. Я замёрз. Я рук не чувствую. Я пистолет с трудом держу. Как вы представляете себе...

— Прекрасно представляю, — заулыбался Крестовский. — Ты должен постараться. Вон берёза, на ней еда, в твоих руках пистолет. Стреляй!

— А если я промахнусь? — в моей голове созрел коварный план. Выстрелить в землю и пойти помой.

— Значит, будешь стрелять, пока не попадешь.

Крестовский подбросил на ладони мешочек с пулями.

— Порох тоже имеется. Стреляй!

Я стрелял, промахивался, Крестовский перезаряжал, и я снова стрелял и, конечно же, промахивался. Как Петр Андреевич видел, что висит на березе, да и саму березу тоже, я не представляю. Я стрелял наугад, просто в ту сторону, куда указал наставник. Я замерз, пальцы едва гнулись, и я совсем не хотел ни промерзшего яблока, ни куска льда в бурдюке. Я хотел домой.

— Сосредоточься, кадет, — Крестовский встал у меня за спиной, обхватил горячей ладонью мою замерзшую сжимающую пистолет, кисть, поднял руку, направив пистолет в темноту. — Смотри не глазами, — прошептал он мне на ухо. — Чувствуй! Пропусти энергию через тело, ощути предметы, ощути снежинки, все до последней. Светлана прекрасный учитель и я точно знаю, что этому она тебя учила. Это первое, чему она учит. И мне она говорила, что с тобой ей даже не интересно. Ты слишком быстро все понимаешь, слишком легко все у тебя получается. Она говорила, что ты ее лучший ученик. Она ошибалась?

— Прекрасный ход, Петр Андреевич! — проговорил я, чувствуя, как при каждом слове лопаются губы. — Но сейчас он не сработает. Самолюбие и тщеславие прекрасные вещи, и они заставляют нас совершать немыслимые подвиги, или невообразимую глупость. Но не сейчас. Я очень замерз. Я боюсь, что пальцы мои сейчас отвалятся. И я думаю только об этом, а не о том, чтобы куда-то попасть.

— Много слов, кадет! — прорычал мне в ухо Крестовский. — Для замерзшего ты слишком разговорчив. Стреляй! Заряжай и стреляй! — на снег у моих ног упали два мешочка: один с пулями, другой с патронами. — Снег даже на таком холоде тает, — усмехнулся Крестовский. — Порох быстро воду впитает. Да и пистолет вещь дюже ненадежная. А домой ты не пойдешь, пока не попадешь. Стреляй!

Я вздохнул. Что-то подсказывало, что Крестовский не шутит и домой не отпустит. Если будет нужно, то он меня здесь в снегу и похоронит, а Светлане скажет, что меня снежные демоны уволокли.

Я поднял пистолет. Казалось, кожа примерзла к рукояти, и рвется от каждого движения, пальцы не слушаются, рука дрожит. Я выдохнул, прицелился в темноту, по-прежнему не видя цели, выстрелил.

— Кадет! — рявкнул Крестовский. — Какого рожна? Может, хватит пули в пустую тратить? Целься! Почувствуй чертово яблоко. Прости, господи, — Крестовский перекрестился.

Я уставился на него, открыв рот. Крестовский крещеный? Православный? Я-то думал он язычник, Перуну поклоняется, или, скажем Марсу.

— Ты никогда меня не видел, кадет? Чего уставился, я чай не девка? Заряжай!

Я беспомощно опустил пистолет. Три выстрела и все три мимо. Как ни старался Крестовский, к каким чувствам он не взывал, ничего не выходило. Вот и сейчас, после промаха, он решил вызвать во мне злость. Не сработало. Я замерз настолько, что мне уже было все равно, умру я или нет, я лишь хотел немного тепла. Даже умирающему оно нужно.

Умирающему да, Крестовскому нет, он стоит по колено в снегу и не замечает этого, кажется, холод обходит его стороной. Магия? Да наверняка, окутал себя заклинанием и холода не чувствует.

