Темна вода во облацех

1

Как-то с утра не заладилось.

Во-первых, проспал. Уже давно он не выставлял будильник, привык просыпаться ровно в семь — невзирая, когда лег, каков накануне был день по насыщенности. Но вот — растопырил глазоньки лишь в половине девятого... Не то чтобы маячили срочные дела, но все равно непорядок. Эдак распустишь себя, потом вдесятеро тяжелее возвращаться к нормальному режиму.

Строго говоря, проснулся не сам, разбудил телефон. А во-вторых — звонил Аскар Сарылаев. Долго и нудно справлялся о здоровье, о делах, потом все же разродился — он-де не виноват, однако ж время такое, каждому приходится как-то вертеться. Пусть уважаемый Павел Филиппович извинит, но с первого июля арендную плату за приемный кабинет он вынужден поднять на двадцать процентов... Экая скотина! И не уточнил, куда эти проценты добавлять — в кассу или в конвертик? Скорее всего, фифти-фифти. И в твердой валюте.

Пока варил кофе, загляделся в окно. Во дворе Василий выкатил на смотрины «Москвич». Худой, высокий, суетливый киргиз лет тридцати — в европейском костюме, но на голове ак-колпак — то заглядывал в салон, хлопая дверьми, то лез под капот, то припадал на колено, пытаясь рассмотреть днище, а Василий стоял на пороге гаража, сложив руки на груди, и что-то размеренно ему внушал.

Сосед Василий, механик золотые руки, приглядывал за надлежащим состоянием бариновского автомобиля. А пару месяцев назад подбил на подержанную «Ауди», что его приятели-подельники пригнали «аж из самой Германии». Тогда же Баринов выписал ему генеральную доверенность, попросив «Москвич» продать. Сумму назначил смешную, правда, в долларах. Покупатели ходят, только машина все не продается. Видно, Василий рассчитывает на серьезную маржу... Да и бог с ним! Не горит, а человеку будет приятно.

Отвлекся, а кофе-то сбежал, залил плиту.

Еще вдруг вспомнилось, что третьего дня прямо на стоянке у главпочтамта увели щетки дворников от «Ауди». А ведь отлучился буквально на десять минут отправить Лизе очередной перевод.

Зато день с лихвой все компенсировал.

Потому что раздался звонок в дверь, а на пороге стоял Серега Щетинкин.

— Ба-а, кого я вижу! Гутен морген, партайгеноссе! — Баринов отступил на шаг. — А ты что один? Где Марина?

Щетинкин шагнул в прихожую, неуклюже облапил Баринова, похлопывая по спине.

— Здорово, Паша! Здравствуй, дорогой! — Отстранился, улыбаясь. — Ого! Глянь-ка, бородой обзавелся!

— Могу дать поносить, — хмыкнул Баринов, увлекая друга в комнату. — Проездом из Берлина? Или Парижа? Надолго в наши пенаты?

Щетинкин уселся в кресло, с довольным видом осмотрелся.

— Знакомый вид, приятно глазу!.. Паша, чтоб все точки над «i». Я гражданин России, Маринка тоже. С прошлого лета обосновались в Анапе. В Киргизию прилетел по шкурным делам — нашлись-таки покупатели на квартиру и дачу. Машину-то я сумел загнать перед отъездом, — пояснил он. — А вот чего ты в подполье ушел? На звонки ни разу не ответил...

— Номер сменился. Пока меня не было, мне и телефон отрезали, и квартиру чуть не «прихватизировали», — с досадой сказал Баринов. — Ты не представляешь, какой здесь бардак образовался — по причине независимости. Слышал, небось, про самозахваты, самострой и прочий беспредел.

— Так, краем уха. У меня свои сложности были... Слушай, у тебя пожрать есть? Я ж с самолета прямо к тебе.

Баринов растерянно почесал подбородок.

— Я, вообще-то, дома редко обедаю... Но найдем! Или, может, в ресторан?

