Тьма на кончиках пальцев

Глава 23

— Ваша Светлость! — Крестовский поднялся мне навстречу.

Красив. Причесан, помыт, надушен, напомажен. Черный длинный пиджак, расстегнут так, чтобы была видна золотая цепочка часов, лежащих в правом нагрудном кармане жилетки, и самый краешек портсигара в левом. Простую жилетку, сменила бархатная, с шелковыми вставками на груди. Под жилеткой белоснежная, застегнутая на все пуговицы, накрахмаленная сорочка с высоким воротником. Под воротником повязан пышный шейный бант, пришпиленный булавкой с вензельной буквой «К». Над бантом выбритый до синевы подбородок, широкая, кривая из-за шрама, улыбка и зажатая в зубах незажженная сигара.

Ничего себе у него внешний вид! Я привык видеть Петра Андреевича хоть и опрятным, но каким-то безалаберным. Не застёгнуты пуговицы, закатаны рукава, чуть примята жилетка или сорочка. Все всегда чистое, но какое-то мятое, не ухоженное. Хотя нет, как раз ухоженное. Глядя на повседневного Крестовского можно было подумать, что он городской гуляка, всю ночь проведший в кабаке, и проснувшийся на сеновале: достоинства много, лоску нет совсем. Я полагал, что ему плевать на внешний вид, а тут, как есть франт. Вот теперь видно, что он граф. Петр Андреевич Крестовский собственной персоной.

Светлана Юрьевна опустила веер. Изящно повернув голову, слегка вытянула шею, выглянула из-за спины Крестовского, взглянула на меня, приветливо улыбнулась. С ума сойти какая же она красивая! Я никогда не смотрел на нее, как на женщину. Она мой учитель, пусть и временный, но учитель, и другого отношения у меня к ней не было и не будет. Однако не признать, что она божественно красива я не мог.

Кожа лица ее бледна, брови черны, глаза глубоки и полны тайн. Губы яркие, алые нескромные и блестящие. Они выделяются ярким пятном, притягивают к себе взгляд, завораживают. Шея тонкая, плечи и руки обнажены, лишь узкие полоски изумрудной ткани, удерживают платье от падения. Пальцы в кружевных коротких, едва до запястья, перчатках, перебирают веер с грацией, которой позавидует любая кошка. Но ни на руки, ни в глаза ее я не смотрел. Я и по глубокому декольте ее лишь взглядом скользнул, отметив, что Данилин идиот, кем бы он ни был и себя не считал. Все мое внимание сосредоточилось на губах, которые казалось что-то шептали и обворожительно при этом улыбались. Они словно гипнотизировали, притягивали к ней.

Мне потребовалось мгновение, чтобы прийти в себя. Очарование губ Светланы Юрьевны сохранилось, но гипнотическое действие их пропало, и я смог взглянуть глубже в комнату, в ее другой угол. К камину.

Взглянул, и чуть на пол не сел. Вот это новость! Клопов в строгих костюмах мне видеть еще не доводилось. Волчок явно нервничал, застегнутая на верхнюю пуговицу сорочка, тяготила его, но он держался, лишь плечами дергал, да все норовил палец под воротничок засунуть.

Вечно взъерошенный Никанор, причесан. Светлые волосы уложены на левую сторону и густо покрыты маслом. И может быть масло, а может то, что волосы его увидели наконец расческу, или костюм, что отчаянно не шел ему, и сидел на его плечах как мешок, или все происходящее заставляли всегда спокойного и флегматичного Никанора нервничать. Он раскраснелся, морщился, нервно стрелял глазами по сторонам, и явно искал пути выхода. Мне казалось, что он вот-вот сорвётся, убежит и спрячется под кроватью. Или же в лес рванет со всех ног и сгинет там, не пережив позора.

