Темна вода во облацех

1

Из клиники в Филях Банника перевели в санаторий, тоже с приставкой «спец», но уже в Барвихе. Естественно, Шишок оказался при нем. Баринов начал даже подозревать, что еще с прошлых времен Николай Осипович удостоился личного телохранителя... Уж не последствия ли «огнестрельного ранения легкого», «закрытого перелома правого предплечья» и «тропической лихорадки»?

— Знаешь, Павел Филиппович, у меня впервые за долгие годы появилось свободное время, в том числе, для раздумий. И вот я лежал-лежал, думал-думал, и пришло мне в голову — а что мы будем иметь с гуся? Какая польза случится от телекинеза, от пирокинеза... В цирке выступать? Идти такелажником на стройку?.. Ну, с шарами более или менее ясно — можно экономить электроэнергию для освещения... Давеча лень было вставать, а таблетки на столе. Поднатужился, передвинул их глазами поближе, а потом думаю — а что толку? Все равно надо бутылку открыть, воду в стакан налить — это ручками надо делать, вот этими самыми.

Банник выставил вперед кисти рук, покрутил ими в воздухе. Внимательным взглядом посмотрел на Баринова.

— Ты меня понял?

Баринов осторожно похлопал его по колену, закрытому мягким пушистым пледом.

Они сидели в просторной, но уютной санаторной беседке среди безлюдного старого парка. Шишков довез Банника до нее, помог перебраться из кресла-каталки в плетеное кресло, и удалился на лавочку под огромной сосной напротив входа — так, чтобы не выпускать их из вида.

— Успокойся, Николай Осипович, не переживай. Год назад я бы тебе ответил, что занимаюсь фундаментальной наукой и прикладные штучки-дрючки, мол, не моего ума дело. Сегодня отвечу метром левее и ниже — будем делать посмотреть. Давай сначала поймем, что это за зверь такой. А уже потом — с чем его едят. И какую пользу он может принести народному хозяйству.

Банник невесело усмехнулся.

— В штатные утешальщики явно не годишься... Ну да ладно. Давненько ты не появлялся — недели три, так? Что нового?

С конца мая три «летучие группы» мотались по Союзу, по выражению Акимушкина, как овечий хвост. Челябинск и Харьков, Омск и Тбилиси, Клайпеда и Ставрополь, Курган-Тюбе и Барнаул, Пинск и Черновцы... и еще два десятка городов — больших и малых, областных и районных.

Кто только ни попадал в «гребенку»!

На интересные и перспективные случаи Баринов выезжал сам. Отобрали шесть человек, привезли в институт, начали обследовать по полной программе. Еще пятерых поставили на постоянное наблюдение по месту жительства — по поводу пирокинеза и телекинеза.

Выявили троих с четко выраженной потенцией к биолокации.

Двое выказали недюжинные способности в области кожного зрения.

Еще двое заинтересовали феноменальной памятью.

Парнишка, который умудряется генерировать собственное магнитное поле, наотрез отказался обследоваться...

На всякий случай наведывались и к кое-кому из откровенных врунов-фантазеров. Некоторые из них, пожалуй, даже искренне верили, что могут читать чужие мысли или общаться с душами умерших, заглядывать в будущее, определять «аномальные зоны», питаться «космической энергией»...

Банник слушал внимательно, не перебивая.

— ...Как видишь, не густо, — закончил конспективный рассказ-отчет Баринов. — Признаться, я ожидал большего.

— Значит, ни снов, ни воспоминаний о чужих жизнях, ни видений прошлого... Так?

— Именно. Было двадцать два письма на эту тему, все проверили. Откровенный плагиат — из книг, кинофильмов, учебников истории. Ну, плюс безудержная фантазия на грани шизофрении, такое, знаешь, пограничное состояние. Как обычно — Клеопатры, Нефертити, Иваны Грозные, Эрики Рыжие, Александры Македонские... На этот раз объявилась даже одна Офелия.

— Да, традиционный набор... Ну а принципиально новенькое есть?

— Как не быть, — отозвался Баринов. Ну вот, и образовалась тропинка — подвести разговор к главному. — Граф Дракула, похоже, воскрес, появилось множество его приятелей-вервольфов. Более сотни писем, причем из одних и тех же регионов: Украина, Белоруссия, Литва, Кубань, низовья Волги и Дона. Прямо какое-то поветрие! Строчат доносы на односельчан, на жителей соседних поселков и деревень. Мол, Грицко такой-то по ночам превращается в волка, загрыз мою телочку и двух козочек. Некто мохнатый, с красной пастью и громадными клыками перевстретил за околицей тетку Валентину, еле вилами отбилась. А наутро оказалось, что соседу «Скорая» срочно понадобилась, он-де в сарае в темноте на грабли наступил и на борону напоролся... Остальные в том же духе.

— Ну, фольклор не по нашей части, — равнодушно сказал Банник.

— Как сказать, как сказать, — протянул Баринов. — Раз пошла такая пьянка, думаю, особо явные и откровенные случаи проверить бы не мешало.

— Ты серьезно?

Баринов кивнул.

— Основываюсь на одной из твоих гипотез... Если «мыслеформа» способна «перескакивать» от личности «А» к личности «Б», то почему бы ей не перейти в существо другого вида? Скажем, от человека — к медведю. Или — к волку. И — наоборот... Вот тебе и классический оборотень. Вервольф.

Банник иронически хмыкнул.

— Посыл интересный. Но ты представляешь, в какую область вторгаешься?

— Я полагаю, требуется отработать и это направление.

— Значит, верфольф, сиречь оборотень... Человек-волк, значит.

