Темна вода во облацех

1

А ведь Новый год не за горами.

Какое сегодня число?.. Пятница, а вот число?

Баринов прошел на кухню. На боковую стенку холодильника приходящая домработница-горничная Вероника налепила большой табель-календарь с дурно пропечатанной репродукцией «Лунной рощи» Куинджи. В свое время Баринов поморщился, увидев его, но вот, пригодился.

Итак, пятница, а число двадцатое...

Ровно через неделю должна прилететь Лиза. Два-три дня на предпраздничную Москву, а потом они вместе «Красной стрелой» — в Ленинград. Или лучше все же девочкам приехать к ним сюда? И Новый год встретить, и новоселье отпраздновать...

Пока Банник свои посулы держит.

Шикарную трехкомнатную квартиру в шаге от метро «Сокол» повез показывать, конечно же, Долгополов. На четвертом этаже дома послевоенной постройки, из разряда выморочных, как понимал Баринов. Комнаты непривычно огромные, кухня тоже поражала размером, потолки под небо, даже ванна казалась мини-бассейном... О том, что только-только прошел ремонт, и говорить нечего.

Ордер выписан по всем правилам, в паспорте у него и у Лизы — постоянная прописка по новому адресу.

Баринов жил по-прежнему в коттедже на территории НИИ, но сюда изредка наведывался, даже несколько раз оставался на ночь. Потихоньку обставлял — при помощи и непосредственном участии Валерия Ивановича. Иначе где и когда смог бы достать и гэдээровскую «кухню», и финскую «спальню», и чешские светильники... Особо не старался, ограничился самым необходимым. Появится хозяйка — обиходит по собственному вкусу.

Лизин переезд запланировали на лето, ей не хотелось оставлять посреди года студентов у себя в институте. О новом месте работы пока не думали — там видно будет, Москва не без добрых и влиятельных знакомых.

Четыре месяца позади. Пробежали нечувственно, как ни банально звучит.

Но работа по индикатору биополя, Баринов признавал сам, продвинулась неплохо.

Игумнов совершенствовал электронику, Баринов — биологическую составляющую. В первую очередь — удалось наладить систему защиты от помех, от сторонних наводок. Второе — нашли более чувствительный к излучению биоматериал. В итоге прибор стал обретать вполне цивилизованный вид и приемлемые размеры, а главное, резко улучшились технические характеристики. Еще немного, и можно выстраивать под него специальную серию экспериментов.

В какой-то степени просматривался прогресс и в исследовании эффекта Афанасьевой-Банника.

Тест на биолокацию Банник с треском провалил, не показав ни малейших способностей. Ничем не проявился и в неконтактной мануальной диагностике. С картами Зенера тоже показал себя обычным среднестатистическим индивидуумом.

На эксперименты с телекинезом и пирокинезом Баринов наложил категорическое вето — до особого решения. Мотивировал тем, что сначала требовалось «навести элементарный порядок в мозгах» испытуемого или хотя бы получить возможность как-то ориентироваться в них. Да и, примитивно рассуждая, на все времени и сил — где взять?

На возражения со стороны Банника однажды резко вспылил:

— Николай Осипович, даже ты одной рукой два арбуза не ухватишь! Потерпи: доведем до ума индикатор, получим новый инструмент для исследования — тогда, пожалуйста!

— Надо так понимать, что мои способности тебя не интересуют? — спокойно, не повышая голоса, спросил тот.

— Не нужны мне твои способности, Банник, — устало проговорил Баринов. — Мне нужны причины твоих способностей.

Пришлось одернуть его и другой раз:

— Нет, Банник! Ты явно чего-то недопонял: думать будем вместе, решать — я один.

Баринов предпочитал не торопиться. Можно сказать, даже осторожничал. Нет, традиционные методы — ЭЭГ вкупе с биохимией и другие — применял не оглядываясь. Но на ментальном уровне, с гипнозом...

Здесь он непреложно принял тактику мелких шагов с десятикратной подстраховкой. Работа с мозгом — это даже не прогулка по минному полю. Это... это даже сравнить-то не с чем!.. После новых попыток сканирования мозг Банника по-прежнему представлялся совершеннейшей мешаниной запретных для внешнего проникновения зон, закрытых участков, непреодолимых барьеров и блоков.

