Темна вода во облацех

1

Михаил Дмитриевич, зам главного редактора «Труда», оказался человеком слова и дела.

Только отзвучали позывные программы «Время», раздался звонок межгорода. Конец дня, а голос свеж и бодр. Пара минут на взаимные приветствия, потом он взял быка за рога.

— У меня сидит Вадим Журавин, кое-что имеет сказать по интересующей вас теме, Павел Филиппович. Передаю трубу.

И это был, что называется, подарок судьбы.

Оказывается, однокашник Вадима заведует сельхозотделом в саратовской «Заре молодежи», его статью об экстрасенсах читал, а главное — проникся. И поспешил отзвониться, что в городке Щукино буквально шесть часов назад разыгрался, «разбушевался Фантомас», сиречь полтергейст. Сам он тут в командировке, готовит серию статей о передовиках, и оказался в той квартире одновременно с дежурным нарядом милиции. Знакомому начальнику РОВД очень доступно объяснил, что этими явлениями интересуются очень авторитетные ученые люди, и тот пообещал своей властью сохранить на месте происшествия все в нетронутом виде. Семью из квартиры, где проявился полтергейст, разместили временно в общежитии... Словом, Павел Филиппович, надо ехать в Щукино, и немедленно. Он, Вадим, тоже хотел бы присутствовать, вот, кстати, и продолжение той статьи — повезло, так повезло! А ему, Вадиму, собраться, как голому подпоясаться. Все с собой — блокнот, авторучка, фотоаппарат...

Группу Акимушкин собрал — оперативнее некуда, «аллюр — три креста». Баринову это даже показалось чем-то невероятным. Оказывается, и сейчас такое возможно, не только во времена его юности. То есть, действительно, ничто не ново под Луной.

Несмотря на зиму оптимальным сочли автомобиль — о билетах и багаже не нужно заботиться и к расписанию самолета-поезда-автобуса не привязаны. Загрузились в две машины, дождались Вадима, которого доставили на редакционной дежурке.

Выехали перед полуночью, утром миновали Саратов. Еще две сотни километров по левобережным волжским просторам, и вот он, небольшой районный центр Щукино. Как проехать к РОВД объяснил первый встречный.

Начальника на месте не оказалось, но их ждали, без проволочек и лишних разговоров сопроводили на место ЧП. Чем славны люди в форме, так это дисциплиной, четкой организацией и крайне сдержанным любопытством — если есть, конечно, соответствующий приказ.

Приятеля Вадима тоже не застали — оказывается, срочно отозвали в редакцию, хотя он и собирался их дождаться.

Издали открылась кучка двухэтажных домов пятидесятых годов постройки, на крышах штук по пятнадцать телевизионных антенн, кое из каких труб вьется дымок. Окраина поселка, дальше — неоглядное заснеженное бурьянное поле. Милицейский «РАФ» у подъезда крайнего дома, зевак не видно, это радует. То ли «менты» постарались, то ли разгар дня и все соседи на работе... Впрочем, место достаточно захолустное для толп, да и, скорее всего, информация о происшествии не очень-то разошлась по окрестностям.

Пока один постовой докладывал Баринову обстановку на «объекте», второй сбегал за участковым — опорный пункт размещался в соседнем доме.

Молодой, лет тридцати, лейтенант с приятным интеллигентным лицом — особенно, когда снял фуражку — был немногословен, в формулировках точен и информативен.

Квартира, где орудовал «барабашка», на втором этаже, трехкомнатная. Дверь не заперта, но опечатана. Живет здесь семья из пяти человек — муж с женой, двое детей и мать жены. Все трое работают на птицефабрике, квартиру эту получили лет десять назад. Ни в чем особо не замечены, правда, старший из детей, четырнадцатилетний Димка, в школе не на очень хорошем счету. Оксана, младшая девочка, учится во втором классе. Глава семейства Володя, слесарь, пьет умеренно, как все. Ну, жена Таня изредка тоже попивает. Основной квартиросъемщицей является ее мать Светлана Андреевна — ветеран труда, на «птичнике» лет тридцать, вот-вот на пенсию...

В тесной прихожей беспорядка практически не наблюдалось — на открытой вешалке тесно висели плащи и ветровки, поодаль стоял слегка обшарпанный холодильник «Орск», на полу у стены кучкой лежали женская сумочка, меховая шапка-ушанка и одна вязанная варежка...

Акимушкин и Журавин дышали в затылок, участковый деликатно держал дистанцию.

Слева открывался проход в кухню, Баринов шагнул туда.

Вот тут-то и всплыла в памяти старая фраза из далекого детства — «ах, этот маленький еврейский погромчик...», и потом она уже навязчиво звучала в ушах, пока он ходил по квартире.

Неведомый «барабашка» разгулялся на славу. Кухонная полка криво висела на одной петле, все тарелки-чашки-блюдца мелкими и крупными черепками усеивали пол, плиту и мойку. Ближе к окну валялись электрический самовар, сковородка, россыпь ложек и вилок, пара опрокинутых табуреток. По полу разбросаны куски жареной курицы, нарезанный хлеб, пряники, отваренная вермишель. Вытяжная труба дровяной колонки вырвана из дымохода и лежит на бельевых веревках, протянутых через всю кухню...

За спиной Вадим клацал затвором фотоаппарата, сверкал вспышкой.

Отстранив с дороги его и Акимушкина, Баринов вернулся в прихожую, прошел в первую комнату.

В ней, видимо, обитали хозяева, а разрушений было поменьше — сорвана гардина, разбито застрявшим в переплете стулом окно, сорвана со стены картина «Утро в сосновом лесу»... Лежащий на полу экраном вниз объемистый телевизор с вырванной задней панелью бесстыдно демонстрировал внутренности.

Добрался «барабашка» и до детской. С деревянной кровати сброшена постель, включая матрац, с широкого полутораспального дивана сметены подушки, с полки над письменным столом — книги и тетради, из раскрытого шифоньера вывалены на пол обувные коробки, пара-тройка отделений постельного белья. Валялась на полу и разбитая настольная лампа.

Смежная с ней небольшая комнатушка была, видимо, бабушкина, и здесь они застали полный порядок. Пусть несколько аскетический для женщины, но порядок. Строгого вида заправленная кровать, платяной шкаф, сервант, стол, маленький черно-белый телевизор на тумбочке в углу, ковер над кроватью, дорожка на полу...

— Что скажешь, Марат? — спросил негромко Баринов неотрывно державшегося за его спиной Акимушкина.

— Эдакое устроить — сколько ж времени надо? Да и силушку пришлось приложить тоже немалую, как, Павел Филиппович?

— Ну, по времени — это нам неизвестно. А вот силу оценить сможем... Значит, так. Выгружай с ребятами аппаратуру, все зафиксируйте и замерьте. А мы с Вадимом в общежитие, пообщаемся с фигурантами. Закончите — ждем.

Спускаясь по лестнице, Журавин спросил задумчиво:

— Кто из пятерых, как думаете? Бабушку и детишек, по-моему, можно вывести за скобки. А вот кто — он или она?

Баринов пожал плечами и промолчал.

— В данном случае физическая сила — не критерий, — ответил за него Акимушкин. — Я бы со счетов не сбрасывал ни грудных младенцев, ни старушек — божьих одуванчиков. А начинать надо, безусловно, с хозяев.

Сначала вернулись в райотдел.

Начальник РОВД оказался мужиком понимающим. Как выразился, «дело-то, слава богу, не криминальное, скорее, ваше, научное». Пообещал подготовить официальные выписки из протоколов осмотра, «правда, товарищи, не всё, только содержательную часть». Осведомился, как долго они здесь намерены пробыть.

— Три-четыре дня, значит... Гостиницы у нас, к сожалению, нет, не в Саратов же мотаться, — сказал он задумчиво. — Вот что, размещу-ка я вас в вытрезвителе. Устроим клиентам праздник, выгоним к чертовой матери, пусть дома трезвеют... Там вполне прилично, тепло, — поспешил заверить он Баринова. — Помещение к ноябрьским праздникам отремонтировали, навели полный марафет. Новые кровати завезли... Вас же сколько, семеро? А там десять коек, разместитесь с комфортом. Сейчас дам команду...

Пообедали в местном кафе и отправились в общежитие птицефабрики, расположились в «красном уголке».

Опрашивать первично свидетелей Баринов стал в присутствии участкового. Так для них было и солидней, и официальней. В то же время спокойнее — все же свой, знакомый, местный. Тем более, участковый довольно изобретательно замотивировал свое, чисто человеческое любопытство — мол, ЧП на моем участке, значит, Павел Филиппович, я просто обязан по службе...