— Не только. Человек-медведь, человек-кошка — ведьмы, по поверью, превращаются именно в кошек.

— Ой, ли? — Банник прищурился насмешливо. — А ежели так: ударился Иван-царевич о сыру землю и обернулся ясным соколом... Или: «Глядь, поверх текучих вод лебедь белая плывет» — и превращается в царевну. Или так: сегодня она лягушка, а завтра — царевна, а потом — наоборот... С этим-то как быть?

Э-ге-ге!.. Довольно интересно — похоже, уважаемый Николай Осипович уже некогда прорабатывал этот вопрос. Иначе не объяснишь его осведомленность вот так, в чистой, казалось бы, импровизации.

— А ведь ты абсолютно прав, Николай Осипович. — Баринов постарался принять вид если не ошарашенный и обескураженный, то хотя бы растерянный. — А ведь ты прав... Я, похоже, зациклился на вервольфах, берсерках, кицунэ и иже с ними, а в другую-то сторону не посмотрел...

— Ага. Шоры на себя мы сами надеваем. А Вольга Святославич, древнерусский богатырь, к примеру, оборачивался «левом-зверем», «рыбой-щучиной», «туром-золотые рога», «малым горностаюшком», «малой птицей-пташицей»... и еще массой других зверей-птиц-рыб... И есть еще, как ты помнишь, ликантропия[7].

Баринов кивнул.

— Да, конечно, без психиатрии мы никуда.

— Помнится, году эдак в семьдесят третьем, отловили в тугаях Аму-Дарьи или Сыр-Дарьи, уже не помню, некоего Аскара Джумагулова. Или Джумабекова, Джумабаева, неважно. — Банник помягчел лицом, как всегда, когда вспоминал что-то далекое, но нейтральное. — Обитал последние полтора года в камышах, наводил страх на аборигенов. Появлялся неожиданно из засады, выхватывал из отары овцу — и Митькой звали. Представь, собаки его боялись! Среднеазиатскую овчарку ты знаешь, о ее силе и злобности легенды сложены. Иная в одиночку может с матерым волком справиться. А тут — хвост между ног, и со скулёжем в сторону, куда подальше!.. А как чабаны тряслись, при одном его упоминании!.. Передвигался он обычно на четвереньках, но когда нужна была скорость, поднимался на ноги. Лошадь не поспевала! На людей, правда, не нападал, ограничивался овечками и другой мелкой живностью... В местном РОВД для его поимки спецгруппу организовали, из Алма-Аты подкрепление выпросили, чуть ли не войсковую операцию развернули. Привлекли ближайшую воинскую часть, вертолет, штук пять бронетранспортеров. Солдатам в целях самообороны разрешили стрелять на поражение, выдали по два рожка... Там в камышах полк можно спрятать, неделю облаву вели.

— Застрелили?

— Подранили, взяли живым. Выследили с вертолета, словно натурального волка. И что думаешь, типичная клиника ликантропии, как в учебнике! Он сам себе волком представлялся. Зубами и руками разделывал барашка на составные части не хуже как на конвейере мясокомбината... Оказался местным жителем, опознали его. Из какого-то соседнего кишлака. Пропал мужик пару лет назад, ну и пропал. Объявили в розыск, поискали, поискали, потом забылось дело. А он нарисовался за полусотню верст от дома и начал безобразничать... Так что, Павел Филиппович, ты уж, пожалуйста, поаккуратнее с оборотнями-то. Равно как с лешими, русалками, снежными человеками и прочими кикиморами.

— А у меня защита от них есть, оберег, то есть, — Баринов словно не понял истинного смысла последних слов.

Банник хмыкнул насмешливо.

— Оно, конечно, не помешает... Ты лучше «сонников» активнее ищи, — перешел он на серьезный тон. — Они — наша главная цель. Может, еще одну статейку запустить?

— Рановато пока, писем-то сотни... Я ведь еще что придумал, — он поколебался, потом все же продолжил. — Скопировал на «Эре» ту статейку и в поездках не пропускаю ни одной лечебницы, ни одного диспансера. Прямиком к главврачу с просьбой — попадутся соответствующие пациенты, не откажите, мол, в любезности.

— Ну и как? — оживился Банник.

— Результат нулевой, — вздохнул Баринов. — Похоже, они меня за своего пациента готовы принять... Но что по настоящему начинает беспокоить, так это дефицит кадров. Один я уже не справляюсь. Акимушкин оказался слабоват по части гипноза, Морчиладзе и Крапивин посильнее, но тоже не совсем тянут. Приходится все время быть на подстраховке. А со стороны привлекать...

За спиной раздалось деликатное покашливание. Баринов оглянулся. На входе беседки стоял Шишков.

— Извините, Павел Филиппович, — он легонько постучал по циферблату наручных часов. — Нам пора на процедуры.

Вместе дошли до центральной аллейки.

Здесь Баринов свернул налево и, не оглядываясь, зашагал к проходной. Банник задумчиво смотрел ему вслед.

Оборотень, значит... Вот, черт упрямый! Втемяшится какая идея в башку — колом оттуда не выбьешь!.. Ну что ж, тем и ценен. Помнится, одно время этот парень сам себе пытался стреножить интуицию, добровольно шоры надел. Но, слава богу, приходит постепенно в нормальное состояние... Нет, брат Баринов, от натуры не уйдешь! Она, натура, себя обязательно проявит: хочешь ты этого — не хочешь ты этого. Подождать только надо. Ничего, мы люди не гордые, подождем...

Баринов вышел за ворота, среди машин на стоянке разыскал глазом свою.

Суббота, середина дня, можно еще посидеть, поработать. Значит, в институт.