А что он говорил о Светлане? Я вспомнил, чему она меня учила. Раскрылся, почувствовал, как течет энергия, почувствовал растворенную в воздухе силу, ощутил нити стихий.

Замерзший лес изменился. Стал острее, четче. Снежинки падали медленней, и я знал, что не могу заставить их подлететь, заставить повиснуть в воздухе. Но я могу почувствовать каждый ледяной отросток на их крохотных телах.

Перевел взгляд в сторону березы. Не видно ее, да и не надо мне. Я потянулся к ней, почувствовал ствол, ветки, немилосердно вбитый в тело старый ржавый гвоздь. Давно вбит, дерево уже наросло на нем. И где-то под ним, должен висеть бурдюк.

Я пустил нити ощупывать ствол ниже, но ничего не нашел. Я пытался снова и снова, и ничего. Пока, наконец, не ткнулся во что-то темное и плотное. Оно! Вот хитер Петр Андреевич, низко как повесил.

Я поднял пистолет, выстрелил.

— Мимо, кадет! Черт тебя дери, Глеб, соберись уже! Или мы оба тут останемся, — он посмотрел на меня и видимо увидел что-то в глазах. — Ты все делаешь правильно, — тихо, словно боясь, что его подслушают, сказал он. — Но ты недостаточно себе доверяешь.

Я зарядил пистолет и, доверившись стихиям, выстрелил. И не попал. Еще выстрел и снова мимо. Еще, и результат тот же.

Я не видел мишени, толком не понимал куда стреляю, не мог я знать и попал я, или нет. Там от бурдюка уже ничего могло не остаться. Руки дрожат и от усталости, и от холода, пальцы едва шевелятся. Да, Петр Андреевич мог, мягко говоря, не договаривать. Это не в его характере, но ведь мог.

Крестовский навис надо мной и что-то говорил, но я не слышал его слов, лишь бубнение. Как же я от него устал. Я действительно устал. Я замерз так, что, кажется, даже зубы покрылись льдом. Магия не помогла. Хотя это и не магия, это лишь управление потоками энергии, но на большее я пока и не способен. Или способен?

Я опустил глаза, взглянул на вцепившуюся в пистолет руку. Пальцы уже синие, это и в темноте видно. Разум мой раз за разом проваливается в никуда, и с каждым разом я нахожусь там все дольше. Я не чувствую ног, рук, лица. Кожа моя, сплошная кровавя рана и скоро мясо начнет отваливаться с костей.

Я, наверное, так и умру тут, в снегу, в холоде, ночью, черт знает где.

Да к черту вас! Я не хочу умирать, не хочу замерзнуть. Чего ради? Ради того, чтобы господин Крестовский потом говорил, что я бездарь, который и в слона с метра попасть не может? Да к черту Крестовского. Не замерзать же из-за этого.

Крестовский продолжал отчитывать меня, но я его не слышал, хотя звук его голоса сильно раздражал и мешал.

— Помолчи, Петр Андреевич, — я поднял руку с пистолетом, едва не попав Крестовскому по губам.

Он замолчал, отошел на шаг. Я оглянулся на него. Стоит, улыбается, руки скрещены на груди расстёгнутого тулупа, надетого поверх простой белой сорочки. Мне стало еще холоднее, но я отогнал мысли о холоде.

Нет, я не замерзну здесь! Нет! Я не могу, не имею права. Кто, кроме меня позаботится о моих сестрах. А обещание? Клятва? Ну, что делать, лучше быть клятвопреступником, но живым, чем умереть, пытаясь сдержать клятву данную самому себе.

Закрыл глаза, опустил пистолет, постоял, успокоился. Через боль и рвущуюся на пальцах кожу, зарядился. Вновь опустил пистолет, едва не касаясь стволом снега. Что он там говорил? Надо сосредоточиться? Увидеть не глазами?