Однако выхода для него не было. Его перекрывал единственный, кто прекрасно чувствовал себя в костюме — Гришка Жаров. Он стащил со стола бокал с чем-то мутно-прозрачным, вольготно расположился в кресле, стоящем боком к камину и закинув ногу на ногу пытался делать вид, что ведет с остальными двумя клопами непринуждённую светскую беседу. Получалось плохо, хотя бы потому, что от него за версту несло простолюдином. Гришка, при всем его обаянии и сумасшедшей харизме, не смог бы сойти за дворянина ни в одном обществе. За сынка богатенького мещанина или промышленника мог бы, но за дворянина никогда. И дело не во внешности, ему в отличии от Ника, костюм шел, и не в поведении, это что-то глубинное. Не знаю, возможно дворянское чутье, голубая кровь.

Прошки видно не было. Должно быть не нашли костюм на его кривую спину, а может быть, решили лишний раз не напрягать парня. Учитывая его специфический говор, за дворянина он бы не сошел ни при каких обстоятельствах. За слугу мог бы, но граф Крестовский не позволит обижать своих людей, даже ради чьего-то экзамена.

В том же, что это экзамен, я не сомневался. Слишком разодеты все присутствующие. Слишком небогатый, но приличный стол, слишком внимательные глаза Светланы Юрьевны. Сегодня мне предстоит быть и видимо после вечера на какое-то время стать и остаться герцогом Глебом Александровичем Волошиным.

Я еще раз обвел комнату в поисках одного единственного человека, которому я и нужен был, как герцог. Но нет. Это все. На этом гости закончились. Ужин, хоть и званный, о котором меня предупредить забыли, пройдет именно в таком составе. Гостей больше не будет. Не скажу, что я его ждал, но все же надеялся, что Данилин будет здесь. Мне бы сильно не помещало с ним поговорить, а то накопившиеся вопросы сильно на голову давят.

Но Данилина нет. Что, впрочем, не говорит о том, что он не наблюдает сейчас за нами всеми, скажем из-за невидимого окна над камином. Чтоб ему там потом обливаться.

Ну, нет так нет. Не важно. Экзамен по Волошиноведенью мне так или иначе сдавать придется. А заодно по этикету и правилам поведения. Вот только одет я не для приема, а словно генерал, только что приехавший с полевых стрельб и попавший сразу на бал. Усложнить мне жизнь хотите? Хорошо. Поиграем.

Стоять, глазеть на всех и рассуждать не было времени. На все мысли ушло не больше секунды, Крестовский еще полностью не повернулся в мою сторону, а я уже сорвался внутрь.

— Господа, прошу прощения за опоздание, — я шагнул к Крестовскому, поймал зарождающуюся на его губах злую усмешку, и резко развернулся к Светлане, услышав за спиной разочарованный хмык.

— Светлана Юрьевна, вы божественны! — я поклонился, протянул руку. Она подала свою, прикрыв нижнюю часть лица веером. Я, не разгибая спины, подхватил ее ладонь, ощутил ее расслабленную мягкость, через кружева почувствовал нежность кожи. Прикоснулся губами к тыльной стороне, и поднял на Светлану глаза. Поймав ее взгляд, улыбнулся.

— Светлана Юрьевна, не оскорбляйте наше скромное собрание, не прячьте свою красоту от нас за веером. Он, безусловно, красив, но вы намного краше. Так позвольте мне восхититься вашей красотой видя ее, а не злосчастный веер. И прошу вас не прячьте ее.

Не отводя взгляда от глаз Светланы Юрьевны, я еще раз поцеловал ее руку и только после этого позволил себе разогнуться. Отец всегда говорил, что я не умею говорить комплименты. Он утверждал, что то, что я считаю таковыми, походит для дешевых кабаков на городской окраине, а не для приемов или балов. Однако сам никогда не демонстрировал примера, даже в отношении мамы. А в гимназии комплиментоведенье только со следующего года. Потому как сумел, так сумел. Однако судя по краске тронувшей щеки Светланы, комплимент сработал.

— Благодарю вас, Ваша Светлость, — она не вставая кивнула и веер убрала. — И за приглашение вас тоже благодарю. Я в первый раз в вашем доме, вы должны мне тут все показать.

