Темна вода во облацех

1

— Павел Филиппович, я тут хотел к родне в Смоленск смотаться. Четыре дня праздников, да три дня за свой счет к субботе и воскресенью — очень удачно получается.

— Какой праздник? — не понял Баринов.

— Так Первомай же, день международной солидарности! С Николаем Осиповичем согласовано, теперь с вами...

— Первомай, Первомай! — передразнил его Баринов. Раздражение, накапливающееся с утра, требовало выхода. — Вашему брату только дай повод: когда бы ни работать — лишь бы не работать! Допраздновались уже! Рабочих дней в году меньше, чем праздничных!.. С кем солидаризироваться-то будешь? С пролетариями?

— А с кем же еще? — удивился Шишков. — Я сам есть пролетарий умственного труда.

— Ты бы хоть в словарь заглянул, — желчно сказал Баринов. — Пролетарии — по-русски «голодранцы». А изначально — граждане Древнего Рима, принадлежащие самому низшему из пяти классов и способные производить только детей. Их даже на военную службу не брали, и налогами они не облагались. Что с нищих возьмешь...

— Неправда! — оскорблено вскинулся Шишков. — Буржуазная пропаганда и чистой воды антисоветчина!

Баринов расхохотался.

— Ты ж, вроде, биолог, латынью, помнится, когда-то баловался! «Пролес» переводится как «потомство».

Шишков сердито засопел, сдерживаясь. Но всё же не выдержал и пообещал:

— Ну, погоди, Баринов, погоди! Поплатишься когда-нибудь — за свои штучки. Не вечно же будет всё вот так безнаказанно с рук сходить!

— Эх, Шишок, Шишок! Тебе полезно и русский язык на досуге выучить: «безнаказанно» или все же «с рук», а?.. А к родне поезжай. Только не пей там до поросячьего визга.

Мысль Шишок подал неплохую.

Это сколько получится, если с субботами-воскресеньями — девять дней?.. Не слабо, честное слово, не слабо! И самолетом во Фрунзе, пожалуй, даже быстрее, чем поездом в Смоленск.

А отдохнуть надо.

Работа, похоже, опять застопорилась. Несмотря на усилия, так и не удалось выйти на предновогодние рубежи — мозг Банника оставался закрытым плотнее, чем в декабре.

Сам Банник клялся и божился, что даже не помышляет о самогипнозе, и требовал, чтобы Баринов в сеансах не осторожничал, шел бы дальше и дальше, смелее ломал барьеры, активнее вторгался в запретные зоны, не беря в расчет противодействие.

Пару раз они очень серьезно поцапались...

И временами Баринов невольно вспоминал, что есть же еще один «объект».

Да, тогда, в августе, он спешно «спрятал» Олега. От Банника, но и от себя самого, разумеется.

Так не пора ли привлечь и его к экспериментам? В конце концов, с «объектом номер два» до сей поры, слава богу, ничего худого не произошло.

А мозг Артюхова может вдруг оказаться податливее, как знать?.. Олег ведь оставался пока «вещью в себе». С ним не только не проводили сеансов гипноза, его не успели даже первично обследовать. Ни одной электроэнцефалограммы! Лишь его рассказ — и все!

И быть может, зря тогда запаниковал Баринов, напрасно запугал парня и заставил затаиться?

Однако вводить его в поле зрения системы очень не хочется. Успеется,

Может, позвонить Щетинкину, попросить его снова, хотя бы негласно разузнать о дальнейшей судьбе Артюхова. Как он там, у себя в Свердловске? Видит ли по-прежнему сны? Мучают ли они его, как раньше, или смог свыкнуться?

Осенью-то Щетинкин вернулся из Свердловска успокоенный, заверил, что с Артюховым все в порядке — сны он учится подавлять, пока получается, все что было, старается забыть. Работа, учеба, личная жизнь — все потихоньку налаживается. Напутствия и предупреждения помнит, твердо обещает их придерживаться, поскольку это и в его интересах...

Таким образом, здесь повода для волнения нет.

Тогда же от Бориса из Новосибирска Щетинкин привез короткую записку. Добавил немного спокойствия и с этой стороны. «Паша, уверен, что ты нашел самое верное решение. Ни о чем не беспокойся, делай то, что считаешь нужным. Понадобится помощь — только свистни! Удачи тебе!»...

Записка — запиской, да только с той поры они не общались, ни единого раза. Даже по телефону.

Были и другие моменты, которые продолжали тревожить.

К концу года в лаборатории должны были закончить повторные обследования тех, у кого на старых ЭЭГ обнаружился «тремор Афанасьевой». Игорь обещал — максимум, в январе-феврале. А уже май на носу.

И еще — что с его диссертацией?

Лиза говорила и по телефону, и при встрече, что договоренность о защите в Новосибирске, у Омельченко, имеется. Так пора бы!.. Изыскал бы возможность прилететь на защиту, хотя бы морально поддержать Игорька. И с Борисом, наконец, потолковать по душам — много накопилось, ох, много...

С Лизой он разговаривал регулярно раз в неделю по субботам, изредка звонил Щетинкину. Особо не распространялись, поскольку телефон в коттедже подключался к междугородной связи через местный коммутатор.

В редких выездах в Москву Баринов заходил в почтовое отделение неподалеку от станции метро, заказывал Киргизию. Ждать приходилось не то чтобы долго, но все же... Но и там, если честно, не поговоришь. Разве что намеками, да выслушаешь ответ из таких же намеков. А уж правильно тебя поняли, правильно ли понял ты — об этом можно только гадать.

Так или иначе, но полной картины он не имел. А в серьезных делах многое решают именно нюансы.

Значит, по всему выходит — лететь ему на праздники во Фрунзе.

2

Насколько дома все же лучше! И погода не подвела, особенно в сравнении с московской — тепло, безветренно, солнечно...

В институт Баринов не поехал. Что там делать, и он для института, и институт для него — фактически, отрезанные ломти. А Игорь — свой игрок в чужой команде. Вот с ним серьезно поработали первые по приезду два дня, затворившись дома в кабинете.

Часть материалов Игорь принес с собой, остальное воспроизвел по памяти... Собственно, новостей оказалось на удивление мало. В смысле — новостей положительных.

И невольно вспомнился американский тест руководителя. На самом деле он существовал, или это лишь трёп, но американцы известные любители тестов, да и в идее что-то есть.

Якобы, в крупных компаниях руководителей подразделений убирают на некоторое время, никого не ставя взамен. Результат понятен: все показатели работы или резко падают, или резко возрастают, или остаются достаточно долго на том же уровне. Выводы ясны. В первом варианте руководитель слишком много берет на себя, а коллектив прохлаждается, во втором наоборот, не дает ему трудиться в полную силу, в третьем — все единомышленники, все работают в одной упряжке... Ну, естественно, возможны нюансы.