— Наелся я ресторанами, давай, что есть!

— Тогда так: яичница, тушенка, быстрая лапша, сыр, колбаса... Годится?

— И пиво.

— Перебьешься коньяком! Идем на кухню.

Вдвоем управились споро, собрали стол по-студенчески неприхотливо и без изысков. Разговор попутно не прерывался.

— Ты когда сбежал-то, в девяностом? — поинтересовался Баринов.

— Летом девяностого, как только начался этот сучий «парад суверенитетов», — ответил Щетинкин нехотя. — И не сбежал, а поехал по гостевой визе.

— И как?

— Паша, скажу тебе как родному — в этой долбанной Германии могут жить только немцы. Тамошние немцы, не русские. В смысле — не российские. Маринка просекла сразу, хоть и фольксдойче, а я еще питал какие-то надежды. Но через год и я созрел. Ты же знаешь, с языком у меня проблемы нет, за баварца запросто канаю. Однако на медика, на врача по их мерке я, оказывается, не тяну, а работать санитаром или таксистом... Приравняли к неграмотному турку, блин!.. Ну, помотались мы как собачий хвост — Карлсруэ, Франкфурт, Штутгарт, Гамбург... Везде одно и то же. Они дадут крюк двадцать километров, чтобы заправиться бензином на две-три пфеннежки дешевле, представляешь?

— А жили-то на что?

— Ну, на первое время кое-что с собой было, плюс разные вспомоществования, гостевые, родственники подмогли... А далее стали думать да гадать. Нет уж, где родился, там и сгодился! Собрались гуртом — мы, сестра Маринкина с детишками, дядька с семьей — и рванули назад, в смысле в Россию. Сестра и дядька к дальним родственникам в Саратовскую губернию, а мы под Москву. Потом решили куда потеплее, привыкли в Киргизии-то к теплу! И подались в Анапу. Море, солнце, воздух, у меня там брат двоюродный...

— Да уж, попутешествовали.

— Не говори! На всю оставшуюся жизнь... Ну да ладно. Ты-то сам, Паша, как? — осторожно спросил Щетинкин. — Оклемался?

Баринов усмехнулся.

— В первом приближении.

— Ну-ну... По внешнему виду — вполне. Ну, а извини... паранормальные дела? Не рассосались?

— Какие конкретно тебя интересуют?

— А что, появились новые?

— Бог миловал. Шарики по-прежнему могу делать, но не злоупотребляю. Как говорится, от греха подальше... Мы когда в последний раз виделись? — Баринов резко сменил тему. — В восемьдесят восьмом?

— Тебя же шарахнуло в восемьдесят седьмом, так?.. Ну да, сразу после Нового года. Ты тогда только-только подниматься стал. С палочкой.

— А-а, ну да, ну да! — Баринов поморщился. — Значит, помнишь, каким я был красавчиком... А тут попутно стали навешивать на меня всех собак. Итог — безработный. Лишен всех постов, должностей и преференций, из обоймы выброшен, списан как инвалид умственного труда — перебиваться с хлеба на квас.

Щетинкин скептически покрутил головой, щелкнул ногтем по только что початой бутылке «Камю».

— Да как-то не сказал бы, что сильно бедствуешь.

— Слава богу, сидеть с кружечкой в подземном переходе не мое амплуа. Доктор наук, гипнозом владею на самом высоком уровне, а психотерапевты нынче в ба-альшой моде! Излечить денежного мешка от застарелого алкоголизма или от злоупотребления табаком — раз плюнуть. ОБХСС нынче нет, и никакой заразе не взбредет в голову спрашивать — «А откуда вы, уважаемый Павел Филиппович, взяли, а также, почему и на что бесконтрольно тратите эти самые немереные «баксы»?» Сегодняшние реалии позволяют.

— Наркоманов, небось, тоже пользуешь? — заинтересованно спросил Щетинкин.

Баринов замотал головой.