Уже смеркалось, когда появился Акимушкин со своими ребятами. Все сфотографировали, обмеряли, обсмотрели, переговорили с соседями...

— Ну что, Антон, — обратился Баринов к участковому. — На сегодня, пожалуй, закончим. Пеструхиным скажите, что могут вернуться домой... Если можно, проводите их, хорошо?

Тот молодцевато поднес руку к фуражке.

— Есть, Павел Филиппович! Какие приказания будут на завтра?

— На завтра? — Баринов и Акимушкин обменялись взглядами. — А вот завтра давайте и решим. Прямо с утра.

...В вытрезвителе на самом деле оказалось вполне прилично: тепло, светло, чисто, пожалуй, даже уютно. Ну, если забыть об оконных решетках и закрашенных до половины стеклах. И встретили их радушно, разрешили пользоваться служебной комнатой за «дежуркой» — с холодильником, электроплитой, набором посуды... Прямо таки провинциальная гостиница средней руки. А вернее, «Дом колхозника».

С подробным и детальным опросом семьи Пеструхиных провозились весь рабочий день. Журавина тоже снабдили белым халатом, и он неслышно сновал между «красным уголком», где с взрослыми беседовал Акимушкин, и кабинетом коменданта, где детей пытался разговорить Баринов.

Скрупулезно выявляли буквально по секундам — кто и где был, что делал, что говорил, что видел и слышал. Как может объяснить случившееся. «Баловался» ли «барабашка» раньше — и у них в квартире, и по соседству. Не приходилось ли слышать от кого-либо о подобных делах...

Вечером засели за обработку.

«Барабашкин» дебош начался перед ужином, когда все собрались на просторной кухне за столом. Детонатором послужил сын. Мать, доставая тарелки, спросила мимоходом, как дела в школе, он огрызнулся, мол, тебе-то не все равно, дочь Оксана тут же доложила, что Димка по русскому «пару» схватил, а с третьего урока вообще сбежал. Тогда Димка больно пнул ее под столом, а отец громогласно пообещал его выпороть, но вмешалась теща, заступившись за внука, и Татьяна тут же вспыхнула: «Мама, не суйтесь не в свои дела!»...

И пошла писать губерния... Слово за слово, уже скандалили все, да так, что не заметили, кто же столкнул со стола первую тарелку. А может, никто из них и не сталкивал... Да только тарелка вдребезги разлетелась, а следом другая, а потом на пол полетели чашки и вилки, и Володя громко выматерился, чего, вообще-то, в присутствии детей не практиковал, а Татьяна оглушительно взвизгнула, когда ее по спине огрела упавшая с полки кастрюлька. Светлана Андреевна сориентировалась быстрее всех, схватила в охапку Оксану и шустро выскочила из кухни... И тут с гвоздя сорвалась кухонная полка, и все ее содержимое посыпалось на громадную дровяную плиту, в мойку, на пол...

В панике они кучей метались по квартире, врассыпную бросаясь от упавшего с грохотом телевизора, от сорвавшейся картины, от рухнувшего багета... Когда стул в зале вдруг подскочил сам собой и со всего маха ударил в окно, и зазвенели, посыпались стекла, когда в дверь громко забарабанили в несколько кулаков и заорали что-то невнятное, только тогда вроде бы все улеглось, успокоилось. Светлана Андреевна с Оксаной укрылись в дальней комнате. Володя, пригнувшись, пробрался через прихожую, открыл дверь, а там соседи во главе с участковым — кто-то уже сбегал, позвал на пьяный дебош...

Соседка напротив отпаивала у себя валерьянкой Татьяну и Светлану Андреевну, а заодно и Оксану. Димка забился в уголок на подоконнике лестничной площадки, дрожал то ли от холода, то ли по какой другой причине, и молча отмахивался от любопытных. Старший Пеструхин здесь же, запинаясь и заикаясь, бледными губами объяснялся сначала с участковым, потом с нарядом из РОВД, который тот вызвал на помощь, справедливо полагая, что семейными разборками со смертоубийством не пахнет, но и в одиночку ему с ситуацией не справиться.

Вместе с нарядом появился приятель Вадима Журавина, удачно оказавшийся в тот момент в районном отделении. Поскольку он один пусть смутно, но понимал, в чем дело, сразу же энергично взял инициативу на себя. И участковому, и старшим Пеструхиным доступно и авторитетно растолковал, что только наука сможет им помочь, все объяснить, а участников происшествия реабилитировать, и убедил ничего не трогать до приезда ученых...

Баринов разогнул спину, поднявшись от стола, с удовлетворением полюбовался издалека длинной бумажной лентой из подклеенных листов. На ней они с Акимушкиным и Журавиным расписали вдоль временной оси события того вечера — вплоть до отправки Пеструхиных в общежитие, личного осмотра начальником РОВД места происшествия и звонка приятеля Вадима в редакцию «Труда»... Хорошо работать по горячим следам, когда участники еще не отошли от шока. Какие-то детали и подробности, разумеется, попозже всплывут еще, зато сейчас гарантия достоверности и полноты освещения события почти стопроцентная. Без всяких последующих выдумок, наслоений, фантазий, а главное, замалчиваний. Удачно получилось.

Марат проговорил задумчиво:

— Мутная какая-то бабёнка, эта самая Светлана Андреевна. И вздорная к тому же.

— Ладно, Марат, ты себя заранее не настраивай. Презумпция невиновности в нашем деле тоже должна быть. Объективности побольше, субъективности поменьше. — Баринов оглянулся на Журавина. — Вадим, не в службу, в дружбу — завари чайку свежего, хорошо? И — всем отдыхать.

— Завтра что, Павел Филиппович? — Журавин был явно доволен собой — на этом этапе его помощь оказалась существенна: и памятью бог не обидел, и логикой, и просто здравым смыслом. — Гипноз, так?

— Да, разумеется. — Баринов усмехнулся, покосился на Акимушкина. — Пойдем по старшинству, начнем с любимицы Марата Алексеевича.

К сожалению, на этом светлая полоска закончилась, началась темная.

Назавтра ничего нового, там более, интересного, сеансы гипноза не принесли. Ну, уточнились, конечно, детали, не более того. И за следующий день не продвинулись ни на шаг. Не просматривался среди них «барабашка», сиречь человек со способностями к телекинезу! Ни по прямому вопросу, ни по косвенным признакам, ни под гипнозом...

За вечерним чаем Акимушкин сказал:

— А ведь придется, Павел Филиппович, на ЭЭГ прогонять их всех. И по другим тестам тоже.

Баринов досадливо поморщился, отставил чашку, потянулся за сигаретой.

— Да уж, делать нечего. Я тоже об этом сегодня весь день думаю. Давай, значит, так... Я с утра к директору фабрики, в РОВД и в райком — утрясу официальную часть. А вам, ребята, задача поответственней: убедить эту семейку на, скажем, двухнедельную командировку к нам на обследование. Скажем, сразу после Восьмого марта... По-моему, у них Татьяна главная, начните с нее. Детей устроим в местную школу. Взрослым — суточные, командировочные, средняя зарплата по месту работы, премиальные... Весь стандартный набор.

2

Рабочий день только-только начался, и тут же образовался сюрприз — в кабинет вошел Арзыбов с неизменной кожаной папкой в руках. После назначения Долгополова на директорство они, конечно, встречались — на планерках, партсобрании, просто в коридорах или на территории. Но по служебной, так сказать, линии не пересекались... Явно, начальник службы безопасности не заглянул на огонек, а явился с каким-то делом.

Тянуть Арзыбов не стал, выложил на стол несколько фотографий.

— Вы замечали, наверное, Павел Филиппович, такие вот урны стоят у нас по всей территории. Последние дни дворники заметили, что кто-то хулиганит — валяет те самые урны, да еще норовит перетащить метра на четыре-пять. Сила нужна для этого приличная. Ударом ноги, скажем, повалить можно, особенно с разбега, но оттащить... Два человека с трудом возвращают на место... Когда повторилось, пожаловались мне. Я ребят сориентировал, однако они ничего подозрительного не заметили. Но доложили о двух несколько странных случаях. Конкретно: патруль проходит аллейку, отмечает — все в порядке. А минут через двадцать-тридцать дворник на ней же обнаруживает поваленную урну. По аллейке, насколько они все могут судить, никто не проходил.

Арзыбов значительно посмотрел на Баринова.

Пока тот говорил, Баринов мельком просмотрел фото: на каждом лежащая на боку массивная литая бетонная урна. Ну да, именно такие расставлены повсюду, в том числе на прогулочных аллейках, припомнил он — специально-то внимания не обращал.