Похоже, он, Баринов, относится к первому типу. Это неприятно задело, однако, по зрелому размышлению, оказалось не удивительным. Ведь действительно, он все тянул сам. Начиная с генерации идей, разработки методов, выбора направлений даже в жестких рамках утвержденной тематики. За сотрудниками оставалась чисто техническая деятельность... Вот и скатилась лаборатория за полгода до откровенной рутины.

Сотрудников-то Баринов подбирал сам, причем далеко не худших. Пусть из того, что оказывалось под рукой и в пределах прямой досягаемости.

С другой стороны, большинство лабораторий, институтов, научных коллективов и создается «под кого-то», под его замыслы, идеи, потенцию...

А коллектив в целом добротный, сработались неплохо.

Помниться, он некогда пытался шантажировать Бориса Омельченко тем, что уйдет на субподряд к Баннику. Так может, эту угрозу пришла пора осуществить? Тем более, что и угроза-то стала не угрозой, потеряв актуальность в свете последних событий. А так и коллектив не распадется, и начатые темы продолжатся, не одним же эффектом Афанасьевой-Банника заниматься!

...По ходу дела всплыл и эпизод прошлогоднего визита Щетинкина с Игорем к цыганке.

Баринов выслушал, слегка похохатывая, отпустил пару шуточек с прибауточками, но глаза оставались серьезными.

И через час-другой сам вернулся к этому разговору.

— Игорек, а не свозил бы ты меня завтра с утра к этой самой Вите Ионовне? Сергея брать не будем — только ты да я.

Цыганка впустила их во двор на этот раз не раздумывая. А на вопрос Игоря — «Аванс туда же положить?» — зыркнула строго и сказала сухо:

— За дурные вести денег не беру. — И добавила после небольшой паузы: — Ты, милый человек, вон там, под навесом посиди. Мы без тебя говорить будем.

И пошла, не оглядываясь, за угол дома.

Сели, судя по описанию Игоря, за тот же стол в той же комнате — друг напротив друга.

— Ты крещеный?

— Естественно, Вита Ионовна.

— А крест где? Почему не носишь?

— Да не принято как-то в нашей среде.

— Грех это. Но поправимый. Когда богатым станешь, возьми в дом сироту-калеку. Многие грехи тебе простятся, и этот тоже. С легким сердцем жить начнешь.

Баринов промолчал. Достал из бумажника свою фотографию, ту самую, что уже приносили Щетинкин с Игорем, положил перед цыганкой.

— Что скажете, Вита Ионовна, об этом человеке?

Она мельком глянула на фотографию.

— Обещала я помочь этому человеку, если придет ко мне. Слушай, и ему передай... Много темного и непонятного вокруг него обитается. Чужого, не нашего. По узкой тропке ходит, между белым и черным, между светлым и темным. Между своим и чужим. Никак определиться не может — с кем он. Только нельзя сразу две титьки сосать, нельзя служить сразу двум хозяевам... И как он с хозяином определится, пусть снова ко мне приходит. Пока сам не выбрал, никто не знает, что и на какой дороге ему суждено будет.

— У меня нет хозяина, Вита Ионовна, — осторожно возразил Баринов.

Легкая улыбка тронула губы собеседницы.

— А ты в сердце себе загляни, а потом в ум-разум. Вот он и отыщется.

— Значит, один хозяин — свой и светлый, другой — чужой и темный... Так?

— Такой человек как ты — сам должен быть себе господин, сам себе хозяин. Каким захочешь — таким и станешь, Павел Филиппович.

Баринов напрягся, даже подался вперед от неожиданности, пытливо вгляделся в лицо цыганки.

— Вы меня знаете? Откуда?

— А не знала, так не приглашала бы, — теперь она уже откровенно улыбнулась — как показалось Баринову, печально и отстраненно. — Ты человек заметный. Ты к нашим людям по-доброму относишься, жалеешь их, понять хочешь. И они тебя за это уважают, не боятся, хотя и опасаются.

— Кто же такие — ваши люди? Цыгане?

— Что рома, что русские, что киргизы — твари Господа нашего, дети Его малые, и все равны перед Ним. Но есть среди них отмеченные неким даром, и этим они от обычных людей отличаются.

— Гадалки? Ясновидцы? Предсказатели?

— У каждого свой дар, каждый несет свой крест, — уклончиво ответила цыганка. — Ты, Павел Филиппович, отмеченных не хуже меня знаешь, говорить о них потому не будем... Лучше расскажу я тебе одну историю — никому и никогда не говорила. За этим и позвала... Сколько мне лет, как ты думаешь?

Женщинам обычно на такой вопрос правдой не отвечают. Придумают что-нибудь расплывчатое, развесистое, какой-нибудь неуклюжий комплимент, а если уж совсем припрут к стенке — скинут на глазок лет пять-десять-пятнадцать. В зависимости от ситуации... Но сейчас не тот случай. Сейчас важен не этикет, а искренность и ясность.

— Пятьдесят три? — сказал Баринов, всматриваясь в лицо собеседницы. Подумал и прибавил для верности: — Пятьдесят пять?

Цыганка одобрительно кивнула.

— Правильно. Пятьдесят седьмой пошел, да-да!.. Ну, слушай. Жили мы оседло, тихо и спокойно общиной в Байя-Маре, это в Румынии. Там я и родилась. Летом обычно своим семейством в три-четыре шатра кочевали — по Венгрии, по Австрии, по Сербии. Не бедствовали. Дедушка и папа кузнечное дело знали, с железом работали, бабушка на базарах гадала. А маму я почти не помню, умерла она рано... И вот в Нови-Саде — а было мне уже восемь лет — встретился один человек. Я подбежала — потанцевать, денежку выпросить, а он меня небрежно этак отстранил, и к бабушке: погадай, мол. Только бабушка гадать ему не стала, прогнала. Потому что испугалась сильно. И я испугалась, за нее спряталась, прижалась, и чувствую — она вся дрожит... Двуликий это человек. Диким зверем от него повеяло. Не сомневайся, я-то знаю. Родной дядька мой медведей по ярмаркам водил, и я тебе так скажу: медведь — как свой, только с когтями и шерстью. А тот человек — чужой. Оборотень. Как два разных человека в нем живут. Холод от него я почуяла, и черноту его... И еще я тебе скажу... Когда бабушка поняла, что и я его двуличность почуяла и узнала, еще больше испугалась, теперь уже за меня. И свой оберег мне на палец надела — вот этот.

С заметным усилием цыганка сняла со среднего пальца левой руки темный, почти черный перстень с большим плоским камнем и положила перед Бариновым.

Он осторожно поднял перстень.

Тяжелый, с грубоватой декоративной насечкой по обе стороны камня, он производил впечатление старинной, уж, во всяком случае, не современной работы. Камень отсвечивал густой чернотой, но Баринов повернул его, и в глубине неожиданно высветилась тоже темная, но почти фиолетовая синь. Баринов присмотрелся. Камень оправлен прочно, надежно, со всех краев металл плотно прилегал к нему. Вот и обработка камня показалась грубоватой, словно не профессиональной. Баринов припомнил, похожая огранка в ювелирном деле называется, кажется, «табличной»...