— За наркотическую зависимость не берусь, результатов — пшик! — а трудов — о-ё-ёй! Да и смысла нет. Ну, добьешься кратковременной ремиссии, а толку? «Наркоши» неизлечимы в принципе, поверь. Рецепт один: или девять грамм в затылок, или полная изоляция от общества — где-нибудь на Таймыре или Камчатке, в компании себе подобных. В резервации. Пока сам не загнется от передоза. И еще вопрос, что гуманнее.

— Категорично, и весьма, — Щетинкин вздохнул, потянулся за бутылкой, налил по второй. — Ну что — «здравствуйте»!

Баринов поморщился, отрицательно качнул головой.

— Извини, Сережа! Я воздержусь, в четыре у меня прием — один пациент первичный и два повторных. Давай вечерком, хорошо?

— Как скажешь. Ну а пока... Я ведь подробностей не знаю, Паша. Что все же с тобой стряслось? Помню, вышел тогда ко мне чуть ли не на костылях, объяснить ничего не захотел категорически... Ну, я не настаивал, потому как Лизавета тоже темнила.

Баринов вздохнул.

— Эх, Сережа, мне бы кто-нибудь что объяснил! Что тогда, что сейчас... Да все просто, как мычанье, Сережа. К тому времени у нас уже были серьезные подвижки, даже запланировали обширную программу года на полтора-два. Ну а в тот день вели мы с Банником один эксперимент, обыкновенный, можно сказать, рядовой. И вроде бы со всех сторон подстраховались. Но вдруг — словно взрыв, только на ментальном уровне. Контузия, если не хуже. Меня уложило на полгода, Банника — боюсь, что навсегда... Ну и пошли, как водится, оргвыводы. В дело вступили серьезные люди, воспользовались моментом. Долго ждали, ну и дождались! Ближайшим моим сотрудникам устроили такую жизнь, что они все разбежались кто куда, разработки наши фактически свернули. Сунули нам с Николаем по персональной пожизненной пенсии. Хозяйство его раскулачили, раздербанили, растащили по своим закромам... Знаешь, он как в воду глядел — меня готовил на смену. А я, как видишь, — Баринов вздохнул, развел руками, — я, как видишь, сам под раздачу попал.

— На чем же вы погорели, в том сеансе? На что-то новое наткнулись?

Баринов коротко глянул на него и отвернулся.

Попал ты, дружище, не в бровь, а в глаз, хотя о самой работе имеешь самое смутное представление... Только нет уж, брат, шалишь. Ничего из того, что тогда случилось, никто и никогда от меня не услышит. Разве что Николай. Если, конечно, суждено ему хоть когда-нибудь снова стать человеком, а не прозябать овощем на грядке, то бишь, на больничной койке.

Тогда, шесть лет назад, в апреле далекого восемьдесят седьмого, он, не торопясь, как обычно, «лисьим шагом» начал прощупывать легкодоступные области мозга Банника. Стандартные вопросы, привычные ответы... Опять подошел к третьему блоку — ДВ-12/01С, ориентировочно: «детские воспоминания, 12 лет, сны» — только по другой цепочке, используя другие связи. По идее она должна была вывести на Робинзона.

— Итак, Коля, снова поиграем. Я говорю слово, ты произносишь первое, что приходит на ум. Начали — «странные сны».

— Ужас, кошмар!

— «Кошмар».

— Морды... туман...

— «Морды».

— Страшно... динозавры...

— «Туман».

— Плохо видно... динозавры...

— «Динозавры».

— Они вокруг...

— Спокойно, Коля, спокойно! Все нормально, все в порядке. Ты же помнишь, ты на приеме у врача.

Та-ак, пульс учащенный, но вполне в пределах... «Динозавры», «динозавры» — откуда динозавры, если это сюжет сна? Динозавры исчезли пятьдесят миллионов лет назад, пересекаться они при всем желании никак не могли... А где Робинзон? Или, на крайний случай, Соловей-разбойник...