— Обязательно! — Я окончательно выпрямился, и улыбнулся ей. Спасибо за подсказку Светлана Юрьевна, теперь мне будет легче. И плевать, что за спиной моей недовольно хмыкает Крестовский, сейчас и до него очередь дойдет. — Конечно же я вам все покажу, расскажу несколько весьма занятных историй, — я глупо хихикнул, вспомнив одного безумного старичка, живущего по соседству с поместьем деда. — И сад. Я покажу вам сад. Зимой он особенно прекрасен.

Она поклонилась, я кивнул ей.

— А сейчас, простите, я должен поздороваться с остальными гостями.

Она благодушно разрешила, прикрыв глаза и чуть опустив голову. Я повернулся к Крестовскому.

— Петр Андреевич, рад вас видеть в добром здравии и прекрасном расположении духа!

Он улыбнулся, криво, немного злобно. Так, должно быть, кот улыбается зажатой в углу мышке. Обмен любезностями с Крестовским понемногу перерос в обмен колкостями, а затем и в неприкрытую пикировку. Градус нашей спокойной, без нервов, криков и угрозы применения оружия, повышался медленно, но все же повышался. Мы медленно приближались к той точке, когда голос одного сорвется на визг, а второй достанет перчатку.

Однако Крестовский до этого не довел. Он весело рассмеялся, протянул мне руку.

— Глеб Александрович, рад что вы сохраняете чувство юмора даже в таких печальных обстоятельствах.

Он протянул мне руку, а на губах его играла самая настоящая, довольная улыбка. Единственный глаз так и светился от счастья. Мне же на ум вновь пришло сравнение с котом, который догадался забросить мышь в сметану и теперь у него и то и другое. Я пожал ему руку и он, притянув меня к себе, крепко обнял.

— Ты не видишь, — прошептал он мне на ухо, — но Светлана сейчас весьма горда тобой. Ты молодец! Продолжай дальше.

Он отстранился. Я нахмурился. Что за ересь? Я ничего не сделал, такого, чтобы дать Светлане Юрьевне повод гордиться мной. Это простой этикет, который мне вбивали родители и воспитатели с самого раннего детства. Я просто вел себя как привык. И за подобное поведение отец меня ругал, говоря, что я создаю о семье не самое благоприятное впечатление. А Светлана Юрьевна гордится мной. Странно.

— Господа, — я отсалютовал клопам, — к вам я подойду чуть позже. Сейчас же позвольте мне отлучиться, чтобы переодеться в одежду более подобающую сегодняшнему вечеру.

— Полноте скромничать, — совершенно искренне рассмеялся Крестовский. — Не стоит переодеваться, Глеб Александрович. Я бы в жизни не снял форму, получив подобное назначение, даже если бы и воспользоваться ей смог лишь через полтора года. Да я бы спал в ней.

Я сглотнул. Какое еще назначение? Куда? Я уставился на Крестовского, ожидая объяснений, но он проигнорировал меня и продолжил:

— Тем более, что именно по этому поводу мы все здесь и собрались, — хищно скалясь добавил он.

— Да, Глеб Александрович, не снимайте форму, лучше позвольте нам разглядеть ее подробней, — подала из-за спины голос Светлана Юрьевна.

— Как я могу отказать вам, — я повернулся к Светлане Юрьевне, увидел взгляд ее прищуренных глаз. направленный мне за спину и хитрую улыбку. Позади меня скрипел зубами Крестовский и я понял, что одной своей фразой Светлана испортила ему игру.

Так вечер и пошел. Меня осаждали, то Гришка и сотоварищи, то наши взрослые учителя. И те, и другие стремились вывести меня из равновесия, заставить ошибиться или что-то придумать, или приукрасить. Я же держался известных фактов, и даже когда Крестовский или Жаров подводили меня к очень красивой лжи, я либо уходил от ответа, либо говорил правду насколько ее хватало.

Лучше бы я бегал. В мороз. По снегу, которого по пояс навалило. Лучше бы я тяжести таскал. Лучше бы замерз тогда с пистолетом в руках. Я устал. Я вымотан, голова почти не соображает, тело еле слушается и вновь стало холодно. Я только что в камин не забираюсь, стою, обняв горячий камень, пью горячий какао, и мерзну.