Вспомнив все, чему учила Светлана, все, что я почерпнул в, украденных в библиотеке отца, и тайком прочитанных книгах, я вновь пропустил через себя энергию. Светлые нити отбросил сразу. Нашел тонкую темную нить, вцепился в нее, направил куда нужно. Вот и та самая береза. И на ней действительно висит порытое инеем яблоко и насквозь промерзший бурдюк. Только не на гвозде, в стороне от ствола, подвешено на ветку. Было бы светло, я бы его с первого выстрела сбил.

Я поднял пистолет, заставил темную нить лечь под пулю, вытянуться прямо до бурдюка, уплотниться. Выстрелил.

Да простит меня Анастасия Павловна. Я ведь не только себе, я и ей обещал, что больше никогда не стану использовать темные стихии.

На глазах навернулись слезы, и я бы, наверное, расплакался от жалости к себе, если бы не голос Петра Андреевича.

— Отличный выстрел, Глеб! — Крестовский от удивления поднял бровь. — Только пока ты тут с мыслями собирался, вода в лед обратилась. Нет у меня больше бурдюка. А такой хороший был, — Крестовский деланно вздохнул и широко улыбнулся. — Все, Глеб, ты молодец, ты справился, пошли домой.

Я отпустил темную нить, позволил было ей нырнуть в светлые, скрыться в них, но вновь схватил, потянул дальше. За березу, где по снегу, не торопясь, к нам приближались пять странных фигур. Сгорбленные, страшные. От них несло чем-то чужеродным, чем-то еще более холодным, чем воздух вокруг. Я бросил нить к одному их них, и она рассыпалась едва его коснувшись.

— Там люди! — я указал в темноту. — Пятеро. И они не дружелюбны.

— Где? — Крестовский напрягся.

— Там, за березой с бурдюком. Сюда идут. Петр Андреевич, — я почувствовал, как сердце мое начало часто и сильно стучать. — Я чувствую от них угрозу.

— Да? Кто они?

— Что?

— Я спрашиваю, маги они или нет? Какие маги, если да?

— Издеваешься, Петр Андреевич, — я округлил глаза и как-то незаметно перешел с Крестовским на «ты». Он так же незаметно не стал возражать. — Откуда ж мне знать? Это ты у нас профессионал.

— Я их не вижу, не чувствую.

— Один до березы дошел, большой такой, страшный. Голова в капюшоне, руки огромные, когти длинные. Три других поодаль стоят. Один и вовсе позади, маленький. Мне кажется он у них главный.

— За березой, говоришь? — Петр Андреевич забрал у меня пистолет, зарядил, поднял. — За той? — он шагнул в сторону дерева.

— Петр Андреевич, — я схватил его за руку. — Не надо! Это не люди. Я чувствую. Давайте уйдем.

— Я верю тебе, Глеб, верю, — Крестовский сбросил мою руку. — Но поздно уже как-то уходить. Они нас видели. Да и не в правилах рода Крестовских к врагам спиной поворачиваться.

— Граф Крестовский, — тихо прорычал я. — Приказываю вам обеспечить безопасность последнего наследника рода герцогов Волошиных. Быть спиной к врагу, и как можно дальше от него как раз в наших правилах.

— О, как грозно, — усмехнулся Крестовский. — Но и ты, Глеб не герцог. Не забывай об этом. Что сказал бы о тебе твой дед Федор?

— Сказал бы, что я живой! — сказал я, но было поздно. Петр Андреевич, лениво покачивая пистолетом, направился через снег прямо к застывшей возле березы фигуре. — Какая разница, что он скажет на моей могиле, — прошептал я и громко добавил: — Их пятеро!

— Да хоть двадцать, Глеб. Хоть двадцать.

Небо за моей спиной медленно серело. Зимний рассвет наступал нехотя, словно не собирался разгонять ночной мороз. Однако даже того света хватало чтобы видеть стоящую у березы, гладящую огромными черными кривыми когтями ее ствол, фигуру.