За рулем привычно думалось легко, достаточно свободно и раскованно.

Н-да-а, в общем, как выражается Щетинкин, пожалуй, «пустышку тянем». Получается, ложную ниточку подсунула Вита Ионовна... Впрочем, почему — «подсунула»? Вполне ведь искренне пыталась помочь. Остеречь, предупредить, защитить. А это дорогого стоит. Не каждый на поступок способен. И кто способен — не каждый сделает.

А уважаемый Николай Осипович, похоже, уже некогда прорабатывал этот вопрос.

Ну а феномен «Хайда-Джакила» пока подержим в уме. Явных показаний разрабатывать его всерьез еще не наблюдается... Дождемся, когда Николай Осипович вернется в более-менее удобоваримую форму. Люди мы не гордые, время терпит, можем и подождать.

2

Рабочий день Баринов начинал с чтения справки о последних письмах. Пусть не в обвальных количествах, но они продолжали приходить — до двух десятков ежедневно.

Однако утро нарушил Марат Акимушкин, в половине девятого он уже сидел в приемной с тонкой кожаной папкой на коленях.

— Письмо? — только и спросил Баринов. И сделал знак пройти в кабинет.

— Письмо, — Марат достал из папки конверт с подколотым двойным листочком из школьной тетрадки в клеточку, исписанный крупным, явно мужским почерком.

— И что там? — сердце невольно дало сбой, перепрыгнув через удар. Марат просто так не пришел бы. — Откуда? Кто?

— Деревня Лисички, двести километров от Сызрани, колхоз «Заветы Ильича». Механизатор Платон Матвеевич Сивохо. Взглядом двигает, вернее, валяет спичечные коробки.

— Сны видит?

Акимушкин качнул головой, протянул через стол письмо.

— Пишет только о спичках.

Почерк разборчивый, твердый, явно не восьмилетка за плечами. Изложено складно, лаконично и грамотно. Любопытна приписка: «Жена против письма в газету, но сын настаивает. Говорит, иначе сам напишет. Если уже написал, то верьте мне, а не ему».

Баринов перечитал письмо, внимательно и не торопясь.

— Та-ак... Интересно, дата стоит — седьмое сентября, а сегодня-то уже двадцать шестое...

— Или долго думал, или почта далеко, — предположил Акимушкин. — По штемпелю отправлено четыре дня назад.

— А тебе не кажется, что на конверте другой почерк? Очень похож, но — другой... Ладно, на месте выясним. Какие предложения?

— Три места в купейном на завтрашнее утро я заказал, гостиницу тоже. Сейчас в райотделе мне разыскивают местного участкового. Аппаратура наготове, с собой беру Сашу Блохина.

Баринов кивнул, соглашаясь... За три месяца они неплохо сработались.

— Ну и отлично. А я, значит, звоню в обком, договариваюсь о транспорте.

К просьбе Баринова отнеслись творчески, не формально. Выделили «УАЗ» — «на сколько потребуется, Павел Филиппович!» — и водителя подобрали подходящего, родом из соответствующего района — «он там каждую собаку знает!»...

Хуже оказалось другое — как проинформировал Акимушкина участковый, Платон Сивохо погиб две недели тому назад.

«Нет, нет, никакого криминала, обыкновенный несчастный случай. Полез чинить кормораздатчик, и шарахнуло током. Напряжение там триста восемьдесят, да еще сыро! «Скорая» приехала, а он уже готов... Нет, был бы пьяный — ничего бы не стряслось, без врачей бы оклемался... Да он вообще не пьет!.. Ну да, жена и сын. Жена здоровьем слабовата, дома по хозяйству, сын — скотник, там же, на МТФ...»

...До райцентра вел вполне приличный асфальт, дальше свернули на щебенчатый грейдер. Дождь, зарядивший три дня назад, перестал, но все равно было холодно, сыро и сумрачно.

Водитель свернул с грейдера и, не углубляясь в улицу, остановил машину на зеленой полянке.

— Все, товарищи, дальше не проеду. Уж извините, дальше пешком.

Баринов вышел из машины, огляделся.

— Ну, и куда нам?

Водитель стал рядом, указал рукой.

— А вот по этому проулочку, по-над забором, по-над забором, по траве, — он задумчиво поглядел на туфли Баринова, на свои сапоги, вздохнул. — Значит, по-над забором... А курс держите во-он на ту сосну. Около нее и ворота тетки Фроси. Под сосной там лавочка резная такая, Платон делал — сразу увидите...

— А может, вы нас проводите? — спросил за спиной Акимушкин. Выйдя из машины, он уже успел ступить на краешек раскисшей, развороченной гусеницами колеи, и теперь безуспешно ерзал ботинком по высокому, ломкому бурьяну.

Водитель впереди выбирал дорогу, Акимушкин и Блохин с объемистой сумкой, чертыхаясь, старались попасть след в след. Баринов держался за ними.

— Как они ходят-то вообще, по этой грязюке?

— А куда им ходить? — отозвался водитель на этот, скорее риторический, вопрос. — Только в сельпо — по средам, когда хлеб привозят. На утреннюю и на вечернюю дойку — на тракторе возят. В воскресенье на базар в райцентр — тоже организованно, на тракторе. Иногда полная тележка набьется. А грязюка-то еще на месяц, как минимум. Пока не подмерзнет.

— Значит, хозяйка точно дома?

— Дома, дома, — заверил водитель, не оборачиваясь. — Или со скотиной, или на огороде...

Во двор попали без труда — собаки не было, калитка на простой щеколде.