А чертов экзамен все продолжается. Крестовский сам словно с цепи сорвался, но прежде Гришку на меня спустил. Они нападали с разных сторон, пытаясь укусить то там, то сям. Искусство, политика, светская жизнь Астраханской губернии, слухи из Петербурга, Москвы, Томска. Сплетни о романах и покинутых любовниках. Единственная тема, которую не трогали это родители. Но и ее мы обойти были не в состоянии.

Петр Андреевич догадывался, как я себя поведу, а потому мы и перебрались к камину. Учителя заняли кресла, Волчок свернулся в кресле у входа и посапывал, иногда поскуливая, как самый настоящий волчонок. Никанору Крестовский разрешил снять пиджак и теперь вновь взъерошенный парень сиял счастливой улыбкой, стоя с бокалом в руках за креслом Перта Андреевича. Жаров же расположился на стуле возле Светланы Юрьевны. И все они смотрели на меня. Я же молчал.

Я не знал, что ответить. Я не был там в тот момент, когда убивали родителей Глеба Волошина. Я был тогда, когда моих родителей арестовывали, вот об этом я могу рассказать. А как именно убили Волошиных не знаю.

Я читал полицейский рапорт, но там кроме того, что их вытащили из коляски и поволокли к дереву, ничего нет. Я не знаю били ли их пока тащили, не знаю пытали ли их. Я лишь знаю, что ее убили ножом, его застрелили. Остальное было из полицейского отчета изъято. Как и все сведенья о Глебе, сыне убиенных Волошиных. Где он был, как умер, если умер вообще. Никто, ни разу о нем не говорил в прошедшем времени. И у меня зарождались очень, очень не хорошие подозрения. Но пока я их не озвучивал.

Я молчал. Грустно смотрел в свою полную слишком быстро остывающего какао, кружку, и молчал. Мои мысли давно свернули от родителей Глеба Волошина к родителям Глеба Сонина. Я думал о них, о том каково сейчас отцу и маме, добрались ли сестры до Зайцево и как их приняла бабушка. Я знал, что она будет рада девочкам, но насколько ее хватит? Бабушка у нас хорошая, но она привыкла жить одна, лишь в окружении крестьян и слуг.

Я старался не думать об отце вообще, но не смог. Мысли очень плавно перетекли от бабушки к ее сыну и понимание того, что если бы я баловался с темными стихиями, то сейчас мы бы все вместе пили пунш, ели ванильные булочки Анастасии Павловны и строили бы планы на лето. Точнее все, кроме меня. Я был бы в гимназии.

Гимназия! Я вцепился в эту мысли и вытащил себя из мрачных мыслей об отце.

Ненадолго. Стоило лишь поднять глаза, стоило лишь увидеть лицо ожидающего ответа Крестовского, как черные мысли захлестнули разум. «Ты!» — кричали они. — «Ты погубил отца! Если бы не был таким непроходимым тупицей, решившим, что может совладать с Тьмой, твой отец был сейчас жив и свободен. А так, только жив. Он в тюрьме. В тюрьме! Помнишь, как тебя били, чтобы ты подписал бумаги? Его тоже бьют, а быть может и пытают. И он лежит сейчас на воняющей потом и мочой циновке и истекает кровью. И это из-за тебя!»

Я взглянул в глаза Крестовскому, усмехнулся и медленно сполз по стене, не собираясь никого не стесняться, ни стыдиться. Я сжался на полу, прижался спиной к боковой стенке камина и закрыв глаза, сдерживая рвущиеся наружу слезы, закрыв лицо руками произнес:

— Я устал, господа! Больше не могу, — я закрыл лицо руками.

— Пирожное подали, — голос Светланы Юрьевны прозвучал словно далекая волшебная музыка. — Пойдемте к столу, господа. Глеб Сергеевич, вас мы тоже ждем за столом.

— Александрович, — не задумываясь поправил я ее.

— Сергеевич, — в ответ поправила она. — Сегодня уже и еще Сергеевич. Глеб, это твой последний, на ближайшее время, вечер, как Глеба Сергеевича Сонина, насладись им. Приходи в себя и присоединяйся к нам, не уверена, что пирожные долго проживут.