— Глеб, — Крестовский усмехнулся. — Тут нет никого!

Он повернулся ко мне, опустил пистолет, широко улыбнулся и упал. Я успел только вскрикнуть, как черный шар врезался ему в спину. Тело Крестовского пролетело несколько метров и зарылось в снег. Пистолет вылетел из его руки прямо к моим ногам, но тоже исчез в снегу. Я нырнул в снег следом.

И вовремя. Второй черный шар врезался в куст, возле которого я стоял, окатив меня щепой и капельками тьмы.

Темные! И как я сам и сразу не догадался. Кто еще может вот так просто гулять по зимнему ночному лесу. У кого еще могу быть такие когти. Я вжался в снег, услышал радостный хрип темной глотки, услышал, как хрустят снежинки под тяжестью тела.

Куда-то ушла усталость, холод покинул мое тело, жар пришел ему на смену. Я продолжал дрожать, но теперь уже от сжигающего меня страха, а не от холода.

Пистолет пропал в снегу, из оружия у меня только кулаки, да куцая магия, которую я лишь начал постигать. И все же Крестовский прав, поворачиваться к ним спиной как-то не хорошо. Не вежливо, что ли.

Я выглянул. Темная тварь скользила по снегу на четвереньках, едва касаясь его. Там, где длинные когти царапали снежинки они с треском рассыпались. Она подползала все ближе, а под уродливым черным рваным капюшоном горели два оранжевых глаза.

Я решился. Подобрал палку, швырнул в темного, а сам перекатился и выдал то, что умел. Огненный шар вышел на загляденье, он высоко взмыл, осветив и остальных медленно подбирающихся ко мне темных, а затем рухнул на спину когтистого, вогнав его в снег.

Я прыгнул в яму. Приземлился ему на спину, ухватил за то, что казалось, мне шеей и несколько раз сильно ударил головой о снег. Без толку! Снег в лесу мягкий, не утоптанный. Голова темного лишь пробила еще одну дыру, но удара не получила. Он захрипел, махнул рукой и я, вылетел из ямы.

Мне снег мягким не показался. Упал я с небольшой высоты, но и ее хватило, чтобы на мгновение потеряться. Когда же пришел в себя увидел летящую на меня разинутую волчью пасть. Голова качнулась в сторону. Зубы зверя клацнули возле лица, я, что было силы, врезал ему туда, где шея сходится с челюстью. Я рассчитывал попасть в кадык, и не попал. Зверь отпрыгнул, встал на лапы, облизнулся.

— Ну, — осклабился я. — ну, иди сюда!

Он прыгнул, я встретил его кулаком в нос. Волчара отлетел, упал на снег, дернулся и остался лежать.

Темный шар вспорол снег в ладони от моего плеча, я ушел в другую сторону, и едва не попал под второй шар. Снова перекатился и прямо к ногам очередного темного.

Он изобретать что-то не стал и просто врезал мне кулаком в лицо.

В глазах потемнело, я почувствовал, что падаю во тьму. Ухватился за эту мысль. Пусть они меня сейчас убьют, но и я им устрою баньку. Жаль, что не отмоются от тьмы.

Я ухватил энергию, собрал ее воедино. Еще раз получил кулаком в лицо, но мне было уже все равно, тьма рухнула на мир вокруг нас.

Должна была рухнуть. Я видел, как падает сгусток тьмы, я успел улыбнуться, думая о том, что темные погибшие от тьмы, это весьма забавно.

Сгусток разлетелся. Он падал стремительно и вдруг разлетелся. Словно капля дождя упавшая на зонтик. На мелкие капельки, что усеяли снег и тут же впитались в него.

— Достаточно! — громыхнул знакомый голос, и в больной туман вплыло улыбающееся лицо Петра Андреевича.

— Ну, вот, — сказал он, наклонившись надо мной и довольно улыбаясь, — а Данилину ты говорил, что даже паучков вызывать не умеешь, — он засмеялся. — Значит ты все-таки темный.