— Роман Глебович, а почему это дело привело вас именно ко мне?

— Присмотритесь, Павел Филиппович. Фото номер три, справа на переднем плане. В урну вставляется такое металлическое ведерко для мусора, так вот оно буквально расплющилось от удара о сосну. Видите?.. Это ж какую силищу надо, чтобы так шмякнуть... Довольно странно для хулиганства, не находите? Да и откуда у нас в городке хулиганы?

— А следы на снегу?

— Следов нет.

— То есть, вы полагаете...

— Нет-нет, Павел Филиппович, я ничего не полагаю! Просто приглашаю вместе подумать над этими странностями... И потом, хотелось показать еще кое-что, но уже в натуре. Фото будут позже, а пока по месту.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

Свернули на аллею, ведущую к коттеджам, прошли до перекрестка, и тут Арзыбов легонько придержал Баринова за рукав.

Шагах в двадцати на правой аллейке металлическая опора фонаря была аккуратно согнута почти посредине, чуть ближе к земле. Оборванные с одной стороны провода лежали на кустах, на снегу, на голом асфальте дорожки.

— Линия обесточена, можно подойти ближе, — негромко сказал Арзыбов. — Наружное освещение включается с наступлением темноты фотоэлементом, автоматически. Но вчера вечером на этот участок напряжение не подавалось, выбило предохранитель, сработала защита. На пульте появился сигнал о разрыве цепи и замыкании. Утром, без четверти восемь два дежурных электрика направились на ликвидацию порыва и увидели вот это. Доложили мне. Мы провели некоторые мероприятия, но ничего конкретного не обнаружили.

Баринов, поворачиваясь на месте, внимательно оглядел аллейку, кусты и деревья вокруг, подошел к фонарю. Опора представляла собой просто пятиметровую металлическую трубу сантиметров пятнадцати в диаметре, выкрашенную серебристой краской. На высоте полутора-двух человеческих ростов эта труба нелепо изгибалась под углом не менее тридцати-сорока градусов.

Баринов оглянулся. Арзыбов понимающе кивнул и, не повышая голоса, сказал:

— Миша, давай лестницу.

Кусты можжевельника по другую сторону аллейки шевельнулись, показался молодой парень в серо-зеленой куртке и таких же брюках с раздвижной лестницей-стремянкой в руках. Он ловко установил ее на дорожке вплотную к опоре и остался рядом на подстраховке.

Внимательно осмотрев, даже ощупав место изгиба, Баринов спустился на землю, отряхнул руки. Оттягивая время, достал платок, стал тщательно и методично вытирать каждый палец.

«Н-да-а, дела-а... Кто-то гнет стрелки часов, а кто-то металлическую трубу стопятидесятку...»

Арзыбов терпеливо ждал рядом.

— Урны опрокинуты в этом же районе? — спросил, наконец, Баринов.

— Примерно, да. Одна из них — на перекрестке, что мы только что прошли. Вон там, — Арзыбов махнул рукой назад.

Баринов огляделся по сторонам, прошел назад, до перекрестка. Постоял там, вернулся к Арзыбову.

— Однажды на моих глазах экскаватор задел ковшом похожий фонарь. Так там остался след, вмятина, и краска содрана. Здесь — картина другая, так? — Он впервые посмотрел Арзыбову открыто в лицо.

— Так точно. Краска нарушена лишь на изгибе, что естественно. Других повреждений нет.

— Н-да-а... Такое впечатление, что кто-то взял и голыми ручками согнул трубу как восковую или пластилиновую. — Он помедлил, потом сказал, словно раздумывая: — Я, разумеется, не Шерлок Холмс и не Эркюль Пуаро... Но вы обратили внимание на ель около фонаря?

Арзыбов с нескрываемым удовлетворением посмотрел на него.

— И мне показалось интересным. Растет практически вплотную к опоре, высоты почти такой же. А на самом верху шишки такие крупные, каких я больше нигде не видел — от света фонаря, что ли?.. Значит, вы тоже заметили, что верхушка надломлена и нескольких веток не хватает, на стволе только пеньки?

Баринов молча кивнул.

— Так вот, эти ветви мы нашли дальше по дорожке, за соседними кустами. Уже ободранные, без шишек.

— То есть, Роман Глебович, вы хотите сказать, что целью могли быть эти самые еловые шишки, а погнутый фонарь — это так, побочно?

Арзыбов пожал плечами.

— Я ничего не хочу сказать, Павел Филиппович. Мы с вами осматриваем место происшествия, выявляем факты, собираем улики. А делать выводы — ваша прерогатива.

— Отсюда просматривается три или четыре крайних коттеджа. Опросили?

Арзыбов отрицательно качнул головой.

— До разговора с вами решили повременить. Зачем зря людей тревожить?

— Вот и правильно. Там размещены прикомандированные... Роман Глебович, у вас все эти моменты на карте, конечно, отмечены?

...На плане поселка четко было видно, что урны повалены в районе гнутого столба. От пятидесяти до трехсот метров за крайними коттеджами, рукой подать. Лишь одна значилась особняком — тоже на аллейке, но рядом с центральной площадью.

Баринов отодвинул планшет.

— Ситуация довольно интересная, Роман Глебович. Ну, и вы правы — дело действительно по моей части. Я вас попрошу пока ничего активного не предпринимать, а со своей стороны... — Он глянул на часы. — Десять пятнадцать. Скажем, в конце дня, часиков в четыре-пять обсудим, хорошо?

Проводив Арзыбова, он несколько минут постоял у окна. Деревья закрывали вид, и это было неприятно — у себя во Фрунзе он специально велел спилить огромный ясень, чтобы не портил панораму.

«Итак, пришла, значит, пора превентивных мер. Урны да столбы, похоже, только цветочки-лютики. А на каждый газ должен быть наготове противогаз!»

Он сел за стол, набрал номер лаборатории Игумнова.

— Петр Ипполитович?.. Добрый день, Баринов. Думаю, что не очень обрадую — есть непыльная, но срочная шабашка. Вы машину водите?.. Обыкновенную, скажем, УАЗ... И аппаратурой по S-излучению владеете... Вот и славно. Давайте срочно ко мне, боюсь, времени у нас мало — сутки, может, двое. Жду.

— Марат, чем сегодня занят Сивохо?

Акимушкин недоуменно посмотрел на Баринова.

— Должно быть, как обычно. Днем работает у Суви на подхвате, вечером по собственному почину идет помогать в виварий. Учиться, паршивец, по-прежнему не желает.

— Живет там же, в двадцать третьем? Жалоб от сожителей нет?

— Жалоб нет, но отзываются неважно. По ночам шарашится, спать не дает. Посуду за собой не моет, и воняет от него псиной.

Баринов коротко и нервно хохотнул.

— После вивария же... Ну, ладно. Значит, так, Марат, — он на секунду задумался. — Вызывай Ивана прямо сейчас на внеочередное обследование.

— Так у нас завтра сеанс.

— Я и говорю — внеочередное. И пригласи дополнительно пару специалистов с соответствующей экипировкой. Ну, там — наручники, газовые баллончики... Скрытно, незаметно пусть сидят в соседней комнате. Если придется, пусть работают в щадящем режиме, его мозги нам еще понадобятся... Обставим все, как обычно — я, ты, два лаборанта. Обязательно прихвати темную повязку на глаза — для пациента. И вот еще что, — добавил он, словно спохватился. — Постарайся с ним взглядом не встречаться. И вообще, в глаза не смотри. Словом, будь аккуратнее, хорошо?

— Что-то случилось? Серьезное?

— Пока ничего серьезного, Марат, одни подозрения, — помедлив, сказал Баринов. — Поговорим с пациентом — и выясним.

— А вы как же, Павел Филиппович? — забеспокоился Акимушкин. — При гипнозе-то — глаза в глаза!

— Да уж как-нибудь, — усмехнулся Баринов. — Бесконтактного гипноза пока не придумано. Ничего, ничего, — успокоил он. — Пациент ко мне привык, один мой вид должен создать у него необходимое настроение и состояние.

Акимушкин поднялся, но уйти не спешил.

— Павел Филиппович, давно хотел спросить — что мы с этим Ванькой возимся? Никаких способностей у человека. — Он усмехнулся. — Ну, кроме алкоголизма.