«Похоже, мужик был обстоятельный», — подумал Баринов, оглядывая мощный забор, добротный дом, крепкие сараи и другие подсобные строения. И двор соответствующий — прибран, ухожен. В левой части за высокой металлической сеткой бродят куры, справа, в дальнем углу, у самого забора стоит, скособочившись, «Беларусь» без капота, двигателя и передних колес — видимо, в процессе ремонта.

На зов водителя хозяйка появилась из огорода, начинавшегося за легким штакетником в глубине двора. Маленькая худенькая женщина в глухой мешковатой кофте, длинной подоткнутой юбке неопределенных расцветок, вокруг головы — черной лентой платок в знак траура. Она аккуратно прикрыла калитку, поставила ведро с пожухлыми, кривоватыми желто-зелеными огурцами и поспешила к ним, вопросительно и тревожно переводя глаза с Баринова на Акимушкина и обратно. На Блохина и водителя она внимания не обращала.

— Здравствуйте, Ефросинья Карловна, — Баринов склонил голову в приветствии. — Мы знаем о вашем горе, сочувствуем и соболезнуем.

Он выдержал паузу, но хозяйка ничего не ответила. Она только кивнула, уголком воротничка кофты промокнула сухие глаза, и снова с вопросом и тревогой посмотрела на Баринова.

— Вы извините нас, пожалуйста, понимаю, визит совершенно не вовремя, однако... Платон Матвеевич незадолго до... гм-м... несчастного случая написал письмо в редакцию газеты, мы заинтересовались и приехали расспросить его кое о чем. Но раз так случилось, решили поговорить с вами. Разрешите представиться...

Баринов назвал себя, перечислив все свои научные звания, представил Акимушкина, Блохина, водителя.

— Это что ж, из-за его фокусов с самой Москвы приехали? — негромко сказала женщина, усмехнулась краешком рта. — Ну ладно, идемте в горницу.

Рассказывала Ефросинья Карловна охотно, хотя и немногословно, магнитофона не смущалась. Вернее, не рассказывала, а отвечала на вопросы, заявив в самом начале — вы, мол, люди ученые, а что вам надо про Платошу знать, мне неведомо, так что спрашивайте, а я, если знаю, скажу. А уж чего не знаю, так не обессудьте...

Дело привычное. В принципе, большинство из «клиентов» вели себя похоже. Так и говорили: спрашивайте, мол, потому как, что именно вам узнать хочется, мне и невдомек.

Сначала Баринов задавал общие, достаточно расплывчатые вопросы, потом перешел к конкретным, порой ставивших женщину в тупик. Но она честно признавалась — не знаю-де этого, и Баринов пробовал заходить с другой стороны.

Акимушкин смиренно сидел рядом, слушал, мотал на ус: высший пилотаж! Ни одного наводящего вопроса, только и исключительно конкретика — что? когда? где? кто? как? каким образом?..

В начале беседы из глубины дома в комнату вошел молодой парень лет двадцати двух, двадцати трех. Вроде бы и роста нормального, и в плечах не подкачал, но какой-то корявый, изломанный, даже ноги чуть приволакивал.

Сын, как догадался Акимушкин.

Парень в разговор вмешиваться не стал, молча обошел гостей, поздоровался с каждым за руку, и отошел к стенке. Да так и простоял там все оставшиеся полтора-два часа, иногда шумно вздыхал и тогда особенно ощущался застарелый, видимо, вчерашний перегар.

...Постепенно складывалась цельная, ясная, непротиворечивая картина. Поступки и события достаточно жестко мотивированы, логика довольно легко прослеживалась... Так что достоверность можно было принять стопроцентной.

Ту газету принес бригадир, Иван Лукич. «На, говорит, Платон. Оказывается, наука таких как ты изучает. Просят помочь»... Это он «Труд» выписывает. А им носят только «Правду» и районку «Путь к коммунизму», да еще журналы «Огонек» и «Крестьянка».

Про Платошины фокусы, считай, весь район знает. Иногда специально приезжают посмотреть. И он никому не отказывает. Вытряхнет спички из коробка — со спичками-то у него хуже получается — поставит на стол торчком и сядет напротив. Потом руки вот таким манером на груди сложит, нахмурится и на коробок так строго-строго посмотрит. А тот подпрыгивает и валится назад... А если со спичками, то строил такую башенку из трех коробков — вдевал один в другой, словно дети в паровозик играют. И тоже валил.

Ну, многие не сразу верят — ты, мол, дуешь на него!

Он тогда берет полотенце, рот себе завязывает, и снова коробок валит... Весной заезжал новый председатель исполкома, смотрел, смотрел, а потом и говорит: «Неужели ты носом на три метра дуешь?»

А обучился он этому фокусу в армии. Он же механизатор, и забрали его в какую-то автомобильную роту под Ленинградом. Одно название, что армия, все три года машины ремонтировал. Автомат, считай, в руках не держал — один раз на присяге, да раз-два дали пострелять... Они в гараже, у себя в бендежке, в спичечный коробок играли. Положат на край стола и снизу щелчком подбрасывают. И смотрят, какой стороной упадет — вверх или вниз картинкой, на бок или на попа встанет. Одна копейка, две копейки, три копейки и пять... Ну и Платон наловчился так на коробок смотреть, что у него он почти всегда на бок или на попа становился. А когда другие подбрасывают, чтобы плашмя падал... Смеялся, что, мол, всегда мог на сигареты заработать...

А больше — нет, больше он никаких фокусов не умел... Нет, и с огнем никогда не баловался.

Да, про сны иногда рассказывал... Нет, сны как сны, обыкновенные. Только он их сразу забывал. А наломается на ферме, устанет к вечеру, так и никаких снов не видит. Мне удивлялся, как начну рассказывать: «И как ты их видишь, да еще и помнишь? Я вон сплю, как колода: вечером упал — утром встал. Может и снилось чего, не помню...»