— Хорошо, Коля, хорошо! Ты у нас молодец, я тобой доволен. А теперь ты засыпаешь, ты погружаешься в сон. Но на счет «три» ты проснешься. Ты откроешь глаза, сосредоточишься, соберешься с мыслями и расскажешь, что за динозавра ты видишь... Итак, раз... два... три!.. Ты видишь динозавров во сне?

Банник истерично выкрикнул:

— Почему у них четыре руки?

Баринова уже знакомо ударило изнутри в затылок, знакомо закружилась голова... Он закрыл глаза, сквозь дымку проступила картинка — плоская, тусклая, черно-белая. Он плотнее сжал веки...

Картинка неподвижна, местами затуманена, к тому ж размыта — словно видится глазами человека с очень сильной миопией, где-нибудь в районе десяти диоптрий... С трудом можно различить, во-первых, большое, прямо таки обширное помещение со странной геометрией — где-то угловатое, где-то округлое... насколько можно было воспринять пространство на плоскости. Во-вторых, уставлено чем-то наподобие мебели, но вряд ли можно назвать это мебелью: уж очень проблематично предметы — опять же, то угловатые, то округлые — могли бы служить столами, шкафами, стульями или креслами... Главное же — прямо впереди, на расстоянии пары метров виднеется полускрытая фигура вполоборота, и в ней угадывается явно живое существо. Нижняя часть его заслоняется предметом, который воспринимается элементом мебели, скажем, столом, а верхняя... А верхняя — бочкообразное туловище, круглая голова почти без шеи, вместо лица... морда, если можно так выразиться: покатый лоб, большие провалы глаз, слегка выдающаяся нижняя часть с широко расставленными плоскими ноздрями и маленьким, еле угадываемым ртом... А самое главное — четыре верхние конечности... Да, да, именно четыре! Две — в районе живота — опираются на «стол». Третья — в районе плеч, хотя плеч как таковых не просматривается — висит вдоль туловища, четвертая — вроде как бы подпирает голову...

Хотелось рассмотреть подробнее, но сосредоточиться на какой-либо детали снова не получалось.

Снова пришлось командовать себе — «Спокойно, спокойно! Не суетиться, не паниковать»...

И тут — взрыв. Нет, не бомбы, не гранаты, а словно разом взорвалось все вокруг. Бесшумный и всеохватный взрыв, растянутый по времени в бесконечность. Клубящееся холодное пламя с шести сторон. А он, Баринов, в центре. И потом — чернота. И потом сквозь нее начал пробиваться свет — серенький, жиденький, словно осенний рассвет за окном. Пробивался он долгие-долгие дни, вырисовывая постепенно потолок палаты, незнакомые лица людей в белом. Потом в тишине стали проступать отдельные звуки. Потом удалось пошевелить пальцами...

Баринов вздрогнул, очнувшись — это Щетинкин, перегнувшись через стол, похлопал его по руке.

— Эй, парень, что с тобой? Проснись! Ку-ку!

Баринов резко тряхнул головой. Ну, нельзя, нельзя так распускаться!.. Та-ак, о чем же мы говорили-то?.. Ага!

— Извини, Сережа, задумался, завспоминался... В общем, накрылись наши разработки медным тазом. Я ведь, Сережа, года полтора был как в тумане, в себя приходил. Одномоментно все потерял — мысли, идеи, цели, планы, возможности... Ну и вернулся сюда — доживать. В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов...

— А ты не слишком сгущаешь, Паша? — осторожно спросил Щетинкин. — В смысле — нянькаешь комплексы, самоедством увлекся.

— Я не мазохист, ты же знаешь. И могу судить вполне объективно: кончился я как ученый... Нет, конечно, сумма знаний, опыт, квалификация остались, как говорится, налицо. Кончился интерес. Я уже не хочу удовлетворять свое любопытство, которое, кстати, больше ни к чему не испытываю. Просто живу — и все. Радуюсь солнышку, травке, облачкам. Ну, изредка, если того требуют обстоятельства, надуваю щеки — в разговоре с пациентами или их родственниками... Все! Finite la commedia! Перевод нужен?