— Прав ты, конечно, Марат, прав, — Баринов рассеяно перелистывал лабораторный журнал. — По всем статьям прав. Да только, видишь ли, непонятен он мне. Сколько он у нас — месяца три, четыре?.. От пристрастия к водочке, похоже, излечился. А мозги как были на девять десятых недоступны, так и остались — словно в броню закованные. Да ты сам с ним работал, знаешь.

— Потому и говорю, Павел Филиппович, что работал. Там, за барьером, у него, может, вообще ничего нет! Сундук пустой. А мы тут турусы на колесах разводим...

Баринов поднял на него глаза, откинувшись в кресле.

Лукавил, конечно, Павел Филиппович, темнил, предпочитая по давнишней привычке даже перед собой таиться от надежд — в боязни «сглазить»... И то, сколько примеров можно привести, когда широко — или узко, какая разница? — разрекламированные планы оказывались элементарным пшиком — и в своих глазах, и в глазах, так сказать, «общественности».

Обнаружив непонятные барьеры в сознании и в подсознании Ивана, он принялся исподволь, методично и целенаправленно теснить один из них, как ему казалось, наиболее слабый и наиболее перспективный. Связан он был, как полагал Баринов почти на уровне интуиции, с письмом в редакцию, которое написал Платон. Тем самым, что так не понравилось его жене, и отправить которое по адресу настоятельно советовал сын. То есть Иван.

Подтачивал он барьер, словно жук-древоточец, словно гусеница-плодожорка. Истончался тот от сеанса к сеансу, и Баринов не торопился. Время ждет, а поспешишь — рискуешь получить стену втрое крепче прежней.

Но, видимо, наступил момент, когда тянуть дальше никак нельзя. Ванькины — не Ванькины художества, определиться необходимо самым срочным образом. Иначе и до греха недалеко, со всеми вытекающими.

— Садись, Марат Алексеевич, рано собрался. Помнишь наши начальные посылки в отношении Ивана?

— Ну да. В принципе, за четыре месяца они не изменились.

Баринов кивнул, соглашаясь. Еще осенью, после ознакомительных сеансов гипноза, первых, прикидочных результатов исследований, он спросил Акимушкина о его впечатлениях от Сивохо.

Марат высказался примерно так: «Ну, впечатления простые, как мычание. Интеллектом парень явно не отягощен. Скрытен, замкнут, обидчив, легко возбудим. Склонен к депрессии, не удивлюсь, если тяготеет к истеричности. Подвержен постороннему влиянию, Пожалуй, мало предсказуем...»

И Баринов тогда его, фактически, поддержал: «Что ж, несколько сумбурно, однако по существу... Ты упустил, по-моему, еще немаловажное — подозрителен и недоверчив. С другой стороны — покладист, бессребреник, любит животных, безотказен, не агрессивен. Еще бы отметил — сентиментален, с повышенной эмоциональной составляющей...»

— Теперь еще вопрос: случайно не знаешь, кто-нибудь из наших подопечных еловые шишки коллекционирует? Нет?.. А на что вообще эти шишки пригодны? Тоже не в курсе... Ну что ж, тогда слушай. Рано утром наш начальник контрразведки провел для меня очень познавательную экскурсию. Жалею, что тебя с нами не было...

3

Иван вышел на крыльцо, с отвращением посмотрел по сторонам.

До начала рабочего дня еще куча времени, до сих пор просыпается к утренней дойке...

Как же опостылел этот благостный вид! Прямые аллейки, стриженый кустарник, клумбочки, аккуратненький рядок коттеджей. Асфальт ровненький, подметенный, чуть не с мылом вымытый, урны чертовы на каждом шагу, от фонарей светло как днем... Живут же люди всю жизнь вот так!

Конечно, устроили его — грех жаловаться. На всем готовом, работа непыльная, платят — лучше не бывает.

У Артура Адамовича в лаборатории его поставили заведовать крысами, мышками и кроликами. С напарником Гришей из местных по соответствующей заявке он доставлял и готовил к операции исходный материал, а после того, как из очередного экземпляра «вышелушивали» головной мозг, складировал тушки в спецхолодильнике. По пятницам после обеда к корпусу подавали закрытый фургон, который эти тушки забирал и отвозил в крематорий. Для каждого зверя в фургоне было свое отделение — отдельно для крыс, отдельно для жаб, для кроликов, для собачек... Фургон объезжал все лаборатории, иногда делал второй, третий круг — и поздно вечером из высокой трубы за дальней рощицей здесь же на территории начинал валить светло-серый дым.

Ну да, люди, конечно, вокруг неплохие, слова худого не скажут. И с соседями по коттеджу повезло.

И все же, и все же... Все вокруг словно кричит — чужой ты здесь, Ванька, гость ты временный, из прихоти чьей-то пригретый. Минет в тебе нужда — дадут под зад коленом, уползешь обратно в свое стойло. А сами останутся в чистоте и порядке...

С досады по давнишней, еще школьной привычке Иван пнул, что попало под ногу. На этот раз попала фигурная балясина, аж хрустнула. Слава богу, не сломалась. Сбежал с крыльца на бетонную плитку дорожки, на аллейке снова огляделся.

Куда идти?

За полгода вся «зона» исхожена вдоль поперек. И по асфальту, и по гравийным дорожкам, и по земле. От забора до забора, от «вертухая» на проходной до «вертухая» при «колючке» и шлагбауме...

Пошел направо, загребая тяжелыми теплыми ботинками, шаркая подошвами по асфальту.

Миновал соседний коттедж, покосился на темные окна.

Третьего дня здесь поселилась целая семья — молодой мужик с женой и двумя детьми, и женщина в годах, наверное, мамаша кого-то из них. Похоже, надолго — с чемоданами, сумками, авоськами... Тоже на обследование, что ли? Интересно, из кого кишки-то тянуть будут, кому мозги просвечивать, или всем пятерым?..

А Зойку Чаусову из двадцатого позавчера домой отправили... Каждому встречному поперечному хвалилась, что пальцами читать может. Ни хрена она не может, целый месяц всех дурила, через повязку подсматривала. А как надели на башку черный мешок с дыркой для рта, чтобы дышать, так сразу читать перестала. Теперь пусть у себя в Кривом Роге желающим мозги пудрит...

На перекрестке потоптался, пнул пару раз высокий бурт из плотного слежавшегося снега, повернул направо, чтобы ветер дул в лицо.

Домой бы сейчас, да на ферму.

Чтобы «Спидола», подвешенная в кабине, орала что-нибудь, перекрывая рев движка, сизый выхлоп свивался бы спиралью над ямой, а послушный «Белорус» подцеплял ковшом прихваченный ночным морозцем силос и перекидывал в тележку другого трактора. Заполнится тележка — Иван отвезет ее в кормораздаточную, перецепит другую, разгруженную, отправится за новой порцией... Ферма большая, накормить поголовье непросто.

Вольно там дышится, славно, почти как сейчас...

А потом соберется весь коллектив за тяжелым досчатым столом в теплой бендежке. Повариха Власьевна разольет по мискам дымящийся борщ, отец плеснет в составленные гурьбой стаканы до половины прозрачной «гэдээровки» — «Гоним Дома Родную»... И разойдутся после обеда по укромным уголкам соснуть часок-другой...

В тот день он устроился на своем законном месте — в закутке на выходе кормораздаточного цеха. Притащил дополнительно еще добрую охапку соломы, от осенней прохлады и мух с головой укрылся старым байковым одеялом — тепло и покойно... А проснулся от истерических, почти нечленораздельных воплей заведующей фермой Надежды Ивановны, от крика телятницы Лариски: «Дядя Платон! Дядя Платон! Чего с тобой? Эй, очнись!», от баса хромоногого сторожа деда Василия — «Чего орете, дуры? «Скорую», «Скорую» вызывай!.. Ох, и дуры бабы!»...

Тяжело дыша, Иван остановился посредине пустынной аллеи.

Не хотел, но вспоминал — как с туманной со сна головой побежал на крики, как увидел лежащего перед открытым электрощитом на кирпичном полу отца, вернее, его раскинутые ноги в линялом трико и тряпичных тапочках — остальное заслоняла спина стоящей на коленях Лариски... Он подбежал, откинул ее в сторону, сам упал на колени.

Отец еле слышно хрипел, губы посинели и подрагивали, нос заострился еще больше. Иван, как учили в армии, повернул ему голову набок, крепко прижался губами к губам, сильно вдохнул, выбирая из него весь воздух, потом выдохнул — повторил это раз, другой, третий... Переводя дух, прижался лбом к щеке и почувствовал, что отец одномоментно как-то обмяк, расслабился всеми мышцами, словно вдавился в запорошенный соломой пол.

Кто-то несильно потряс его за плечо.