А письмо в газету он при мне написал, да времени не было на почту сходить. После девяти дней я его вещи стала перебирать, смотрю — в кармане листок. Ванька сбегал, отправил. Платоша любил все дела до конца доводить...

Баринов слушал, вникал, раскладывал по полочкам и задавал новый вопрос. Избытком информации не тяготился — отсеем зерна от плевел, не привыкать. Хуже, если упустишь нечто важное, поначалу показавшееся незначительным.

Ну а в целом, по рассказам супруги, Платон Сивохо вырисовывался самым обыкновенным, стопроцентно нормальным человеком. И, вникая в ее рассказ, Баринов все время старался подавить досаду. Эх, не с ней бы пообщаться, а с самим Платоном... Сначала выслушать, а потом прощупать — что же у него в голове? А потом вывезти в лабораторию, и устроить полный «шмон» — по всем мыслимым и немыслимым направлениям!

...В магнитофоне кончилась вторая кассета. Акимушкин сделал знак, быстро зарядил новую, поправил микрофон на столе.

— Скажите, а Платон Матвеевич никогда не разнообразил свой, как вы говорите, фокус? — спросил он. — Ну, допустим, подвешивал коробок на нитке и заставлял его взглядом раскачиваться. А может, еще как-нибудь...

Ефросинья Карловна отрицательно покачала головой.

— Не было такого. Только вот так... или строил башенку, а потом ее валил.

«А ведь результат от этой поездки есть, я зря расстраиваюсь, — подумал Баринов. — Очень важный результат, если не решающий: Банник — не уникум. Достоверно: Банник не уникален, просто очень редкий экземпляр».

— Ну что ж, Ефросинья Карловна, — сказал он. — Спасибо вам за помощь. Разрешите еще раз выразить вам наши соболезнования. Нам пора, на этом и закончим.

— А меня что, спрашивать не будете? — подал голос Иван.

— А вы хотите что-нибудь добавить к рассказу вашей мамы? Она что-то упустила? — повернулся к нему Акимушкин.

— Да нет, она все верно говорила, — немного подумав, заявил Иван. — Он вот здесь, за столом, сядет, упулится в коробок — раз! — и коробок набок.

— Но вам есть что добавить?

— Да нет, вообще-то...

Баринов оглянулся на него и нахмурился, раздумывая. Потом решился.

— Вот что, Иван. Иди-ка сюда, садись.

Иван нерешительно откачнулся от стены, глянул на мать и, уловив ее чуть заметный кивок, разболтанной походкой подошел, неловко уселся на стул перед Бариновым.

Тот провел перед его лицом открытой ладонью, негромко отчетливо приказал:

— Спать!.. Глубже, еще глубже! — И продолжил так же спокойно и неторопливо: — Очень хорошо. Ты спишь, но все слышишь и все понимаешь... Теперь слушай меня внимательно. С этой минуты ты не пьешь. Спиртное в любом виде тебе противно — пиво, бражка, самогон, водка, вино... Любой алкоголь тебе противен. Состояние опьянения тебе неприятно. Ты больше не пьешь и заставить тебя выпить не сможет никто... Слушай и запоминай: спиртное тебе противно, ты больше не пьешь... А теперь на счет «три» ты проснешься. Раз... два... три!

— Ловко вы его, Павел Филиппович! — с легкой смесью зависти и восхищения сказал Акимушкин в спину. — За полминуты: из алкоголиков — в трезвенники.

— Да что там, — отмахнулся на ходу Баринов. — По большому счету — халтура, но на три-четыре месяца должно хватить. Если матушка на этот раз не упустит, если не дурак и сам поймет. А нет — так нет... Натура слабая, безвольная, любому влиянию подвержена. Сегодня моему, завтра — естественной среды обитания. С ним серьезно поработать, возможно, результат был бы.

— А тогда зачем старались?

Баринов не ответил. Но на подходе к машине сказал, полуобернувшись:

— Надо же как-то отблагодарить хороших людей, Марат Алексеевич. Не лишний же стольник совать! Кроме того, захотелось посмотреть, что у него за мозги.

— И что у него за мозги? — заинтересованно спросил Акимушкин.

Устраиваясь на переднем сидении, Баринов пожал плечами.

— Мозги как мозги, как у большинства — сундук с пустыми отделениями, затянутыми паутиной. При желании много бы туда поместилось. Но — не судьба.

Слукавил Баринов, умолчал кое о чем.

Что-то находилось в нескольких отделениях того сундука. Что-то непонятное, почти неощутимое... В короткий, поверхностный сеанс трудно что-либо опознать. Что-то такое — эфемерное, текучее, неопределенное... Что-то было, а что — бог знает. Собственно, Баринов нацелен-то был на другой объект, а этот просто подвернулся... Да-а, очень, очень не вовремя сунулся Платон в электрощит...

Машина уверенно, пусть и с небольшой скоростью, двигалась по узкому грейдеру с глубокими, заполненными водой канавами справа и слева. До районного центра оставалось не более десятка километров, когда Баринов все же решился.

— Петя, — обратился он к водителю, — как будет возможность — развернись, поехали назад. — И пояснил через спинку кресла Акимушкину с Блохиным, сидевшим сзади: — Хочу все же поработать с Иваном. Что-то в этом парне имеется... такого-этакого, — и пошевелил перед собой неопределенно пальцами.

...Мать, подумав, согласилась отпустить сына в Москву на обследование — тем более, при полном обеспечении: оплаченный проезд, командировочные, суточные, квартирные. Иван тоже оказался не против, только попросил срок на сборы.