Я кивнул и зарылся лицом в колени. Хотелось реветь, хотелось пожалеть себя, поплакать на собственном плече о своей печальной судьбе, но вместо этого я повернул голову к столу.

Они смеялись. Жаров скинул пиджак, расстегнул манжеты сорочки, и пытался вилкой подцепить самую большую пироженку, с долькой апельсина на кремовой подушке. Проснувшийся Волчок, одной рукой тер глаза, другой накладывал себе крохотные, не больше пятака, обсыпанные сахарной пудрой колечки из теста. Никанор, пытался засунуть в рот огромный кусок шоколадного кекса с сметанной прослойкой. И за всем этим с улыбкой наблюдали учителя.

Крестовский сложив руки на груди, прикусив сигару, выставив одну ногу чуть вперед, не без гордости наблюдал, как его подопечные быстро и качественно освобождают тарелки от сладостей.

Светлана Юрьевна, сложив руки у него на плече, и положив на них голову с не меньшей гордостью и еще большей радостью наблюдала, как ко всем чертям летят любые понятия об этикете. Мальчишки есть мальчишки, тем более выросшие на улице, и дорвавшись до сладкого никто из них стесняться не собирался.

Я вытер выступившие, но так и не потекшие слезы, медленно поднялся, подошел к учителям, встал рядом.

— Прекрасное зрелище, — сказал я, — кивнув на творящийся за столом беспорядок.

— Великолепное! — согласилась Светлана Юрьевна. — Не хочешь к ним присоединиться?

— Может позже. Светлана Юрьевна, я сдал?

— Что сдал? — она выглянула из-за головы Крестовского, он тоже повернулся.

— Экзамен.

— Еще вчера утром, в поле.

— Тогда что сейчас было? — я голосом выделил «сейчас».

— Ты должен был весь вечер оставаться Глебом Александровичем Волошиным, не сорваться, не соврать и говорить лишь то, что знаешь точно. И ты справился. Я тобой горжусь.

— Ясно, — я скривился. Меня едва не заморозили, заставили обратиться ко Тьме, сейчас едва не довели до истерики и все ради чего? Кстати, а ради чего?

— И зачем все это?

— Ты никогда не знаешь с кем придется встретиться. На твоем пути могут оказаться люди, что знали Волошиных лично или понаслышке. Ты должен быть Волошиным, и ты был им. Сегодня побудь собой, а завтра ты должен снова стать им и им остаться, — Светлана Юрьевна чудесным образом озвучила мои мысли, словно еще несколько часов назад забралась ко мне в голову.

— Я думал мы тут для Данилина представление разыгрываем, — хмыкнул я. — А он вон там, над камином в стене прячется.

Мужчина и женщина синхронно обернулись, переглянулись, рассмеялись.

— Данилин прибудет только через два дня, — отсмеявшись заговорила Светлана Юрьевна. — Но в целом ты прав, это было возможно. Однако не будет. Он проверит тебя иным способом.

Я не стал уточнять каким. Все равно. Он был моим единственным шансом, выйти из тюрьмы, теперь он мой единственный шанс узнать хоть что-то о семье. Пусть делает, что хочет и как хочет проверяет, если это приблизит меня к освобождению отца и мамы, то пусть хоть руку отнимет.

При мысли об этом кончики пальцев на обеих руках неприятно защипало. Я опустил взгляд, на самых кончиках пальцев и под ногтями клубилась тьма.

— Ну, что ты замер? — широкая ладонь Крестовского опустилась мне на плечо. — Иди за стол, а то кадеты сейчас все сметут.

— А я? Я разве не кадет?

— Кадет, Ваша Светлость, кадет. Только больше не мой. Данилин тебе все расскажет.

Я выругался, сжал кулаки. Почувствовал ласковое касание тьмы, когда пальцы впились в ладонь и улыбнулся.

Светлана Юрьевна соскользнула с плеча Крестовского. Грациозно, легко, словно не касаясь пола, а скользя над ним по воздуху, направилась к столу. Мы с Петром Андреевичем переглянулись и пошли следом.