Он забрал с раскрывшейся отцовской ладони наборную отвертку, поднялся на ноги, машинально сунул ее в карман.

— Ой, Ваня, беда-то какая! — Надежда Ивановна, всхлипывая, вытирала платком лицо. — Я до «Скорой» дозвонилась, обещали приехать...

Иван невидяще посмотрел на нее, повернулся к сторожу.

— Дед, помоги...

Дед Василий понимающе кивнул. Кряхтя, взялся за ноги, Иван ухватился за отцову куртку на боках. Тесным коридором отнесли в бендежку, уложили на продавленный топчан.

Иван придвинул стул, сел в изголовье.

В открытую дверь заглядывали поодиночке, по двое-трое, но в комнату не входили. Лица возбужденные, испуганно-любопытные. Шушукались, всхлипывали, вполголоса причитали.

Донеслось негромкое:

— Эх, надо было сразу в землю закопать, чтобы электричество вышло. Может, оклемался бы.

— Ты чего болтаешь, Василий! — сорвалась на визгливые ноты Надежда Ивановна. — Это чего же, живого... — она осеклась, продолжила вполголоса: — Это чего же, человека — и в землю?

— Да не до конца, тетеря! Головой-то наружу, чтобы дышал. Заземлить надо, вон, как радио заземляют.

Иван так и сидел, уставившись в стену, курил сигарету за сигаретой, стряхивая пепел на пол и растирая тут же сапогом окурки, пока в дверном проеме не показалась в белом халате пожилая фельдшерица Настасья Игнатьевна. Он суетливо поднялся, уступая место, но садиться она не стала. Сходу склонилась над отцом, оценивающе оглядела с головы до ног, тронула запястье, большими пальцами оттянула веки... Потом раскрытой ладонью провела ему по лицу — сверху вниз.

Повернулась к Ивану.

— Ты вот что, Ваня... Ты парень взрослый, должен соображать. Матери сам скажи, а я к вечеру тоже зайду.

Комната тут же наполнилась народом, санитар Венька и незнакомый водитель внесли носилки, стали перекладывать отца на них.

— Расступись! Дорогу дай! — Дед Василий и здесь принялся командовать.

Шум шагов и голоса стихли. Иван выглянул в коридор — никого.

Он прошел в соседнюю комнату — без окон, вроде чулана — где в куче соломы доярки прятали для себя после вечерней дойки молоко в стеклянных четвертях. Здесь было и темно, и тихо. Подстелив охапку, он сел в дальнем углу прямо на пол, привалился спиной к стене и прикрыл глаза.

...Иван тряхнул головой, недоуменно огляделся: вот ведь как, с фермы — и сразу на эту пустынную аллею, чернеющую среди заснеженного парка...

На душе было так гадко, так скверно и тоскливо, что, не сходя с места, он изо всех сил пнул первое, на чем остановился взгляд — массивную бетонную урну по другую сторону аллейки. Собственно, не совсем пнул, до урны-то шагов пять-шесть, а мысленно изо всех сил двинул ее в бок, даже слегка помог себе правой ногой, шаркнув по асфальту.

И без всякого удивления проследил, как она дрогнула, словно от настоящего удара, и, выдираясь из сугроба, отлетела вглубь кустов, оставив след на снежной целине. Только подумал: «Вот это да! Ни фига себе!..» Лишь через какое-то время сообразил, что он-то до урны даже не дотрагивался, он только ногой чуть дернул в ее направлении в тот момент, как упулясь в нее, изо всех сил представил, что пнул...

Вот когда он испугался, аж в животе заурчало, и стало в нем пусто и холодно. Зазыркал глазами туда-сюда, кинулся было вернуть урну на место, да вовремя сообразил, что выдаст себя следами на снегу — по головке-то не погладят за такое хулиганство... Постоял, потоптался у снеговой кромки, еще раз огляделся. И повернул поспешно домой, к себе, от греха подальше. Не пойман — не вор, пойдите, докажите!

Не прошло и часа с начала рабочего дня, как на него обратил внимание сам Артур Адамович Суви, заведующий лабораторией.

— Что-то ты, Иван, по-моему, сегодня не в своей тарелке. Заболел? Случилось что?

Иван и сам чувствовал, что что-то с ним не то и не так. Уронил бокс со стерильным инструментом, перепутал клетки с крысами, пару раз ответил кому-то невпопад... Видно, утреннее происшествие здорово вышибло из колеи. Перед глазами так и стояло — летит урна вверх тормашками, пропахивает борозду в снегу, ломая ветки...

— Простыл, наверное, Артур Адамович. Голова что-то, — выдавил он еле-еле.

— Ну, так дуй домой, отлежись, завтра как раз суббота. Инфлюэнции нам только не хватает, — Суви махнул рукой в сторону двери.

«Домой», в коттедж, Иван не пошел — что там делать? Среди дня по телевизору что интересное разве покажут, а книжку, которую Марат Алексеевич дал, вчера вечером уже немного читал... И он направился в третий корпус.

Основная часть собак, кроликов, крыс и другой живности содержалась в главном виварии, на отшибе, а в подвале третьего лабораторного корпуса животных выдерживали на карантине, готовили к экспериментам, потом выхаживали выживших. Рабочих рук вечно не хватало, Ивану всегда были рады.

Покормили собачек и крыс, Иван остался чистить клетки. В дальние помещения он ходить не любил. Там в громадных стеклянных ящиках под яркими лампами грелись на камнях и бревнышках, плавали в бетонированных баклушках разные гады — жабы, лягушки, тритоны, черепахи... А к ним у Ивана с детства осталась какая-то отстраненная брезгливость и опаска.

Собачек сегодня оказалось мало, послеоперационных вообще ни одной. Управился быстро. Неторопливо, вразвалочку прошел в дежурку попить чайку перед обедом. Пока грелся электрический чайник, Иван выкурил сигарету — здесь позволялось.

И вдруг, словно по какому-то внутреннему приказу, поставил на клеенке стола на ребро почти полную пачку «Примы», воровато глянул на закрытую дверь, отступил назад, подпер ее спиной. Примерился, закусив губу, изо всех сил мысленно ударил по пачке — на этот раз не ногой, а кулаком... Не удивился и на этот раз, когда пачку будто ветром сдуло, аж впечаталась в противоположную стену.

Иван поднял пачку, зачем-то пересчитал сигареты. Снова закурил, забыв про чай, подсел к столу с намерением подумать... Но в дежурку ввалились местные мужики — женщины почему-то на этой работе не задерживались. Шум да гвалт, хихоньки да хаханьки, обычные подначки — не до думанья. Всей гурьбой пошли в столовую, а вернулись — снова занялись делом. Так и день прошел.

Вечером перекинулись с соседями в картишки, в «подкидного». Потом Петро Алексеевич ушел ночевать в «сонной» лаборатории, Мишка уселся перед телевизором, а Иван в десятом часу завалился спать.

Проснулся, как привык — в половине пятого.

Погода испортилась. Сыпал колючий мелкий снег, ветер гонял его змейками по асфальту.

Далеко ходить не стал. Свернув на боковую дорожку, примерился к первой же урне, шагов с десяти повалил ее на бок и протащил еще метров пять. Само собой, не руками, а глазами, руки специально держал в карманах. И ногой старался не дергать.

На следующей аллейке приметил далеко впереди еще одну. Посчитал — до нее четыре столба, сотня метров, не меньше. Интересно, получится или нет?.. Получилось. А если бы — километр?.. Ну, здесь-то, в «зоне», не разгуляешься. Все равно, сто метров — это здорово!.. А если ее не толкать, а просто поднять?

К очередной урне за перекрестком он подошел почти вплотную. Повалить-то повалил, а поднять не удавалось. Урна елозила по снегу, переворачивалась с боку на бок, но от земли отрываться не хотела... Видно, что-то не так делал. Но как надо, сообразить не получалось... А тут фонари погасли, значит, утро уже. Могут и увидеть его здесь.

Кружным путем Иван вернулся к коттеджу.

Суббот и воскресений он не любил. Хорошо хоть первую половину дня можно провести в виварии, у живности выходных не бывает, есть-пить всегда хотят. После обеда по субботам желающих возили в поселок — на пятичасовой киносеанс, потом дискотека. А по воскресеньям оставался только телевизор, да посиделки на кухне с соседями.

Но сегодня он никуда не пошел. Весь день с небольшими перерывами для естественных нужд провалялся на кровати у себя в комнате — и думал, думал, думал...