Договорились, что до Москвы он доберется сам, а там встретят.

Садясь в машину, Баринов сказал:

— Ты вот что, Марат... Возьми-ка его под свое крыло. Чтобы не болтался, займи делом. Поставь в пару с надежным человеком, пусть учится.

— Куда же его определить? — вслух принялся рассуждать Акимушкин. — В виварий, разве что. Скотник, с животными обращаться умеет...

— Нет-нет, — живо отозвался Баринов. — Давай наподхват к Игумнову. Или к Суви, у того тоже зверушки. Главное, чтобы под присмотром. Что-то сдается мне, ждут нас разнообразные хлопоты с сим «гарным хлопцем».

— Что-то интересное, Павел Филиппович? — осторожно спросил Акимушкин. — Что-то полезное для нас?

Баринов поморщился.

— Обследуем попутно по полной программе, да только, похоже, нет там ничего полезного! Мозги — хоть шаром кати, пустота девственная... Но что-то все же не так. Печенкой чую — что-то не то. — Он подумал, глянул на Акимушкина внимательно. — Пора, наверное, тебя, Марат, подключить к делам вплотную... Ну да ладно, дома решим.

3

Ну вот, повесил себе на шею дополнительную ношу. Сам, добровольно. Определил по часу через день заниматься с Маратом и Михо Морчиладзе техникой гипноза... А куда деваться? Его одного просто-напросто на всех не хватает. Не физического времени, а просто его самого на всех не стало хватать. Внутренняя энергия, кураж, как выражался доброй памяти первый учитель Станислав Соломонович Михайлов, не успевает восстановиться после всех плановых сеансов с Иванами, Камилями, Ксениями, Иринами да Эдуардами...

И еще. Пора, пожалуй, начинать подготовку к следующему этапу. Благо, есть хороший повод... Заодно и отдохнуть недельку.

— Марат Алексеевич, в следующий понедельник в Свердловске начинается симпозиум нейрохирургов. Хочу потолкаться в кулуарах, пообщаться с практикующими ребятами, вдруг кому интересные мозги попадались. А потом — в Новосибирск, Барнаул, Ташкент... Давно не был в тех краях, надо повидаться. Останешься за меня. Или... — он остро глянул на Акимушкина. — Или, может, вместе слетаем?

Собственно, мысль взять с собой Акимушкина пришла в голову только что, и исключительно для «прикрытия». Банник, конечно, не у дел, но остается Захаров с компанией. Не исключено, что не перестают «пасти», держат «под колпаком». Тем более, на выезде. А выводить их на Артюхова в планах категорически не значилось.

Но Марат, подумав, отказался, работы, мол, много. Баринов не настаивал.

На третий вечер пешего знакомства с городом он, словно невзначай, вышел к дому Артюхова. Минут пять постоял у окна на площадке между первым и вторым этажами. Ни в подъезде, ни во дворе подозрительных личностей не появилось.

Дверь открыла мать. А вот Олега дома не оказалось.

Представился Баринов намеренно невнятно, отрекомендовавшись старым знакомым. Ну и, скрепя сердце, пришлось несколько поступиться принципами.

С первых секунд он легким, поверхностным касанием стал внушать благожелательность и открытость, и без труда загасил естественную тревогу и недоверие. А в конце визита постарался сделать так, чтобы Татьяна Гавриловна всю беседу восприняла как мимолетную и несущественную. Не должно было остаться у нее не то чтобы негативных, но просто четких воспоминаний. Так, рядовое событие, не заслуживающее памяти, тем более, стремления пересказа кому-либо.

Было — и прошло. Заходил, мол, кто-то из приятелей сына — и ушел восвояси. Пообщалась с приятным человеком, разговор был легкий, непринужденный, никого ни к чему не обязывающий...

Вручил хозяйке семь красных гвоздик, шоколадно-вафельный торт из гостиничного ресторана, для Олега — «молодогвардейский» сборник «Фантастика-85».

В итоге на удивление очень уютно посидели за чаем с замечательными пирожками, к торту даже не притронулись.

...Похоже, сильно они тогда напугали парня. Или он сам напугался. Снов, воспоминаний чужой жизни — даже, фактически, двух: Нины Афанасьевой и Марии Семенихиной.

Из почти двухчасового разговора выяснилось, что последний год Олег был сам не свой. Причиной такого состояния не делился ни с кем, только сказал матери, что надо бы изменить свое, как он выразился, «нудное существование», сменить обстановку, заодно мир повидать. Пошел к городскому военкому, попросился в армию. Семен Кузьмич, сослуживец мужа, с которым вместе бывали в разных «горячих точках», отказать Олегу не смог... Так что служит Олег с десятого сентября в каких-то элитных, как написал, войсках, и очень рад, что, наконец, нашел себя, свое место в жизни. «Он ведь у меня мальчик упрямый. Когда муж погиб, очень рвался в армию, но тогда Семен Кузьмич отговорил, почти заставил выбрать самую мирную профессию — строителя... Теперь получается, что и институт побоку, и друзья-приятели, и девушки...»

Очень аккуратно Баринов выяснил, что мать в курсе снов Олега «из чужой жизни», но о том, что он помнит жизнь Афанасьевой и Семенихиной, ничего не знает. На всякий случай попросил нынешний адрес Олега, хотя писать ему, разумеется, не собирался. И своих координат Татьяне Гавриловне не оставил — во избежание, так сказать. Сам-то Олег знает, как его найти.

Хотел поговорить с военкомом, но передумал. И так уже, если разобраться, достаточно наследил, не оставлять же зацепки по всему городу.