— Перстню этому больше трехсот лет, — словно отвечая на мысли Баринова, сказала цыганка. — Сработал его прадед моего деда, а силу перстню дала его дочь — моя прапрабабка. Защищает он от того, кого сербы называют vlkoslak, румыны — strigoi, словаки — vrolok, словенцы и хорваты — shtriga...

Цыганка замолчала и пристально смотрела на Баринова.

— А немцы — werwolf, англосаксы — werewolf, — медленно проговорил он, отвечая на ее немой вопрос. — У славян он волколак, вурколак, оборотень...

— Да, — кивнула головой цыганка. — Правильно. Мы называем его мулло, а вы, русские, оборотнем. Это человек, который сейчас с тобой рядом. Черный человек, темный, чужой. Опасаться надо того человека... А теперь иди. И больше ничего не спрашивай. Когда что-то рассказать мне захочешь — приходи, буду ждать.

Баринов помедлил, потом решился.

— А как вы здесь, Вита Ионовна, оказались?

Цыганка отстраненно смотрела куда-то в угол, словно не слышала его. Потом вздохнула, покачала головой.

— Упрямый ты. До всего докопаться хочешь. Ну да ладно, оно и правильно... Дальше слушай. На следующее лето отправились мы кочевать на восход. Разбили табор неподалеку от города Сороки. Да только чем-то не понравились местным. Среди ночи прокрались, как волки, а было-то у нас всего три шатра. Топорами, вилами да косами всех поубивали, в овраг побросали. Пожгли, пограбили. Надо мной поизмывались досыта, убивать не стали, туда же скинули. Сама, мол, подохнет... А назавтра Красная Армия в Бессарабии объявилась. Бойцы на меня наткнулись, когда я из оврага-то выползла, а их командир в лазарет приказал доставить. Потом нашел, в детский дом определять не стал, а взял в свою семью — он бездетный был. Жена его сама меня забрала, увезла во Фрунзе... А в сорок четвертом погиб он под Бухарестом.

Она помолчала, потом подняла перстень со стола, легко встала и подошла к Баринову. Решительно взяла его левую руку, надела перстень на безымянный палец.

— Смотри-ка, словно для тебя сработано! «Спасибо» не говори, за это не благодарят. Даст Бог, пригодится, — она широко перекрестилась трижды, прошла на место, села. Строго глянула через стол. — Знаешь, как звали моего приемного родителя? Старший батальонный комиссар Павел Филиппович Баринов... Теперь иди. Где меня найти — знаешь.

Чужой и темный...

Двуликий.

Оборотень. Вервольф. Вурдалак.

О ком речь — понятно без разъяснений. Вот только откуда цыганка о нем узнала?

На крылечке Баринов стянул с пальца перстень — а ведь точно по размеру пришелся! — сунул во внутренний карман пиджака. Обогнул дом, поманил вскочившего при его появлении Игоря.

Усаживаясь на заднее сидение «Москвича», сказал, отсекая вопросы:

— Спасибо, Игорь. Разговор состоялся, кое-что стало понятней. Да только неясностей нагромоздилось на порядок больше. Разберусь — расскажу. Пока же о нашем визите, пожалуйста, никому. Даже Сергею.

...А назавтра было Первое Мая.

Демонстрацию проигнорировали, прямо с утра отправились в гости к Щетинкиным. Получилось две пары плюс Игорь с какой-то новой незнакомой девицей. Побродили по окрестным горам, устали как собаки, но воздухом надышались вволю. К вечеру расположились на веранде дачного дома за традиционными шашлыками. Там и заночевали. Утром продолжили... Словом, выключились из повседневки до упора.

Весь нежданный отпуск-отгул пролетел — как его и не было.

3

Таким сумрачным, уставшим и подавленным он Банника еще не видел. Тот сидел у себя в кабинете, уставившись в чистый, без единой бумажки стол, и на звуки шагов тяжело поднял голову. А вместо приветствия сказал:

— Ну что, Баринов, телевизор смотришь, газеты читаешь?

Он с натугой поднялся, небрежно махнул в сторону комнаты отдыха. Там взял с полки серванта початую бутылку, тонкие чайные стаканы, налил до половины «Посольской». Из холодильника достал блюдце с нарезкой салями.

— Давай, не чокаясь.

— Что случилось, Николай Осипович? — осторожно спросил Баринов, принимая стакан.

— Твой мирный атом обернулся в самом сердце страны второй Хиросимой. Или ты не в курсе? — Банник залпом выпил, с легкой гримасой принялся закусывать. И еще не прожевав, пояснил: — У меня племянник работает у Легасова на химическом факультете МГУ. До Москвы довезли. Ночью сегодня позвонили — лежит Василь в шестой радиологической. «Лучевка» четвертой степени — значит, схватил не меньше тысячи рентген. Точно никто не знает. Шансы есть, но, сам понимаешь...

— Чернобыль?

— Он самый. Я как понял, что произошло, двадцать девятого апреля был уже в Киеве. Там сто километров до ЧАЭС. А эти идиоты, представь, повели людей на демонстрацию!.. Я спешно вывозил родню, предупреждал, кого мог, только разве в набат не бил, а они в это время стояли на трибуне в красных бантах и размахивали флажками под громкие марши и ликующие толпы трудящихся!

— Подожди, подожди! Что, там все настолько серьезно? У меня ведь, Николай Осипович, никакой, кроме официальной, информации нет. Слухи не в счет.

— Да, действительно, — Банник помедлил, словно раздумывая. — Телевизор-то врет вприсядку, не зря англичане и прочие французы своих людей специальными самолетами начали вывозить, да у трапа переодевать... Понимаешь, на четвертом блоке разворочена вся активная зона. А это непрерывно действующая атомная бомба, только без светового и теплового излучения и ударной волны... Да там в округе пятьсот лет ничего расти не будет!

— А причем здесь химики из МГУ?

Банник недовольно поморщился.

— Туда подогнали столько народа... ну и химиков, разумеется. Дегазация, дезактивация, другая чертивня... В первую очередь надо было каким-то образом «загасить» реактор. Василь с вертолета определял места и степень разрушения, координировал сброс химикатов в активную зону. Вот и схватил дозу. И он, и летуны...

Как медик, как биолог Баринов, безусловно, знал и об ионизирующем излучении, и о последствиях ядерного взрыва... И поэтому без потрясения не мог слушать неторопливый и нарочито размеренный рассказ Банника. А тот в выражениях и оценках не стеснялся.

Он говорил о попытках местных и центральных партийных и советских функционеров попросту замолчать катастрофу, словно рассосется она сама по себе. Говорил о преступной глупости украинского руководства, подставивших под радиацию сотни тысяч людей на первомайских демонстрациях в Киеве и других городах республики. И о том, что никто не озаботился предупредить жителей Брянской, Гомельской, Могилевской, Житомирской областей, что на них движется смертельное радиоактивное облако. О том, что приказ эвакуировать пятидесятитысячную Припять появился лишь на третий день после взрыва...