Отец, значит, игрался спичечными коробками, а вот он — бетонными урнами килограммов за сто. Надо бы завтра попробовать еще на чем-нибудь... Интересно, как эта способность у него появилась? Не было, не было — и на тебе! Отец в последнюю минуту передал, или она у них семейная? Про деда или прадеда никто ничего такого не рассказывал... И еще интересно, какая от нее польза может быть? Отцу, например, она никак не пригодилась, разве для фокусов, людей удивлять... Вот если бы не толкать, а притягивать, так это ж цены ей не будет! Приходишь, скажем, в магазин и с полок за спиной продавщицы что угодно возьмешь! Хочешь — продукты, хочешь — любой другой товар... Да так и мешки с комбикормом можно не на горбу таскать, а глазами перебрасывать! Ух, ты, вот это да, вот это здорово!..

И все выходило хорошо и интересно, пока не добрался Иван в своих мыслях до Павла Филипповича и Марата Алексеевича. Вот тут-то стало ему не по себе.

Взяли-то его сюда для изучения, недаром уже почти полгода здесь парят. Поначалу все ночи в «сонной» лаборатории у них проводил, весь проводами опутанный. Одних анализов разных-всяких сколько у него взяли! Потом начали гипнозом что-то выпытывать, что именно, сам-то он, конечно, после сеанса не помнил. Подсовывали спичечные коробки, трубки и шарики разные, подвешенные на нитках под стеклянным колпаком, чтобы он их глазами двигал, раскачивал. Заставляли с проволочными рамками по лесу ходить, ждали, не начнут ли они крутиться. Словом, много чего заставляли делать, да только мало чего получалось. Отца б сюда, коробки да шарики двигать, раскачивать, а он — что?.. Да, а еще несколько раз какими-то лучами голову просвечивали, и каждый раз новыми аппаратами. Даже пару раз в Москву возили, в тамошние клиники.

Пока расписание такое, терпимое: три ночи в неделю он спит в лаборатории, по четвергам гипноз — когда с Павлом Филипповичем, когда с Маратом Алексеевичем. По вторникам и пятницам два часа сидит в «короне Александра Македонского» и плюсами и минусами отвечает на разные дурацкие вопросы в карточках — тестирование по-ихнему. В среду, уже в «шапке Мономаха» читает вслух разные тексты — от сих до сих, — а лаборанты Акимушкина записывают его биотоки: ЭЭГ называется. По утрам в понедельник идет сдавать кровь на анализ... Вот и все. Нетяжело, но муторно. Надоело.

Все это над ним проделывают, когда он ничегошеньки не может. А что теперь, если он урны начал ворочать, словно сигаретные пачки? Что придумают?..

Вдруг перед глазами Ивана встали те собачки, которых привозили на каталках в третий корпус из разных лабораторий после операций, и которых надо было выхаживать и залечивать. Все с бритыми головами. У одних гребенка тоненьких электродов, закрытых специальной шапочкой, у других из башки торчит два-три провода, зато толстых, почти в полпальца, у третьих вообще вместо черепка металлическая пластинка на болтах... А если его, Ивана, да так же, как собачек?.. Ух, аж дыхание перехватило... Нет, конечно, ничего такого про людей он здесь не слышал и не видел, ну а вдруг? Потом поздно будет назад-то пятками... Да нет, нет, конечно, нет, просто глупость какая-то в голову лезет.

Но на всякий случай пока Марату Алексеевичу ничего говорить не надо. И Павлу Филипповичу тоже... А вдруг он сам узнает?

Иван даже поежился, представив глаза Павла Филипповича. Вроде бы самые обыкновенные, но как сядешь перед ним, а он как посмотрит на тебя внимательно-внимательно... ох, даже сейчас мурашки по спине... И проникают, кажется, эти глаза до самых что ни на есть потрохов, всего насквозь просвечивают. Так что, суетиться не стоит. Он и сам все узнает... Первую-то урну Иван сковырнул вчера. Вторую и остальные — сегодня. По идее, в этот четверг его будет гипнотизировать Марат Алексеевич. Еще четыре дня до гипноза. Ну, он-то может ничего и не узнать... Так то ж Марат! А вот Павел-то Филиппович узнает непременно. Это уж как пить дать! Его не проведешь, даже не пытайся.

...Много чего думал-передумал Иван, и незаметно для себя, уже под вечер, уснул поверх покрывала, не раздеваясь.

Утром его растолкал Мишка — ведь за всеми этими делами он совсем забыл о лыжном походе, к которому готовились всю неделю.

На лыжах Иван ходить умел, да и любил это дело. Ну как же, в прошлом чемпион школы, на районных соревнованиях призовые места брал.

Желающих набралось человек десять, тоже неслабые лыжники. Так что пришлось попотеть, чтобы поддержать марку. Размялся хорошо, а то как конь застоявшийся... Взяли с собой консервы, воду, устроили два больших привала — с костерком, с хорошим отдыхом... Вернулись поздно.

Спал ночью без задних ног, чуть на работу не опоздал — так наломался с отвычки.

День прошел нормально, бездумно и даже весело. Как-то не до урн было. Вечерничали как обычно на кухне — за ужином и чаем.

Мишка не выдержал, похвастал:

— А я, мужики, уже не только трансформаторную будку чую, я уже проследил, куда от нее кабель идет. Во как! А он два метра под землей... А потом, Марат говорил, меня на нефть натаскивать будут. В геологи пойду, во как!

— Подумаешь, нефть! — как всегда у Петра Алексеевича нашлось, что сказать поперек. — Нефть — ерунда, ты попробуй воду почуять или руду какую.

По своей Курганской области он был известен как лучший колодезный мастер, чем немало гордился. Любил рассказывать, как лет пять назад с ореховым прутком исходил все окрестности обкомовской госдачи-резиденции, но нашел-таки воду. «Три метра всего прокопал — и родник забил! Вода не простая, лечебная. Теперь на том месте сауна стоит, с бассейном, важные люди там парятся. А мне за это полтыщи отвалили, да еще и продуктами дали!»

Раньше Иван слушал, завидовал. Он-то чего может? Отец — тот мог. А он?.. Из жалости его здесь, что ли держат, или по какой другой причине?

Сейчас можно было бы тоже похвастать, ведь есть чем! Но удержал себя за язык, от греха-то подальше. Уж больно необычно все, как бы чего не вышло... Похвалиться успеется. Тем более, Петро Алексеевич сходил к себе в комнату за гармошкой.

Вообще-то, Петро Алексеевич был так себе мужик, в каждой бочке затычка. Всюду нос совал, все ему, словно пионеру, интересно, все надо знать. Одно мирило с ним Ивана — пел Петро Алексеевич замечательно. Иногда на него накатывало, он доставал гармонику, долго прилаживался и начинал: «В Кейптаунском порту, с пробоиной в борту...»

Голос у него высокий, чистый и ясный, прямо по-мальчишески. Пел он негромко, душевно. От него Иван услышал и «Журавли улетели», и «Ванинский порт», и «По тундре», и «Девушка из Нагасаки»... Странные какие-то песни. Таких у них в деревне не пели, а в армии уж тем более.

Но окончательно покорил его Петро Алексеевич, когда, склонившись щекой к мехам и прикрыв глаза, проникновенно запел:

И каждый раз потом, как слышал, глаза становились мокрыми, и Иван отворачивался к темному окошку.

Мишка слушал тоже с интересом, правда, скептически ухмыляясь. Однажды даже заметил: «Чего это ты, Алексеевич, всё блатные песенки поешь? Репертуарчик какой-то не наш, не современный».

Перебирая аккорды, Петро Алексеевич сказал:

— Это, парень, песни народные. Их люди про свою жизнь непутевую сложили.

— Ага, ага! — засмеялся Мишка. — Знаем, знаем — русские-народные, блатные-хороводные!.. Правда, Ванька?

На что Петро Алексеевич перестал играть и ответил серьезно и обстоятельно:

— Народ — он ведь разный бывает, особенно у нас в России. Ты вот с Ванькой, скажем, один народ, кто в начальственных кабинетах сидит — другой, Павел Филиппович с Маратом Алексеевичем — третий... А блатные песни — это «Мурка», да «Гоп со смыком», да другие в том же духе. Ну а ваши твисты и буги-вуги современные, если хотите, сами пойте. Они такие же, как вы — пустые, словно выгнившее дерево. Ни смысла в них, ни души, одно сотрясение воздуха.

Но сегодня что-то не заладился вечер. Спел он две песни, отложил гармошку, включил телевизор. Видно был не в духе.

Мишка налил себе свежего чаю, подсел к Ивану. Спросил негромко, опасливо:

— Вань, а Вань! А правда, что ваш Артур мозги у крыс вырезает, а потом сшивает их вместе?