Порой это ставило Баринова в откровенный тупик. Скажем, сравнительно просто он мог просматривать память Банника с двух- или трехлетнего возраста лет до десяти-одиннадцати, можно сказать, почти «гулять» по ней. Или погрузить его в глубокий транс, когда поведение пациента зависело только и исключительно от «внешнего управления». Или внушить, например, что тот гениальный художник, и Банник за полчаса делал на альбомных листах великолепные этюды-наброски для неведомых картин. Каких — не мог сказать и он сам, пробудившись. Причем рисовал исключительно животных — львов, слонов, медведей, носорогов, антилоп... Пожалуй, при других обстоятельствах, из него получился бы очень незаурядный художник-анималист. При том, что в жизни Банник рисовал по принципу: «Точка, точка, два крючочка, палка, палка, огуречик...»

Но стоило хотя бы намеком коснуться тех самых снов... Даже просто попытаться проникнуть в личность пятнадцатилетнего, двадцатилетнего, тридцатилетнего и так далее Банника, как у пациента мгновенно появлялись тревожные признаки чисто соматического характера — тахикардия, учащенное дыхание, быстро прогрессирующая каталепсия, резкое изменение температуры тела. Совершенно необъяснимо — согласно показаниям цереброскопа — снижалась активность головного мозга. Что естественно заставляло тут же прерывать сеанс. Во избежание, так сказать.

Потому-то гипнотические сеансы Баринов постановил проводить не более пяти-шести в месяц. По обстоятельствам. И к каждому готовился не менее тщательно, чем в былые времена к операции по вживлению электродов в головной мозг морских свинок, кроликов и собачек — расписывая поэтапно буквально каждый шаг: с возможными вариантами.

Ход сеансов двумя суперсовременными японскими видеокамерами писали на такие же японские видеомагнитофоны. Одна снимала общий вид, вторая фиксировала крупным планом подопытного.

«Разборку полетов» устраивали тут же, едва передохнув... Почти всегда выводы всех троих — его, Банника и Долгополова — совпадали или оказывались очень близки. Только вот, к сожалению, зачастую сводились к диагнозу участкового врача в историях болезней — «Ч.Е.З.», что в переводе на общечеловеческий гласило — «черт его знает».

Ночами Банник спал в лаборатории, оклеенный датчиками.

За четыре месяца случилось у него два «странных сна». Но — опять же! — ничего нового. Нина Васильевна Афанасьева — один в один: согласно внешним наблюдениям, согласно показаниям приборов. За исключением малого: о содержании снов Банник упорно и необъяснимо молчал. В сердцах Баринов даже обозвал его «чертовым партизаном», без какой либо реакции с его стороны.

Чем он занимался днем — Баринов не следил. Хотя сталкивались — согласно регламенту, принятому в НИИ: на пятиминутках, плановых совещаниях, на индивидуальных докладах руководителей автономных подразделений, отдельных теоретиков на «вольных хлебах» и тому подобное. Баринов ориентировался в административно-хозяйственных делах слабо, но, как ему представлялось, Банник на практике внедрил идею технократической системы организации управления без каких-либо элементов «народной демократии». А может, что вернее, военно-научную, как ни парадоксально соединение двух мало схожих понятий.

Надо признать, плоды эта практика давала.

2

Как ни странно, у них начались складываться какие-то отношения.

Простить Баннику — не простить... речь об этом, пожалуй, не шла. Закрыть — не закрыть глаза на его прошлые «художества»... скорее, просто пока, на время, отвести их в сторону. И принимать этого человека так, как он есть, а-ля натюрель. Других вариантов не просматривалось. И размышлять на эту тему больше не хотелось.

Вечерами они иногда чаевничали. Вдвоем. Когда у Банника в коттедже, когда у него, а чаще в лаборатории, непосредственно перед сном.

Тематики касались, как правило, нейтральной: погода, классическая литература, искусство в целом и в частностях... Детство и юность — избирательно...

Вообще-то, Баринов больше помалкивал, говорил, в основном, Банник.

Порой, вспоминая школьные или студенческие времена, он позволял себе кое в чем раскрыться. В эти моменты у Баринова даже начинало шевелиться в душе какое-то человеческое чувство к нему — то ли сопереживание, то ли элемент понимания... Ненадолго, правда.

Но вот однажды Банник, вспоминая о детстве, ни с того и ни с сего, неожиданно и вдруг, вышел на тему, которую в вечерних чаепитиях они, не сговариваясь, тщательно обходили.