Щетинкин сильно и энергично, сверху вниз, провел ладонью по лицу, словно попытался стереть что-то, осевшее на коже от слов Баринова.

— Я понимаю, Паша, — тихо произнес он. — Понимаю... Но ты же медик. Как говоришь, опыт и знания при тебе, должен понимать — это болезнь. А раз так — ее надо лечить.

— Брось, Сережа, — равнодушно махнул рукой Баринов. — Не стоит метать передо мной бисер. То, что посттравматическая депрессия сиречь черная меланхолия не лечится, я знаю с четвертого курса. Не открою большого секрета: Лиза со мной мучилась три с лишним года. Все не хотела понять, что лечить тут нечего. Потом пришлось. Она тоже медик, и очень неплохой.

Щетинкин неохотно сказал:

— Да, я знаю. Она рассказывала.

— А-а, так вы встречались? — слегка оживился Баринов. — В Питере? Давно? И — что?

— Буквально третьего дня. Она в Москву приезжала по каким-то делам, а я сюда через Москву летел. Столкнулись случайно на Пешков-стрит. На Тверской, по-нынешнему. Она торопилась, я спешил — так что, без подробностей.

— Кстати, Сережа, на всякий случай — мы не в разводе.

— То есть? Она определенно сказала, что расстались!

— Фактически — да. Живем порознь. Однако де-юре остаемся в браке.

— К чему такие сложности?

Баринов сказал серьезно:

— Обузой никогда и никому не был и не буду. Я так решил. А по поводу всяких бумажек и прочей бюрократии... Понимаешь, если со мной что случится, то наследует только она. Без всяких заморочек и разночтений. Московскую квартиру удалось сменять на Питер, да и новые родственнички подмогли, в смысле сваты, так что у дочерей, слава богу, свои крыши над головой. Ну и Лиза при них.

— Паша, ты меня знаешь, я человек прямой и грубый. И вот что скажу — заигрался ты, парень, в игру под названием «Детский сад, младшая группа»: «Ты мне больше не подружка, а тебе я не дружок. Забирай свои игрушки и не писай в мой горшок!»

— Дурак ты, Серега, — криво улыбнулся Баринов. — Дурак, и не лечишься. То не каприз, то констатация факта.

Помолчали. Щетинкин сказал примиряющее, остывая:

— Да-а, хреново тебе...

— Куда уж хреновей, — отозвался Баринов и вздохнул. — А тут еще Петрович, который Коровников, помер, сороковины недавно были.

— Это твой колдун и знахарь?

— Он самый. Неоперабельный рак поджелудочной. Как умел, поддерживал его последние дни... Вот ведь как: всю жизнь других исцелял, а пришло время — помочь ему не нашлось никого.

— А Банник?

— Никола наш жив, физически здоров, под стать олимпийскому чемпиону — что по бегу, что по боксу. С мозгами только худо, светил психиатрии в тупик ставит — гибрид какой-то, симбиоз столетнего маразматика и годовалого несмышленыша. Над ним дочь установила опеку. Поначалу держала дома, потом сдала в какую-то «крутую» лечебницу под Москвой... Кстати, Борис Омельченко в Виржинии, преподает в тамошнем университете. Уехал еще в девяностом. Забрал с собой Игорька, меня сватал...

— И что?

— Да на кой ляд сдалась мне ваша заграница сорок три раза! — с досадой сказал Баринов. — Кроме всего прочего меня бы и не пустили, я ж в тайнах и секретах как в дерьме — по уши. Подозреваю, до сих пор под негласным надзором... Что еще, какие еще новости... Ну, лаборатория вместе с институтом тоже гавкнулась — московский же филиал! Кого на пенсию, кто в «челноки» подался, кто в Россию или Израиль... Так что, растерял я всех, Серега. Хорошо, ты нарисовался, большое спасибо за это. Больше не пропадай никуда, хорошо?