Ну а армия — идея, на первый взгляд, неплохая. Сказано было — спрятаться, скрыться, он и скрылся. Главное, чтобы в Афган его не сунули... Через два года вернется, тогда и решим, что делать дальше.

Баринов даже почувствовал некоторое облегчение от новости. Решение Олега еще на какое-то время избавляло от резких телодвижений.

Но совершенно некстати вспомнился Щетинкин, вернее, его слова:

— Ты, Паша, не хочешь контактировать с Артюховым из-за того, что он досконально знает жизнь Афанасьевой? Так, нет?

Тогда он, конечно, постарался Сергея разубедить, доводы приводил достаточно весомые, но себе-то можно признаться — почти в точку попал старый товарищ и единомышленник.

4

Лиза, наконец, перебралась в Москву.

Работа, естественно, нашлась. Правда, пока ее оформили почасовиком на кафедре внутренних болезней в родном Сеченовском институте — до появления нормальной вакансии.

Правильно говорят, что два переезда равнозначны одному пожару.

По обоюдному согласию практически всю мебель они оставили в прежней квартире — к вящей радости Игоря. Забрали исключительно личные вещи да памятные безделушки, а еще библиотеку. И все равно получился битком набитый пятитонный контейнер.

А тут подоспела и первая зарубежная командировка — как Захаров и обещал, в Токио.

Летели представительной группой, человек двадцать. Забавно, что сопровождавших, включая секретарей и переводчиков, оказалось едва ли не больше, нежели участников.

Половина — знакомых заочно, по публикациям. Троих Баринов знал лично, правда, шапочно, сталкивались в разные годы на различных мероприятиях. Руководил делегацией член-корреспондент Алексей Николаевич Ворожейкин, а с Геннадием Кузьменко, его секретарем, Баринов, оказывается, даже учился на одном курсе.

Возможные неувязки и неловкости, связанные с отсутствием опыта зарубежных поездок, очень тактично снимал или сглаживал молодой человек, представленный в качестве одного из троих переводчиков. Скорее всего, проходил он по специальному ведомству, потому как подозрительно вовремя оказывался в пределах досягаемости...

Правда, сама конференция несколько разочаровала. От статуса «международная» Баринов ждал большего, а проходила она почти как «всесоюзная» — если не считать, естественно, «языка общения». Захаров очень кстати обеспечил ему перед поездкой двухдневное «погружение в языковую среду» — среди студентов института имени Тореза.

В остальном же удручающе похоже. И пустеющий к обеду зал пленарных заседаний, и малочисленные аудитории заседаний по секциям, и то, что участники на пятьдесят процентов состояли из завсегдатаев, предпочитавших общаться в кулуарах, и новички-неофиты, заглядывающие в рот корифеям... Словом, ничто не ново под Луной!

Хотя интересные моменты случались.

Себя-то Баринов считал нейрофизиологом, а конференция была посвящена актуальным вопросам биохимии. И все же кое-какие доклады показались интересными и полезными лично ему.

Собственно, конференции, съезды и симпозиумы устраиваются для личных встреч. Доклады-то все будут опубликованы, только ленивый не прочтет. Поэтому Баринов от приглашений «на ланч», «на чашку кофе», «на фуршет» не отказывался. Пусть даже в ущерб заседаниям. Ну и, разумеется, активно участвовал в беседах «за рюмкой чая», которые традиционно устраивала русская делегация.

От всякого рода вопросов, даже откровенно провокационных, не уходил, но не стеснялся и сам задавать подобные же вопросы — с улыбкой и в лоб. В порядке паритета... К концу пятого дня обзавелся солидной стопкой визиток, сам раздал не меньше.

В последний день устроители организовали для советской делегации «шопинг» по токийским супермаркетам, так что и он смог привести для своих женщин чемодан разнообразных подарков.

...Что ж, система работает исправно. Квартира, столичная прописка, должность, зарубежные командировки... Не за горами, значит, звания, награды, лауреатство, другие эксклюзивные блага...

Но если разобраться, купили задешево. Ей богу, продешевил!

5

На этот раз Банник встретил его не в кресле-каталке, на ногах, но с тростью.

— Эге, да ты у нас совсем молодец! Рад, рад, душевно рад!.. Еще не танцуешь?

Банник помрачнел.

— Не до танцев. Хреново реабилитация идет. Голова еще туда-сюда, а ноги-руки... — он постучал тростью об пол.

— Так ты совсем из этой богадельни не выбираешься? На свежий воздух. На настоящий свежий воздух?

Банник испытующе поглядел на него, оглянулся на Шишкова. Подумал, и вдруг оживился.

— А ведь точно! Прямо сейчас давай и рванем! Ты что предпочитаешь — «Пекин», «Софию», «Прагу»? Или в «Берлин»?

Баринов расхохотался.

— Тогда уж лучше «Националь»!.. Нет, Николай Осипович, одевайся потеплее, да двинем-ка, брат, на природу.

...Повернув налево, в объезд поселка, Баринов покружил по окраине, вырулил на пустынную, хорошо накатанную дорогу. Снега выпало немного, однако, похоже, лег он точно до конца зимы.

Дорога плавно вышла вверх, нырнула в рощицу на вершине холма. Здесь, за опушкой, Баринов остановил «Волгу».

— Сергей Сергеевич, погуляй маленько, а? — сказал он, не оглядываясь.

Хлопнула задняя дверца, Шишков, заложив руки в карманы дубленки, прошел по дороге вперед, остановился перед началом спуска — в пределах видимости.

— Что-то нарыл серьезное? — Банник повернул голову.

— Вот что, Николай Осипович... Во-первых, давай до конца проясним ситуацию с тем гражданином, — Баринов постучал пальцем в лобовое стекло. — Кто он тебе?