Мотивация до идиотизма проста, как мычание — чтобы «не вызывать паники», а также чтобы не дать повода «для злопыхательства Запада»...

Ничего этого Баринов, конечно, не знал.

Разумеется, уклончиво-успокоительные новости по телевизору воспринимались в Киргизии им и окружающими с привычным скепсисом. Каждый понимал, что на самом-то деле в Чернобыле далеко не все под контролем и не так безобидно, однако такого масштаба катастрофу никто даже в страшном сне представить не мог. Даже, скорее всего, и те из его знакомых, самые-самые, пребывающие на грани диссидентства...

Да и не виделся он ни с кем! Игорь, правда, упомянул мельком, что в последние дни «глушилки» просто озверели, забивая «Голос Америки», «Би-Би-Си» и «Свободу» совершенно с немыслимой силой. Глушили даже китайские передачи на русском языке.

— ...А вот теперь я снова спрошу: где проведешь границу между оружием и не оружием? И за тебя отвечу — оружие применяют против врага, а мирными изобретениями бьют по своим... Вот так-то, Баринов! Что молчишь?

— А что тут скажешь? У нас на Руси дураков не сеют и не жнут, они сами друг друга родят. И они, к сожалению, весьма плодовитые, — только и нашел, что ответить Баринов.

— К слову, Шишков тут в Смоленск ездил, а облако пошло в ту сторону. Так что не ищи, я его проверяться направил... Ладно, закончим на этом. Как отдохнул? Какие планы?

— Отдыхать — не землю пахать, — отмахнулся Баринов. — А планы... Думаю, планы не меняются. У тебя возражения есть, нет?.. Значит, на неделе очередной сеанс... А сейчас глянь какую оригинальную штучку мне подарили на днях.

Он достал из внутреннего кармана пиджака перстень и протянул Баннику. Тот равнодушно повертел его, примерил. Перстень пришелся впору только на мизинец.

— Цыганский, небось?

— Почему так думаешь?

— Топорно сделан. Хотя, похоже, старинный. Платина, серебро? А камушек, по-моему, из категории полудрагоценных... Я, признаться, не специалист. Вот моя покойная супруга была большой любительницей побрякушек. Я все дочери отдал — пусть носит.

— А тебе не кажется он каким-то необычным? — осторожно спросил Баринов, внимательно наблюдая за Банником. — Ну-у... теплым, холодным, отталкивающим, притягивающим...

— Да нет, — ответил Банник, протягивая перстень Баринову. — Обыкновенная цацка, может быть, антикварная. Покажи ювелиру, если интересно.

— Между прочим, заговорённый, — Баринов, словно не замечая его движения, потянулся за сигаретами. — От нечистой... э-э, от всякой темной силы.

Банник снова принялся разглядывать перстень, даже прибросил его на ладони. Потом небрежно положил на стол, тоже взял сигарету.

— Ну что ж, значит, полезная в хозяйстве вещь. — Он коротко хмыкнул. — Всякой разной нечисти у нас валом, даст бог, пригодится.

Он разлил остатки водки, приглашающе повел рукой.

— Давай-ка, Павел Филиппович, покончим с этим делом. А если я тебе сегодня не нужен, пойду к себе. — И, как бы оправдываясь, добавил: — Устал я что-то за последнее время. Притомился, извини.

4

То ли Банник вошел неслышно, то ли он сам задумался до такой степени...

Баринов даже вздрогнул от неожиданности, когда тот сказал у него за спиной:

— Ага, вижу, решил сделать сборку?

...В кабинет Баринов пришел чуть ли не за два часа до начала рабочего дня. Дома все тянуло отвлечься на какие-то «срочные» и «неотложные» пустяки — то сварить новую порцию кофе, то сделать еще один бутерброд, то просто покурить на крыльце...

На футбольном поле стола для заседаний он расстелил лист ватмана, придавил края грузиками. Здесь же выложил по порядку черновые наброски, сделанные после каждого сеанса. Уже полгода, с января, он пытался выстроить приемлемую и непротиворечивую схему прямых и обратных связей, которые смог выявить в мозгу Банника.

К этой схеме он шел долго и тяжело.

Линейный психоанализ не годился, было понятно с самого начала.

Методы и инструменты нейролингвистики Баринов тоже отставил сразу — надо было не формировать, не программировать, а вскрывать связи, узлы и перемычки в мозгу пациента, предварительно оконтурив все запретные места... Хотя полностью со счетов сбрасывать не стал — мало ли что может случиться в будущем. Допустим, понадобится активно вмешаться в пограничные области.

Выявлять, а затем и вычленять связи второго, даже третьего порядка позволяла, хотя и с большим трудом, матричная нейрологистика. Вот только слишком часто многие из них на поверку оказывались псевдо- или квазисвязями. Может, просто исчезали к следующему сеансу, может, переориентировались вследствие каких-то неведомых причин. Неопределенность в исследовании хуже всего.

Они с трудом поддавались проверке, а это особенно настораживало... Все же Баринов старался учесть любые связи, в том числе единожды обнаруженные — прямые и обратные — и найти им место на схеме.

Сегодня он решил собрать, по возможности, все воедино.

Ну, не то чтобы отразить их на какой-то одной, универсальной блок-схеме, это просто физически невозможно, но постараться более-менее систематизировать по функциям. А потом попытаться и кое-что спрогнозировать для очередных сеансов — не только по горизонтали, но и по вертикальной составляющей...

Банник поднял голову от схемы.

— Извини, Павел Филиппович, что-то я дурак сегодня. Ничего не пойму. На погоду, наверное. И вот этого узла что-то не припоминаю. — Он ткнул пальцем в правый верхний угол.

— И не должен помнить. Посмотри на дату — эту область я локализовал в сеансе двадцать пятого апреля... Но ты прав, именно отсюда я и намерен плясать. Расторможу узел F-12, тогда активизируется целый веер связей: от А-64 и А-17 до С-15. И посмотрю, не пройдет ли импульс через вот эту зону — здесь барьер, условно я его пока обозначил как Z-4... Ну а дальше — будем делать посмотреть.

Банник сосредоточенно следил за движением кончика карандаша, которым Баринов водил по схеме.

— Ага, понятно... Значит, таким вот образом... Так-так... А где здесь А-17? Ну, понял, ты хочешь не обойти барьер, а сыграть на опережение возможного торможения — и прорваться сквозь него.

— Скорее, продавить. Ты не учел — импульс должен быть именно реактивным, а не прямым или отраженным. Тогда имеет смысл.

Банник еще раз всмотрелся в путаницу разноцветных линий — штриховых, пунктирных, двойных, одинарных... Взял карандаш, его тупым концом проследил связи от промежуточного узла к барьеру.