— Ладно тебе, Пашка. Лучше скажи, какие у тебя вообще-то мысли на будущее? Не вечно же денежные мешки потрошить.

— Я и сам не вечный, Серега... Знаешь, в Сосновку хочу. Простым земским врачом. Лечить селян «от головы», «от живота», фурункулы вскрывать, роды принимать... Внуков пестовать хочу.

— Как же наука?

Баринов иронически посмотрел на собеседника.

— Я же сказал, с наукой у нас дорожки разные. С некоторых пор мы разошлись, как в море корабли. И взаимно друг о друге не скучаем.

— А парапсихология? А твои способности?

— О науке ты уже слышал. А мои способности так со мной и останутся. Ничего доброго они ни мне, ни кому другому не принесли.

— А как же...

Зазвонил телефон, стоящий тут же, на серванте.

Баринов поднял трубку, бросил коротко:

— Выхожу через пять минут. — Он поднялся. — Извини, Сережа, пора. Устраивайся, отдыхай. А я, кровь из носа, постараюсь быть не позже восьми.

— Это что ж, пациенты тебе домой звонят?

Баринов подозвал его к окну.

— Вон видишь вишневый «Мерседес» подъехал? Это за мной. Повезет в республиканскую клинику, там у меня офис и кабинет.

— Ух, ты! Персональный водитель! Да ты большая шишка, «крутой мэн»!

— Положение обязывает, Сережа. Это восток. Деловой человек должен обладать степенностью и важностью. Но прежде всего — крыша. Откровенно говоря, я на этих «секьюрити», а по нашему «отморозков», трачу львиную долю дохода.

Щетинкин ухмыльнулся.

— Ишь, ты, «секьюрити»! Если уж хочешь по иностранному, так скорее «бодигарды».

В прихожей Баринов достал из шкафчика запасную связку ключей.

— Если куда захочешь выйти, вот. Полюбопытствуй, полюбопытствуй, кое-что за три года тут тоже изменилось.

Вечером продолжили.

Снова сидели на кухне, пили кофе с бутербродами, пакет которых привез Баринов. Начатая днем бутылка коньяка так и стояла неприкаянно посреди стола, на спиртное не тянуло. Слишком неоднозначные темы всплывали в неторопливой беседе.

— Ну, погулял я немного по центру, — Щетинкин брезгливо поморщился. — А потом решил, что нервы требуется беречь и вернулся. Но, Паша, это еще цветочки. Ты бы видел, как Москву загадили, сплошной «базар-вокзал»! Да и Анапа стала не лучше.

— Не будем о грустном, Сережа. Лучше расскажи, как вы там устроились, чем занимаетесь. Глобальные планы, задумки есть? Не поверю, чтобы ты лапки сложил.

Щетинкин остро посмотрел на Баринова.

— Ты что, успел и телепатию освоить? Прямо мысли читаешь, — неуклюже пошутил он. Подумал, бесцельно передвинул чашки на столе. Откашлялся. — Купили мы по приезду задешево малую халупу за городом — три сотки сада, виноградник в шесть кустов, печное отопление, вода во дворе. Марина работает врачом в санатории «Морская волна», я на вольных хлебах, сиречь на эпизодических заработках. Словом, привыкаем, вживаемся... А теперь, Паша, слушай и внимай. Задумали мы с Маринкой горбатиться не на чужого дядю, а на себя, и открыть частную клинику-санаторий для нервнобольных. Природные условия там роскошные, а курортно-санаторный бизнес поставлен до такой степени бездарно и примитивно, словом, а-ля совьетико. Надо пользоваться моментом, пока нет активной конкуренции.

— Любопытно, любопытно! Не иначе как в Дойчланде таких идей нахватались.