— Это зачем так? — Петро Алексеевич услышал, повернулся к ним. — Зачем сшивать-то?

— А ты у Ваньки спроси. Болтают, будто получится тогда супермозг, вроде ЭВМ. Любую задачку сможет решить, на любой вопрос ответить. И никакой перестройки тогда не надо, все наперед будем знать... Правда, Вань?

Иван как-то на тот счет не задумывался, в этом смысле и ответил. А Мишка не унимался.

— А я так думаю, что получится такой вот крысиный король. Засядет где-нибудь в укромном местечке и начнет своим крысятам мысленно приказы разные отдавать, и все ему будут подчиняться. Он и на людей сможет действовать. Кто послабже да пожиже — тоже к нему в услужение попадет.

4

— Ну что, Николай, приступим? — Баринов сел в кресло напротив. — Но сначала просто поговорим «за жизнь».

Иван заерзал, кашлянул, исподлобья глянул на Баринова.

— Я, это... Иван я, не Николай.

Ах, дьявол!.. Баринов чуть было не выругался вслух. Черт, какая досадная оговорка! И главное — он покосился на телекамеру — во время эксперимента, под запись! Кто понимает, она о многом скажет... Вот оплошал, так оплошал. Ах, как непростительно!

Как говорится, не плюй в колодец: вылетит — не поймаешь.

Ладно, едем дальше.

— Извини, конечно же, Иван! Я оговорился, извини. Так как жизнь молодая, Иван Платонович?

— Да вроде бы ничего, — Иван пожал плечами, суетливо и нервно потер ладони, отводя глаза. — Все хорошо, Павел Филиппович.

— Не обижают?

— Никак нет. — Он опять потер ладони, словно вытирая выступившую влагу, и решился: — Скучно только. Мне бы домой, Павел Филиппович, а? Мамка в каждом письме беспокоится, успею к весне-то... Огороды копать надо, картошку садить...

— Да-да-а, — протянул Баринов, сочувственно покивал головой. Действительно, заскучал, видимо, парень, застоялся. — Для молодых у нас, к сожалению, развлечений маловато. От скуки, наверно, ты и урны валять принялся, не правда ли?

Иван словно окаменел, и лицо его приняло какое-то виновато-ожесточенное выражение, даже зубы стиснул.

А Баринов продолжал, негромко, как бы понимающе и почти ласково:

— Упрекать тебя за это, тем более наказывать никто не собирается. Наоборот, за демонстрацию этого явления даже поощрим — премией в размере трех окладов. Ты ведь денег себе почти не оставляешь, матери отсылаешь, так?

Ответа пока Баринов не ждал. Сейчас, когда главное уже сказано, надо обильными и многословными речами заморочить голову, привести парня в норму, заставить воспринять внезапно открывшиеся способности как должное и обыденное, а действия не хулиганскими и вредительскими, а пустяковиной, шуткой, так сказать, лихим, но легким озорством...

— Просто я тебя попрошу, постарайся на будущее соразмерять свои действия с окружающей обстановкой. В лаборатории, под нашим наблюдением и контролем — пожалуйста, ради бога, покажешь все, на что способен. А при посторонних, или просто для собственного удовольствия — воздержись, пожалуйста. Хорошо, Иван? Договорились?.. Это ведь, Ваня, опасно не только для окружающих, в первую очередь для тебя самого. Ну, как граната в руках молодого, необученного бойца. В армии же служил, знаешь. Ты пока свои силы соизмерять не научился, но это дело наживное. Проведем исследования, изучим это явление — тогда и подумаем, как его можно применять без вреда, но с пользой... Ты меня понял?

Иван послушно кивнул.

Ну вот. А теперь направим его мысли в другую сторону.

Баринов достал из кармана пачку «Кента», установил торцом на краю журнального столика.

— Ну-ка, Ваня, покажи класс! — бодро сказал он. — Тихонечко, вполсилы.

Иван исподлобья глянул на Баринова, перевел глаза на сигареты. Не меняя позы и выражения лица, как-то одномоментно поджался, напрягся всеми мышцами и сразу расслабился.

В тот же миг пачка исчезла. Вот только что была — и нет ее. Испарилась. Только двойной шлепок раздался за спиной. И Иван смотрел теперь в пространство, мимо Баринова.

Баринов повернулся, проследил его взгляд. У стены лаборатории на темном линолеуме, метрах в четырех, лежала бело-голубая сигаретная пачка.

Баринов неторопливо поднялся, подошел к ней, поднял. Картонный угол вмят, видимо, от удара о стену. Именно о стену. Первичный удар пришелся, естественно, на лицевую сторону пачки, а она-то целёхонька.

Так-так-так... Ситуация...

Как бы не понадобился сейчас Арзыбов со своими тонтон-макутами...

Значит, так: сожителей Ивана отселить, заменить специалистами, установить негласное, а может, и гласное наблюдение. Взять под плотную опеку, чтобы даже в сортир под надзором... Может даже, перевести из коттеджа в другое помещение, понадежнее... Ладно, посоветуемся с начальником режима, ему виднее. Главное — глаз с Ивана не спускать. Ни на секунду.

Далее, вернее, перво-наперво, внушить этому Ивану Платоновичу, что он отныне перешел в категорию весьма важных персон, крайне ценных для науки, а все это делается ради его же собственной безопасности... Шпионских страстей, что ли, подпустить? Мол, враг не дремлет, то да сё, выкрадут или еще что... Может сработать... Ладно, это тоже на откуп спецслужбам, пусть у них голова болит.

А ему, Баринову, и его гвардии — работать, работать, и работать. Обшарить Ванькины мозги до последнего закуточка, не останавливаясь ни перед чем. Химия, гипноз, индикатор биополя, томография, рентген, все мыслимые и немыслимые анализы... Ни перед чем, исключая, естественно, физическое вмешательство. Чтобы с головы у парня волос не упал.

— Молодец, Иван! — Баринов снова занял кресло напротив. — Ну вот, наконец-то и у тебя прорезалось. Долго мы ждали — дождались. Молодец!.. У отца перенял или это у вас наследственное? А, Ваня?

— Н-не знаю, — выдавил из себя Иван и какими-то затравленными, замученными глазами посмотрел на Баринова. — Недавно оно появилось.

— Ладно, об этом мы потом поговорим, время будет. А сейчас, знаешь что, испытаем-ка мы тебя на полную катушку. — Баринов сделал вид, словно эта мысль только что пришла в голову. — Ты электронные весы видел?.. Нет? А вот сейчас посмотришь, и себя проверишь, и нам покажешь. Поднимайся, Ваня, пошли!

Он заставил Ивана встать, и повел его, придерживая за локоть — мимо ошарашенных Акимушкина и лаборанта, в коридор, вниз по лестнице, в ту лабораторию, где Банник некогда демонстрировал ему свою силу телекинеза. По пути что-то говорил, что-то простое, обыденное — лишь бы не молчать. Большой ли у них огород, что пишет мать, как уживается Иван с соседями по коттеджу, где он научился так здорово ходить на лыжах... еще о чем-то.

Акимушкин, лаборанты и те двое специалистов-силовиков поспешали следом, мало что понимая, но и не решаясь спросить.

В лаборатории он коротко приказал включить аппаратуру, а на это время увлек Ивана в дальний угол, усадил на диван.

— Значит, так, Иван. Вон под тем стеклянным колпаком находится пластмассовая пластинка размером с книгу, она как чашка весов. По моей команде ты взглядом надавишь на нее посильнее, ну, как сможешь. Запомни: надавишь, а не ударишь. Сможешь?

— Как скажете, Павел Филиппович, — послушно кивнул Иван. — Я попробую.

Судя по виду, удалось снять то напряжение, в которое он впал почти с начала беседы. Успокоился парень, похоже, поверил, что за художества с урнами действительно ничего не будет. И премию, может, на самом деле выпишут. А там, глядишь, и домой отпустят...

Легонько подталкивая, Акимушкин подвел Ивана к прибору. Вполголоса объяснил — вот, мол, под этим стеклянным колпаком чашка весов. Да-да, светло-серенькая. Вот на нее и будешь давить — сначала тихонько, потом все сильнее и сильнее. Ну, как получится.

Иван слушал внимательно, кивал. Оглянулся на Баринова. Тот стоял поодаль, старался не упустить ни малейшей детали. На вопросительный взгляд Ивана он одобрительно улыбнулся, тоже кивнул.

Иван повернулся к колпаку, расправил плечи, даже как будто набрал воздуха в грудь, и уперся взглядом в пластину-датчик.