Банник хмыкнул, всем телом повернулся к Баринову.

— Движок-то выключи, что зря бензин жечь, — добродушно сказал он.

— А незачем, так спокойнее, — ему в тон отозвался Баринов. — Опять же и печка работает, не замерзнешь.

— Логично. Если, конечно, сама машина чистая.

— Ну, аппаратура может и от аккумулятора напрямую работать, и автономно. Проверено, на этот счет можешь не беспокоиться... Ну, так что?

— Ну, так он — тоже чистый... Сергей со мной с шестьдесят седьмого. Я тогда вытащил его из весьма неприятной передряги. Кстати, влип он в нее с твоей подачи, Павел Филиппович. Так что он мне обязан и погонами, и еще кое-чем. Потом бывали мы с ним в разных переделках, и я ему кое-чем обязан... Если тебе интересно, он в курсе практически всех моих дел.

— А что докладывает хозяину?

— Только то, что я санкционирую.

— И про светящиеся шары?

— О них знаем только мы трое.

Баринов помолчал, раздумывая. Ну что ж, что-то в этом роде он ожидал. Просто требовалось подтверждение. В конце концов, надо же иметь кого-то, на кого можно опереться, кому можно верить — в известных пределах, конечно. А личная преданность тоже случается.

— Ладно, да будет так... Сейчас мы с тобой, Николай Осипович, немного прогуляемся, а он пусть посидит в машине, поди замерз.

Он не стал жать клаксон, два раза мигнул фарами. Шишков увидел, понял, заторопился к ним.

Баринов повел Банника не по дороге, а вглубь рощи. Когда из машины их стало не видно, он остановился, снял перчатки. Ветра здесь не было совсем, но легкий морозец ощущался...

Последнюю пару недель он пристрастился играть в дартс. Правда, своеобразный.

Вечерами, когда не уезжал в московскую квартиру, он тщательно задергивал в кабинете шторы, доставал из-за книжного шкафа тяжеленный металлический лист — метр на метр, толщиной три миллиметра, устанавливал на стул в дальнем углу. Лист вырезали в местной мастерской, доставили в коттедж, а мишень он намалевал белой масляной краской уже сам.

Из угла в угол получалось около семи метров.

Надо было свести большой и указательный пальцы правой руки, оставив небольшой промежуток, и вызвать нужное состояние сознания. Воздух между пальцами мутнел, сворачивался в шарик — от просяного зернышка до лесного ореха, по желанию — и матово разгорался слабо-лимонным светом. Оставалось взглядом наметить точку на мишени и резко, почти ударом, свести пальцы вместе. Словно вишневой косточкой выстрелить...

Вечеров пять пришлось затратить, пока не продумал, а потом и не освоил эту операцию. Теперь даже думать не приходилось, отточено до автоматизма. Главное — не терять точку прицела. Стоит моргнуть, сбить дыхание или слегка отвлечься — и шаровая мини-молния летела не совсем туда. Но если все делать правильно, удается выбивать сто из ста.

«Просяное зернышко» лист не пробивало, но и не рикошетило, просто исчезало. Однако ж металл в месте удара заметно нагревался, кое-где даже просматривались щербинки. А вчера на прогулке, свернув с аллейки и углубившись в чащу, он попробовал сотворить «горошину». В десяти шагах светло-лимонный шарик насквозь прошил березовый ствол десяти-пятнадцати сантиметров в диаметре. Отверстие получилось чистое, ровное — что на входе, что на выходе... Создать молнию крупнее он поостерегся.

Банник стоял слева в двух шагах, чуть впереди, крепко опершись о трость.

Баринов не торопился, давая ему возможность разглядеть весь процесс в деталях. Ствол он выбрал достаточно близко, тоже для большей наглядности. Хлопок «горошины» о дерево в тишине рощи прозвучал неожиданно громко. Баринов невольно оглянулся назад, в сторону машины, а Банник сразу заспешил к мишени.

Рассматривал долго — с одной и с другой стороны, даже на просвет. Сломил веточку с соседнего куста, протолкнул насквозь, потом попытался просунуть в отверстие мизинец... Покачал головой, поманил Баринова.

— Лихо, очень лихо, — сказал негромко, когда тот подошел.

— Да, лихо. И весьма, — согласился Баринов.

— А об этом кто знает?

— Об этом — только мы вдвоем... Ну что, нагулялись? Пошли назад?

По своим следам они направились к машине. Теперь Банник шел впереди, тяжело опираясь на палку.

После нескольких шагов Баринов негромко, но внятно сказал ему в спину:

— А что, Николай, как думаешь, не пора ли нам остановиться?

Банник действительно остановился, хмыкнул в своей манере. Повернулся к Баринову.

— А сам-то ты сможешь? Теперь, после всего. — Выждал короткую паузу, кривовато улыбнулся. — Вот именно! То-то и оно, брат Павел!

...Шишков довез их до ворот санатория.

Пересаживаясь на место водителя, Баринов спросил его небрежно:

— Сергей Сергеевич, как считаешь, не хватит ли нашему больному лодыря праздновать? Раз в неделю, скажем, по четвергам или пятницам, привози его к началу дня. Немного поработаем, отдохнуть есть где. А вечерком — назад. Или на субботу задержитесь, найдем, чем заняться. На худой конец — посидим, поокаем.

Шишков покосился на Банника, но ответил в соответствующем тоне, словно того и не было рядом:

— По-моему, идея хорошая, Павел Филиппович. Кроме пользы — никакого вреда. А уж я прослежу, чтобы Николай Осипович не сильно переутомлялся.