— Представь себе, — не стал отнекиваться Щетинкин. — Я в Штутгарте попробовал к гостиничному бизнесу присмотреться, посещал благотворительные курсы для нашего брата. Ничего, понравилось... Так вот, вопрос этот мы проработали плотно и основательно. Юридическую сторону обеспечивает очень грамотный юрист, опальный московский адвокат, но из местных. Разведка показала, что в окрестностях имеется несколько подходящих для наших целей зданий, даже готовых комплексов — бывших санаториев и домов отдыха. Не поверишь, но стоят практически бесхозные! Кое-какие даже сыпаться начали, какая-то шпана ночью и днем гужуется, костры жгут, жрут, пьют, гадят... Парочка уже конкретно выставлена на продажу. Марину-то я оставил сейчас в Москве, зондирует почву под кредиты и вообще...

— Это ж какие бабки нужны, чтобы поднять такое дело! — Баринов скептически покрутил головой.

— Ага! — согласно кивнул Щетинкин. — Я поэтому-то что прилетел — с квартирой и дачей? По грошику собираем. Но согласись, дело реальное и перспективное.

Баринов подозрительно посмотрел на Щетинкина.

— И зачем ты все это мне рассказываешь? Неспроста, ой, неспроста...

Щетинкин крякнул, потянулся за бутылкой, налил себе и ему до краев.

— Тебя не проведешь... Лады, карты на стол. Третьим будешь?

— В каком качестве?

— Полноправного и полновесного соучредителя.

— А кроме?

— Паша, ты же психоаналитик от бога! Захочешь — займешься тем же, чем занимаешься здесь! И вообще, на хрена тебе эта Киргизия двести пятьдесят лет?.. А потом, глядишь, снова вернешься к своим идеям...

Баринов, прищурясь, смотрел на Щетинкина.

А ведь прав Серега, сто раз прав. Какой толк сидеть сиднем на печи, холить и лелеять свои комплексы, киснуть от скуки и безделья... Вот так вот взять, да броситься очертя голову — во что-то новое, неизведанное, рисковое...

Искуситель, черт его дери.

— Это ты сейчас сообразил?

— Нет, конечно. Виды на тебя имели с самого начала. А когда столкнулись с Лизаветой, уверились окончательно — наш человек!

Щетинкин выдержал паузу, потом добавил осторожно:

— Кстати, она очень даже не против, чтобы мы тебя растормошили.

— Так что, она в курсе?

— В самых-самых общих чертах.

— Но учти, я — гражданин Киргизии.

— Не понял, — недоуменно сказал Щетинкин. — Что так?

— А я и без того русский, — резко сказал Баринов. — И русское подданство, чтобы это удостоверить, мне ни к чему.

Щетинкин в упор глянул на него и сказал, после паузы:

— Понятно. Допускаю, обидели тебя сильно, даже весьма. Да только в Советском Союзе, не в России.

Баринов поморщился.

— Ладно, Серега, давай эту тему прикроем, хорошо?

— Ну, как скажешь.

Баринов кивнул, поднялся из-за стола, сделал успокаивающий знак Щетинкину и вышел. В кабинете в дальнем уголке сейфа нащупал круглую коробочку из-под монпансье, завернутую в половинку газеты «Советская Киргизия».

Усмехнулся про себя — «Бойся первых порывов души, они, как правило, благородны!»

На кухне развернул газету, с усилием открыл коробку и положил перед Щетинкиным. При электрическом освещении неграненые алмазы словно налились светом, приглушенно заиграли, наполнились внутренним холодным матовым блеском.

Неторопливо Баринов взял с ватной подложки самый крупный камень, примерился, сильно провел им от горлышка бутылки — сверху вниз, до самой наклейки. Щетинкин зачарованно следил, как с легким скрипом камень оставляет на зеленоватом стекле глубокую, с белесой опушкой борозду.

Баринов протер алмаз носовым платком, вложил в руку Щетинкина.

— Кредиты, говоришь? Можно и кредиты. Но первоначальный капитал нам не помешает, не так ли?