Время шло, ничего не менялось. На мониторе зеленая электронная змейка, отсчитывая секунды, так и тянулась на нулевом уровне...

И вдруг — взрыв.

Баринов почувствовал, как по лицу, по открытым рукам хлестануло словно песком. Акимушкина и Ивана, стоявших в метре от прибора, отбросило в разные стороны, и они, согнувшись в нелепых позах, застыли, прижав ладони к лицам.

Баринов проморгался — очки, похоже, защитили — машинально стряхнул стеклянные крупинки с воротника рубашки, с лацканов пиджака.

Колпак исчез.

Лаборанты уже подбежали, подхватили под руки Акимушкина и Ивана, потащили в угол. Старший группы, держа в руке рацию, подскочил к Баринову.

— Глаза целы, Павел Филиппович? Как вы?

— Да-да, все в порядке, — приходя в себя, он тряхнул головой. С волос посыпалось стеклянное крошево. — Быстро — врача! Что там у них?

— Да, похоже, пострадали не сильно, открытых травм нет. — Старший, Баринов не мог вспомнить, как его звать, вроде бы Леонид, оглянулся на Акимушкина и Ивана. Лаборанты уложили одного на диван, второго на кушетку рядом, хлопотали над ними. — Врача уже вызвали. — После паузы спросил: — Что это было, Павел Филиппович?

— Это? — Баринов нервно усмехнулся. — Это была самонадеянность и откровенная глупость. Потому что торопливость, как известно, полезна лишь при ловле блох... В общем, так. Леонид, да?.. Вызови мне сюда немедленно Арзыбова. Ну и Долгополова. Машину с носилками или каталкой.

— Слушаюсь! — Леонид подтянулся, ни следа удивления на лице. Видимо, истинная диспозиция среди начальственного состава для него секретом не была.

— Да, и еще! — спохватился Баринов. — Пусть отгородят ширмой место взрыва и уберут осколки с пола. Больше ничего не трогать.

В очередной раз Баринов наблюдал четкость и слаженность работы персонала в экстремальной ситуации. Чья в том заслуга — Банника, Долгополова, Арзыбова — неважно, скорее всего, всех троих. Но четкость и слаженность налицо.

Минуты не прошло, в лабораторию почти вбежала врач Надежда Сергеевна, за ней медсестра с чемоданчиком — а это уже Марат строго следовал инструкции: при «острых» экспериментах медицинская бригада должна быть рядом и наготове.

Баринов махнул рукой в сторону дальнего угла, но Надежда Сергеевна сама все поняла с полу-взгляда. Быстро осмотрела Ивана, улыбнулась ему, что-то сказала, ободряюще похлопав по руке. Оглянулась на Баринова, разрешающе кивнула и перешла к Акимушкину.

Баринов склонился над Иваном.

— Как себя чувствуешь, Ваня? Все в порядке?

— Что случилось, Павел Филиппович? — слабым голосом спросил Иван и попытался приподняться. — Я что-то напортачил, да?

— Нет-нет, ты ни в чем не виноват, — Баринов мягким нажимом заставил его снова лечь. — Несчастный случай. Лопнул колпак, ну, словно электрическая лампочка. Там же внутри вакуум. Ты тут не причем. У тебя легкое сотрясение мозга, надо отдохнуть. Сейчас уколют снотворное. Отлежишься пару дней, потом поговорим, хорошо?

Он отступил на шаг, сделал знак медсестре, уже державшей шприц наготове.

Специалистам мешать нельзя.

Баринов отошел к окну, придвинул стул, сел. Отсюда видно, что Иван уже безмятежно спит — ну и, слава богу! — а медсестра обрабатывает ранки и ссадины на его лице и руках. Вот с Маратом, похоже, не все так ладно, осмотр затянулся... Ого, в ход пошли пинцеты, зажимы... вот и тампоны, бинты... Баринов удержал себя на месте, не его дело — вмешиваться.

Наконец Надежда Сергеевна поднялась со стула, что-то сказала медсестре и направилась к Баринову. Он встретил ее стоя.

— С Сивохо все в порядке, — с ходу успокоила она и улыбнулась. — Просто перепугался парень сильно, даже обмочился. Травмы точечные, поверхностные, через два-три дней заживут. А вот с Маратом серьезнее, — она посуровела лицом. — Сквозное ранение левого верхнего века с поверхностным поражением роговицы, контузия глазного яблока. Необходима госпитализация.

Баринов кивнул.

— Понятно, Надежда Сергеевна. Поговорить с ним можно?

— Разумеется — пока организуем отправку. Кстати, вам тоже досталось, Павел Филиппович: кровь на щеке и на лбу.

— Ладно, это потом, — отмахнулся Баринов, подошел к Акимушкину, сел в изголовье. — Ну, как ты?

— Да я ничего, глаз вот только. — Он поднес руку к повязке, коснулся пальцами тампона. Три-четыре ранки на лице были смазаны зеленкой, еще две заклеены пластырем. — Но Надежда Сергеевна уверяет, что обойдется... А Иван как? И вообще, что произошло, Павел Филиппович?

— Моя вина, Марат, — Баринов снял очки, сильно потер ладонями лицо, словно массируя. — Не учел, что Сивохо смотрит, но не видит. Он смотрел на датчик, а видел стеклянный колпак. И естественно, воздействовал на него — пока тот не лопнул.

— Да как же так... — Марат выглядел обескураженным. — Это ж кварцевое, особо прочное стекло. Оно же до полутора сотен атмосфер выдерживает!

— Значит, Иван выдал больше. Хорошо хоть безосколочное. В смысле — без острых осколков... Ладно, быстрее поправляйся, работы выше крыши. А я пока нашим пациентом займусь, надо его понадежнее определить.

— В смысле — спрятать?

Молодец Марат, в правильном направлении мыслит. Акценты надо сразу расставить, причем, по возможности, все.

— Именно так, Марат Алексеевич. Если бы ты вдруг научился из пальца стрелять, я бы первым настаивал на твоей изоляции. А Иван, в отличие от тебя, парень неуравновешенный и неадекватный, со склонностью к психозам... Да что я тебе рассказываю?

Марата вывезли в кресле-каталке, спящего Ивана вынесли на носилках, погрузили в машины. Первого в Москву, в клинику, второго — в знакомый Баринову по приснопамятным дням бокс-изолятор.

В соседней комнате ожидали Долгополов с Арзыбовым.

Баринов вошел, сел в приготовленное кресло, присмотрелся. Они дисциплинировано молчали, не лезли с расспросами: Арзыбов со скучающе-деловым выражением лица, Долгополов — деловито-заинтересованным.

Ладно. Если не удается дело замять, «замотать» или спустить на тормозах, надо, как минимум, его публично инициировать, как максимум — возглавить. Старая, проверенная бюрократическая практика.

— Значит, так, товарищи. На сегодняшний момент ситуация складывается следующим образом. Обследование пациента Сивохо и соответствующие эксперименты позволили выявить у него ярко выраженную способность к телекинезу. Первым ее проявление обнаружил Роман Глебович, — полупоклон в сторону Арзыбова. — Поваленные урны действительно его дела. Столб — пока не знаю, слишком неожиданно прервался эксперимент. Сейчас подойдут наши физики-электронщики во главе с Никулиным, постараемся восстановить полную картину обстоятельств взрыва... А поскольку эксперимент, как считаю, перешел в «острую» фазу, видимо вам, Валерий Иванович, стоит проинформировать инстанции. Далее, при содействии Романа Глебовича обеспечьте, пожалуйста, строгую изоляцию пациента под безусловном и неотрывным наблюдением... Ну, а там посмотрим.

— Нельзя ли подробнее, Павел Филиппович? — Голос Долгополова был сух и официален, даже, пожалуй, скрипуч. — Не зная обстоятельств, докладывать наверх я не могу.

— Извините, Валерий Иванович, подробнее я сам пока не знаю. Но последствия трудно предсказуемы, на это могу дать гарантию.

— Понятно, Павел Филиппович! — Для Арзыбова напротив, все было ясно, свою роль в подобных делах он понимал однозначно. — Необходимые меры примем незамедлительно. Конкретно — доложу в конце дня. Разрешите идти?

Баринов проводил его взглядом, повернулся к Долгополову. Ничего не попишешь, придется уважить директора НИИ более или менее связным рассказом. А потом пригласить на осмотр места взрыва. Ввести, так сказать, в состав первичной комиссии.

А уж что и под каким соусом он будет докладывать наверх — это как ему самому удобнее и привычнее.