— Да, пожалуй. Может получиться, — он бросил карандаш и сел у стола. — Знаешь, вспомнилось, как на практических занятиях вот так же лазили по принципиальным и монтажным схемам разных приборов. Очень близко. Ты даже условные значки подобрал схожие с электротехническими.

— Имеешь что-нибудь против?

— Да ради бога! — шутливо поднял руки вверх Банник. — Что от меня-то потребуется?

— Давай сначала прикинем, как на твой светящийся шар отреагируют Долгополов с Шишком. Насколько я понимаю, афишировать новые способности ты не очень хочешь — а придется.

— Смотри, как совпало, — удивился Банник. — Я ж к тебе шел именно по этому поводу! От Никулина вчера вечером отчет поступил.

Тогда, в январе, они решили, не раскрываясь, постараться в первом приближении исследовать светящийся шар. Пока — не привлекая никого со стороны. Пусть исключительно кустарно и топорно, словно в гараже на коленке, но у себя. После недолгих размышлений остановились на Викторе Никулине, заведующем электронно-биодинамической лабораторией.

Использовали его «втемную». Банник приходил в лабораторию с внушительным бронированным чемоданчиком под вид саквояжа, вроде бы приносил шар с собой. Просил всех выйти, «творил» — или «изготавливал»? — шар и отдавал под роспись.... Когда шар гас и исчезал, «приносил» новый.

— Так-так-так! — оживился Баринов. — Что сумели выяснить?

— Ты, Павел Филиппович, не физик, но, как ни странно, оказался почти прав. Это сгусток холодной плазмы, аналог шаровой молнии. Только ручной... или прирученной. Температура окружающей среды, излучает только в видимом диапазоне, лишь слегка заходит в инфракрасную и ультрафиолетовую области. Тепловое излучение отсутствует. Спектр линейчатый, состав плазмы — азот и кислород, следы гелия, аргона, водорода, углерода. То есть, кроме воздуха, ничего постороннего!

— А источник энергии?

Банник пожал плечами.

— Подпитывается, естественно, извне, но как и откуда — неясно... Никулин, правда, полагает, что налицо пример «холодного термояда», но это еще надо доказать. Радиоактивность, кстати, нулевая. В широком диапазоне ведет себя как абсолютно черное тело, поглощая любое, даже жесткое излучение... Вот, пожалуй, и все, что удалось выявить.

— Да-а, не густо... Ну да ладно. Только, Николай Осипович, «втемную» с Долгополовым не получится. Я ведь намерен активировать те связи как раз процессом создания шара.

— Я это понял. Ну и что? На время выгоним, сымитируем чемоданчик.

Баринов вздохнул.

— Ох, доиграемся!.. Мы, вообще-то, на кой предмет их держим в ассистентах да помощниках? Для страховки.

— Ладно, Павел Филиппович! Как будто они чем-то помогут, если вдруг... Давай их вообще выгоним к чертовой бабушке! Подготовят аппаратуру и пусть катятся.

— Да, где-то и ты тоже прав, ваше благородие... Ну, подумаем. А пока подсаживайся, попробуем смоделировать завтрашнюю ситуацию...

Банник развернул стул, сел на него верхом, покосился на левую руку Баринова.

— Похоже, Павел Филиппович, этот перстенек зазнобушка подарила. Или как?.. Ты же, вроде, к жене ездил?

Баринов поднял руку, полюбовался подарком.

— Так одно другому не мешает, Николай Осипович. Ты только глянь, как он цвет меняет! Или тебя это раздражает?

— С чего бы? — удивился Банник. — Хозяин — барин. По мне, хоть в нос кольцо вдень... Ну, ладно, давай дальше, что ты еще придумал?

5

Непосредственная подготовка к сеансу давно стала рутинной.

Вот и на этот раз Баринов по заведенному порядку прошелся взглядом по включенной аппаратуре, но задержался на двери, за которой только что скрылись Долгополов и Шишков... Банник не церемонился с сотрудниками. Без всяких объяснений выставил из лабораторного зала, приказав ждать в соседней комнате — «до особого распоряжения».

В мягком верхнем освещении Баринов присмотрелся к нему.

— Что-то ты мне сегодня не нравишься, Николай Осипович. Бледненький какой-то, и мешки под глазами. Плохо спал? Неважно себя чувствуешь?

— Ладно, все в норме, — Банник крепко провел ладонями по лицу, откинулся в кресле. — Неделя не из легких. Но откладывать не будем.

— Как знаешь, как знаешь, тебе виднее... Значит, так, — он привычно подтянулся, сосредотачиваясь, подводя себя к нужному настрою. — Повторим задачу. Я ввожу тебя в транс по схеме номер три, далее активирую воспоминания от девятого января сего года. Конкретно — момента, когда ты создаешь шар. Ты рассказываешь свои ощущения — субъективные. Я ловлю твои внутренние побуждения, мотивы, ассоциации — объективно... Начали!

Ассистентов на этот раз не было, по ходу сеанса приходилось отвлекаться на табло электронных часов на журнальном столике между ними, в памяти отмечая продолжительность этапов.

Рапорт установился с первой секунды прочный, осязаемый — настолько они уже «притерлись» друг к другу. На то, чтобы подойти к самой ответственной фазе нынешнего сеанса понадобилось всего четырнадцать минут.

Баринов сделал плановую передышку, погрузив Банника в промежуточный сон-паузу. Придирчиво обследовал себя — все нормально, степень собственного транса постепенно углублялась, гарантируя надлежащий контакт с перципиентом.

Итак, пора...

— На счет «десять» ты просыпаешься. Девять!.. Десять!.. Проснулся!.. Теперь тебе надо удивить меня. У тебя есть такая возможность. Тебе надо сделать так, чтобы я очень сильно удивился! Повторяю — очень сильно!.. Начинай!

Когда планировали эксперимент, Баринов, конечно, надеялся, что он удастся. Некий скепсис, безусловно, присутствовал. Планировать — одно, на практике же слишком часто приходится разочаровываться. Сегодня, к счастью, выпал не тот случай.

Находясь в полном и безусловном трансе, Банник хрипловато сказал в пространство: «Смотри сюда!», вытянул руки перед собой и принялся медленно сводить ладони.

И в тот же миг Баринов почувствовал, что не в силах контролировать ситуацию. Не то, чтобы командовать, распоряжаться психикой пациента, направлять ее в нужное русло — он вдруг ощутил себя марионеткой, привязанной к пациенту невидимыми нитями. Прочными, туго натянутыми, не допускающими никаких вольностей и отсебятины. Позволяющими быть лишь сторонним наблюдателем.

Словно роли переменились, и теперь Банник мог управлять им ментально. Вот только почему-то этого не делал, лишь быстро, уверенно и умело «перебирал» содержимое его мозга.

И физически-то Баринов не мог сделать ни одного движения. Даже дотянуться до телефонного аппарата, по которому можно было вызвать ассистентов из соседней комнаты... Словно облили его некоей субстанцией, образовавшей по всему телу ледяной кокон, скафандр, смирительную рубашку, наконец...

Время потянулось лениво, не торопясь, давая возможность по сто раз продумать про себя каждую мысль.

Банник тем временем свел ладони, оставив небольшой промежуток, между ними лениво проскочил еле видимый ветвистый разряд, потом другой; и у Баринова внезапно онемели внутренние поверхности ладоней. Потом воздух между ладонями Банника начал медленно и долго наливаться светом — сначала чуть розоватым, потом перешедшим в желто-лимонные тона, потом ставший просто привычным белым... А у Баринова зачесались, зазудели ладони. Да так, что появилось острое желание изо всех сил потереть ими о наждак или терку — пусть сдерется кожа, но прекратится этот невыносимый зуд!

Прокрутилась в голове нелепейшая в данной ситуации мысль: «Если чешется правая ладонь — деньги отдавать, левая — деньги получать. А когда сразу обе?..»

Банник вывернул ладони вверх, держа на них светящийся шар, а у Баринова заныло, засвербело где-то в районе мозжечка — хотя, как он мог такое чувствовать, Баринов абсолютно не понимал.

Банник опустил руки на колени и, не получая никаких команд, снова замер в гипнотическом трансе. Шар так и остался висящим в воздухе — все точно так же, как тогда, в январе...

А к Баринову вернулась способность снова управлять собой и подопытным.

Концентрируя внимание на каждом движении, он поднялся, последовательно разъединил три разъема на кабелях, идущие от датчиков на Баннике к приборам. Коротко звякнули «тревожные» звонки, вспыхнули красные аварийные лампочки.

Свистящим полушепотом он приказал Баннику отвести шар к металлическому ящику в углу, запереть его там, как в прошлый раз, и вернуться на место. Торопясь и путаясь, снова подключил аппаратуру.

А теперь — срочно кончать!

Он нагнулся над телефоном, постучал по рычагу. На параллельном аппарате трубку сняли мгновенно.

— Валерий Иванович, заходи!

Снова занял кресло напротив пациента, не позволяя себе ускориться ни на миг, закончил сеанс штатно, по всем правилам.

Украдкой тронул тыльной стороной ладони лоб — точно, температура подскочила. Сердце бухает, рвется, отдает под лопатку, и уши начинают гореть — верный признак повышенного давления. Ну, о дыхании говорить нечего — поверхностное, учащенное... Вот, черт, налицо все симптомы Банника, когда тот сопротивлялся проникновению за барьеры, только в ослабленном виде. Этого не хватало! Недолго и самому свалиться в обмороке.

Баринов жадно выпил стакан минералки, приготовленной, собственно, для пациента, но тут не до условностей. Оглянулся на ассистентов, стоящих позади в ожидании команды.

— Так, ребята, быстренько все обесточьте, убирать не надо. На сегодня хватит. Разбор полетов — завтра! Всё — завтра! — Голос звучал натужено, однако приемлемо.

Банник сидел в кресле, прикрыв глаза. Похоже, ему тоже не слишком комфортно, однако внешне — ничего страшного или опасного.

«Ничего, перетопчется. Не впервой!» — устало и отстраненно подумал Баринов.

Долгополов и Шишков дело знали, и дисциплина была на высоте. Споро, без суеты и глупых вопросов освободили Банника от датчиков, перемотали кассеты и магнитные ленты, вытащили рулоны из самописцев, выложив на специальный столик, отключили аппаратуру. На вопросительный взгляд Долгополова Баринов слабо махнул рукой, и они так же без слов снова скрылись за дверью.

А ладони чесались все сильнее, ныли и зудели... В самом деле, сюда бы наждак!..

Баринов вытянул перед собой согнутые в локтях руки, свел параллельные ладони до пяти-шести сантиметров. И без всякого удивления увидел, как воздух между ними слегка помутнел, словно взялся туманом, в его глубине появилось слабое свечение, которое усиливалось с каждой секундой... Зуд незаметно исчез, сменившись ощущением бархатистой мягкости, и ладони стало заметно отталкивать друг от друга. Не растаскивать, а именно отталкивать...

Он медленно вывернул ладони. И снова без малейшего удивления увидел на них небольшой, размером с шарик для пинг-понга светящийся шар — не очень яркий, сравнимый с обычной сорокаваттной электрической лампочкой... И услышал грохот упавшего кресла — это Банник так резко вскочил на ноги, что умудрился его опрокинуть.

Баринов поднял глаза. Банник стоял перед ним, с него можно было лепить скульптуру «Изумление».

И тогда Баринов сказал, едва шевеля губами:

— Похоже, Банник, кончилась твоя монополия...

Банник словно не слышал. Он неторопливо, заложив руки за спину, осмотрел шар, даже присел перед ним... Выпрямился, не отрывая взгляда, похлопал по карманам пиджака в поисках сигарет.

В помещении лаборатории действовал категорический запрет на курение, но Баринов не стал делать замечание. Он бы и сам взял сигарету, если бы не противная слабость, не дающая даже подняться из кресла.

Банник неспешно и сосредоточенно докурил, бросил окурок в пустой стакан, повернулся к Баринову.

— Ты как, тоже видишь эту штуку? — и ткнул пальцем в сторону шара. Покрутил головой, коротко рассмеялся. — Значит, не глюк... Вот уж не думал, что это заразно!

Он заставил Баринова встать, скомандовал:

— Ну-ка, отгони его на полметра правее!.. Да не так, не так! Нежнее, аккуратнее... Подводи ладони сбоку и чуть снизу... Во-от, во-от, молодец!.. А теперь влево... А теперь давай в дальний угол... Вот так, и оставь там, от греха...

А когда Баринов шаркающей походкой, без конца оглядываясь, вернулся к нему, протянул руку:

— Ну, как говорили в детстве — давай краба! — Крепко, от души пожал, не выпуская, повлек Баринова к дивану. — Садись, рассказывай!

— Что рассказывать-то? — слабо запротестовал Баринов. Он никак не мог оправиться от слабости в теле и тумана в голове.

— Все и начистоту! — с подъемом сказал Банник, и некий энтузиазм вдруг прорезался в его голосе. — Нашему полку прибыло!

— Сейчас, сейчас, погоди, — Баринов откинулся на спинку дивана, прикрыл глаза рукой. Прежде чем о чем-то говорить, необходимо самому это что-то уяснить...

И вдруг почувствовал рядом с собой что-то неладное.

Он открыл глаза. Банник сидел, прижав обе руки к груди, и словно прислушивался к чему-то внутри себя. Даже в рассеянном свете лаборатории было заметно, что его лицо еще больше побледнело, как-то заострилось, за отросшими усами и эспаньолкой просматривались синюшные губы...

Он с трудом произнес:

— Что-то мне паршиво сегодня... Павел... помоги, сними пиджак... Горячо... — и повалился боком на диван.

Баринов добежал до двери, рывком распахнул. Долгополова не было, Шишков сидел за столом, что-то писал.

— Шишков, врача, живо! — крикнул Баринов и снова ринулся в зал. Метнулся в дальний угол за столиком «неотложки», бегом подкатил тележку к дивану. Черт, где же здесь нитроглицерин?.. Ладно, вот промедол, папаверин, шприцы...

Врач институтского медпункта, немолодая полная женщина, профессионально быстро, но тщательно осмотрела Банника, потом перебрала, даже понюхала пустые ампулы в кювете на столике. Одобрительно кивнула и поманила Баринова к окну.

— Все сделано правильно, Павел Филиппович. Тоже думаю, что инфаркт. Я, правда, терапевт, не кардиолог... Сейчас доставят аппаратуру, снимем кардиограмму. И — немедленная госпитализация. Сергей Сергеевич, наверное, уже вызвал бригаду из Москвы.

— Куда, в Склифосовского? В «Кремлевку»?

Шишков подошел неслышно и незаметно.

— Нет, у нас своя клиника, — негромко сказал он. — Если, конечно, транспортабелен. Или развернем палату здесь. — И, обращаясь к врачу, добавил: — Выехали, Надежда Сергеевна.

— Что ж, будем ждать. Организуйте встречу, хорошо? И еще, Сергей Сергеевич, я вас попрошу — распорядитесь, пожалуйста, Николая Осиповича надо переодеть.

6

Сопровождающим отправился Шишков. Он вообще старался ни на миг не оставлять шефа. Долгополова Баринов отпустил сам, посторонние разошлись.

Низкое солнце насквозь просвечивало лабораторный зал.

Баринов в тягостном недоумении сидел в своем кресле, курил сигарету за сигаретой. И очень неприятные параллели и ассоциации бродили в голове.

Вспомнился Кирилл Витольдович Иванов-Барковский, бывший его шеф в спецлаборатории на Большой Дорогомиловской, инсульт, похороны на Ваганьковском, знакомство с Шишком... Преемником Барковского тогда стал Банник. И тогда же для Баринова разом кончилась интересная, захватывающая работа, был поставлен жирный крест на его карьере как перспективного ученого.

Через двадцать лет тот самый Банник выдернул его, словно морковку из мокрой грядки, из той среды, которую он, Баринов, фактически создал сам для себя на пустом месте и чем втихаря тщеславно гордился, обрел новую интересную, захватывающую работу... Подмял под себя, пересадил в другой огород, подсунул работу не менее интересную, не менее захватывающую — и сам схватил инфаркт...

А ну как двинет кони в своей спецклинике... Не дай бог, конечно, пусть живет и здравствует сто лет!

А если?

Он пощупал через ткань пиджака дареный перстень во внутреннем кармане... Да нет, чепуха! Есть же классическая формула римского права: «После этого — не значит вследствие этого»!

При той нагрузке, при той работе, что Банник на себя взвалил, инфаркт — дело житейское, почти закономерное. А если учесть еще и его недавние эмоции по поводу Чернобыля... Не инфаркт, так инсульт. Что, мало примеров, что ли?.. И подарок цыганки здесь не причем...

Ладно, вернемся к делам сиюминутным.

Когда случалось нечто выходящее за рамки, покойная тетка Галя любила повторять — «Подумать только, совсем как в кино!»... Ага, вот прямо сей секунд на экране появится надпись «Конец фильма», вспыхнет свет, зрители захлопают сиденьями, Баринов встанет и пойдет домой...

Стоп, а куда это — домой?

На съемную квартиру в Оболенском переулке в Хамовниках, где они с Лизой жили все годы студенчества? В кооперативную квартиру во Фрунзе на улице Тоголока Молдо, где они прожили больше пятнадцати лет? В коттедж секретного городка в Подмосковье или в новую шикарную квартиру возле станции метро «Сокол»?

Куда? Где его настоящий дом? И где его настоящая работа, настоящая жизнь?

А Банник — сумасшедший. Не по науке, нет, по реальности. Наука — относительна, реальность — абсолютна... Вернее, нет, не сумасшедший, скорее, безумный. Еще точнее — безумец. Его ум иной, качественно другой, отличный от обычного, нормального. У него нет нормального ума, потому и безумец.

Все гении — безумцы. И все экстрасенсы — тоже. Слабый экстрасенс — в легкой степени, сильный — в большой.

И сегодня Банник заразил его своим безумием.

Ну да, с кем поведешься, от того и наберешься. От того подхватишь блох, от этого — грипп, а кто-то наградит тебя способностями экстрасенса... Веселенькая перспектива, черт дери.

Вот ведь интересно, некогда в беседе с Афанасьевой у него вырвалось вполне искренне: «Ах, Нина Васильевна, много бы я дал, чтобы мне снились ваши сны!»...

Теперь, когда он умеет руками творить огненные шары, и его начнут посещать странные сны? И он сможет чуять нефть на глубине, передвигать взглядом предметы и поджигать бумагу, лечить возложением рук, предвидеть будущее, проникать в мысли других людей?..

И еще вспомнилось, как та же Афанасьева цитировала Евтушенко: «Наделили меня богатством, не сказали, что делать с ним»... После его слов, что экстрасенсорные способности — это дар.

Но коснулось самого, так сразу задумался, занервничал, запереживал — а дар ли это?

За все годы себя-то он исследовать не додумался. Других — да, себя — нет...

Баринов снова, в который раз, потянулся за сигаретами. Пачка оказалась пустой... Ну, вот и намек — пора домой.

И вдруг его словно кольнуло — как он забыл, ведь шар по-прежнему должен висеть в дальнем углу лабораторного зала!

Он торопливо поднялся, почти бегом поспешил туда, где оставил его по команде Банника.

Черт, какая неосторожность! А если бы кто заметил?.. Впрочем, во-первых, в суете всем было не до того, чтобы глазеть по сторонам. Во-вторых, мало ли что увидишь в лаборатории, постороннему тут все может показаться странным. Правда, Долгополов и Шишков не посторонние. Ну, Шишков уехал с реанимационной бригадой, а Долгополов... А куда же делся Валерий Иванович? И вообще, появлялся ли он здесь после того, как Баринов отослал их по окончанию сеанса?

Шара в углу не оказалось.

Баринов тщательно осмотрел все вокруг, даже задернул шторы от солнца, бившего в окна.

Значит, действительно самоликвидировался. Как и те шары, что выходили из рук Банника... Баринов усмехнулся нечаянной игре слов. «Из рук Банника» — не простая фигура речи.

Он открыл металлический шкаф. Все верно. Банниковского шара тоже не было. Значит, все в порядке. Здесь больше делать нечего. Рабочий день закончился как-то не так, но закончился же.

Да, опять чуть не упустил!

Он забрал с этажерки кассеты, магнитные ленты и бумажные ленты самописцев с записями последнего сеанса, запер в сейфе.

Пора домой. За полгода с небольшим он привык к своему коттеджу, если в мыслях стал называть его домом. Если вспомнить англичан, то действительно, коттедж стал своеобразной крепостью, значит — домом.

Только перешагнув порог, Баринов понял, насколько он сегодня устал. И пожалуй, не столько устал, сколько вымотался вконец. Даже контрастный душ не помог, хотя, конечно, освежил и взбодрил.

Баринов откинул дверцу бара, с сомнением посмотрел на бутылку коньяка. Вроде бы и нужно встряхнуться дополнительно, а ну как в сон пробьет?.. Сегодняшний день надо хотя бы вчерне додумать до конца. И он решительно дверцу захлопнул

Вот кофе сварить не мешает — побольше и покрепче. Скажем, двойную порцию. А уже в него добавить малую толику коньяка.

Итак, экстрасенсорная способность проклюнулась только сегодня, без всякого сомнения. Допустимо, что она присутствовала в нем скрытно с самого рождения. Но не была востребована — и не проявлялась...

Теперь — почему у него и почему сейчас.

Если такое доступно доисторическому африканскому колдуну, то почему не может быть доступно ему?.. А именно сейчас — да время пришло! И гипнотический контакт с носителем такой же способности поспособствовал... Не принимать же всерьез брошенную Банником мысль о «заразности». Спровоцирована — это да... Хотя его идею стоит додумать до конца.

Та-ак, а могут в нем быть скрыты и другие экстрасенсорные способности?

То есть, взяться за проверку.

И что же, теперь самому становиться подопытным кроликом?

Ночевать в лаборатории, опутанному проводами и оклеенному датчиками, позволять кому-то беспрепятственно копаться в мозгах и тому подобное...

Фу ты, ну ты, дуги гнуты! Ни хрена себе, перспективочка!... Это с кем-то другим можно вот так, по хозяйски и снисходительно — да что вы сомневаетесь, да чего вы боитесь, да это же не больно, это же безопасно, это же на пользу вам и науке... Ага, на пользу! Вот только кому на самом-то деле?

Ну да, физически, быть может, и не больно, и безопасно, а вот хоть раз он задумывался о моральной, нравственной, этической стороне всех этих экспериментов? Ну да, активно проповедовал мысль, что главное — «не навреди», и сам лично в это верил. Пока касалось других. А коснулось себя самого, дорогого и любимого... И сразу очень не захотелось становиться морской свинкой или кроликом.

Баринову стало как-то не по себе, он даже зябко поежился.

Но, в общем-то, ничего не остается, как переходить в статус объекта для исследования. Только кто будет исследовать?..

И мысли опять вернулись к Баннику. Теперь ясней ясного, до конца понятно, почему тот, не доверяя никому, сам лично принялся ковыряться в своих мозгах. А когда загнал себя в угол, в полнейший тупик, помощи решился просить лишь у одного человека — у него, у Баринова... От безысходности? Да, конечно. Но и не только. Выбор у него был: не менее опытных, грамотных специалистов — масса, пруд пруди. Особенно с его-то возможностями. Но доверился только Баринову... Почему? Потому что знал, что он не способен обратить во вред полученные знания.

Ну что ж, спасибо, Николай Осипович, весьма лестно и приятно — пусть даже вот так, опосредствованно, узнать о себе мнение такого рода.

И новый поворот сюжета — это доверие требуется оправдать. Хочешь — не хочешь, а оправдать. Перед ним, перед собой...

Хорошо, рефлексировать мы можем долго и много, а вернемся-ка мы к сугубой конкретике.

Едва ли, конечно, кто-то мог подглядывать, и все же Баринов еще раз проверил и поправил тяжелые шторы в кабинете, плотнее закрыл дверь.

Сел на одинокий стул посреди кабинета, настроившись, сосредоточенно проделал необходимые манипуляции...

Шар появился. Оказался он крупнее и ярче предыдущего, видимо, потому, что Баринов и «заказал» его поярче и побольше.

Оставив шар висеть в воздухе, он встал, выключил свет...

Зрелище, конечно, фантастическое. Особенно, если знать всю подоплеку. А если нет, так ничего особенного. Ну, непривычной формы светильник, вот и все.

Баринов осторожно обошел шар со всех сторон, рассматривая цепко и внимательно.

Нет, все же вид крайне необычен. Резко очерченные границы, но из чего сделан — разобрать невозможно, ровный молочный свет, никакой опоры... Если подносишь ладонь, то она до соприкосновения испытывает мягкое сопротивление, и шар начинает двигаться в противоположную сторону, послушно следуя впереди руки, и останавливается, когда замирает рука...

Однажды Баринову случилось наблюдать шаровую молнию. Балкон их съемной квартиры в Москве выходил во двор-колодец. Только что закончилась мимолетная майская гроза, и Баринов вышел подышать свежим воздухом. Небо быстро очищалось, солнечная голубизна пронизывала все вокруг, резко пахло озоном — как после кварцевания в больничной палате... И вдруг он увидел: слева, на уровне их третьего этажа вдоль кирпичной стены дома плывет-крадется небольшой, светящийся сиреневым теннисный мяч. По его поверхности проплывают тени, иногда вспыхивают и проскакивают искорки... а он, будто подгоняемый ветерком, плавно покачиваясь, движется вдоль стены прямо к Баринову.

Мгновенно вспомнив все истории про шаровую молнию, включая самые нелепые, он вжался в балконные перила, старался не шевелиться и даже не дышать. Шар, не доходя до него метра два, плавно скользнул вниз, прошел под балконом и бесшумно скрылся в открытом окне соседнего подъезда...

Созданный шар напоминал шаровую молнию разве что размерами и формой. И тем, что светился и висел в воздухе.

Баринов понимал, что ведет себя по-мальчишески, однако удержаться не смог. Уже не присаживаясь, он «сотворил» еще один, но, словно опасаясь чего-то, поменьше и не такой яркий. Отвел его к первому, оставил висеть на расстоянии полуметра...

Они мирно сосуществовали рядом, не проявляя никакого стремления, скажем, притянуться или разойтись.

Баринов перевел дух.

Нет, что-то он натурально обнаглел. Ведет себя смело до глупости. Весьма и весьма самонадеянно и неосторожно...

Ладно, что сделано, то сделано. Пусть висят, надо засечь время, когда погаснут. А пока подумать о другом, не менее важном и насущном.

Что дальше делать-то?

Второпях, впопыхах — он и не спросил, куда именно повезли Банника. В смысле — куда обращаться, у кого наводить справки... Ладно, первый час ночи. Утром разберемся.

И тут позвонил Шишков.

Извинился за поздний звонок, доложил, что состояние шефа удовлетворительное, дорогу он перенес нормально. Консилиум состоялся, прогноз осторожный. Руководство и родственники оповещены. Сам Шишков дождется утреннего обхода, ближе к обеду появится в институте. Спросил о дальнейших указаниях.

...Нет, все же в отдельные моменты Шишок незаменим. В смысле — образцовый и верный служака. В лучших смыслах этого понятия.