— В четвертом классе заболел я корью. Ну, ты знаешь — температура за сорок, состояние аховое. Какое тогда было лечение, тоже представляешь. Но выкарабкался. В детской у меня тоже была люстра — не абажур, как тогда было модно, а настоящая люстра: небольшая, с такими, знаешь, хрустальными висюльками... Я лежу в постели, горит ночник в виде совы, и я смотрю на эту люстру. И мне хочется, чтобы центральная висюлька покачалась. И я взглядом, мысленно, пытаюсь ее раскачивать. И представляешь, получилось! Я даже не удивился. У меня жар, сознание затуманено, я в полусне-полубреду, восприятие, как сейчас бы сказали, неадекватное. А я ее взглядом, сознанием, мыслью подталкиваю, раскачиваю как качели... Пошел на поправку — и забыл. Ну, мальчишеская сущность, сам знаешь. Вспомнил только в девятом классе. Там тоже своя история. Моя пассия, милая девчушка с темными кудряшками, сидела в правом ряду за две парты впереди. Я-то все годы был отличником, на золотую медаль уверенно шел, а она в математике мало что смыслила. Такая, знаешь, легкомысленная болтушка-хохотушка. Но — влюбился, видишь ли... На контрольной свой вариант я решил быстро и набросал для нее решение задачки на маленьком таком листочке. Скатал в трубочку, бросил между рядов, к ее парте. И вдруг вижу, наша математичка, Василиса Петровна, направляется прямо туда. Увидит — и мне «банан», а главное, моей Светлане тоже! И я упираюсь взглядом в эту злосчастную бумажку и гоню, гоню, изо всех сил гоню ее дальше по проходу, под следующую парту! И она меня послушалась... Вот так, Баринов, обнаружил я в себе этот «дар». Эту способность к телекинезу... Меня папаша в МГИМО прочил, «коны набивал», а я рванул в медицину. Очень мечтал разобраться в собственных мозгах...

В другой вечер он пустился в воспоминания, как в составе специальных групп на протяжении многих лет обследовал психиатрические клиники в самых разных городах в поисках людей с экстрасенсорными особенностями. «Сонников», как он выразился, выискивал особо, исключительно для себя, не посвящая коллег в суть дела... Начало таких «акций» было положено давно, еще в середине двадцатых, тогда-то и метод стал называться «методом гребенки». В конце тридцатых «акции» кончились, и возобновил их уже на пороге шестидесятых Кирилл Витольдович Иванов-Барковский. Собственно, Баринов сам помнил эти поездки по стране, он тоже принимал участие в поисках людей с отклонениями в область мистики, парапсихологии, экстрасенсорики.

Через пару-тройку вечеров Банник завел разговор об исследованиях процесса собственно мышления. Вернее, о подходах к началу этих исследований.

— Вот смотри, Павел Филиппович, тебя самого разве не удивлял такой парадокс, на который обращает внимание каждый вдумчивый ученый. Мы улавливаем и записываем так называемые биоритмы, не напрямую снимая их с той или иной части мозга. Мы используем специальные датчики, реагирующие на изменения электрических потенциалов внутри черепной коробки. Если учесть, что кость — почти идеальный изолятор, получается, что в мозгу гуляют просто чудовищные по величине — для биологических структур! — электрические токи... А на деле вживленные в мозг электроды этих потенциалов не фиксируют!.. И невольно начинаешь думать — а что же на самом деле мы измеряем?

Было похоже, что он целенаправленно и дозировано вводит Баринова в полный курс своих дел, мыслей, суждений...

Баринов ответил тогда:

— Если пытаться мыслить аналогиями... Ветер вызывает волны. Положим, ветер мы обнаружить и измерить не можем, но видим волны. Делаем вывод — чем они выше, тем сильнее ветер. То есть, движение воздуха регистрируем опосредствовано — по высоте и направлению волн... Далее — мыслительная деятельность вызывает возникновение электромагнитных колебаний в соответствующих областях мозга. По интенсивности электрических потенциалов в клетках мы судим об интенсивности мыслительной деятельности. Таким образом, возникает закономерный вопрос: а что же, в конце концов, мы измеряем и регистрируем? Так?

Банник сосредоточенно кивнул и продолжил его мысль:

— В свою очередь, вызывая волны некоторым механическим путем, возможно вызвать определенное движение в приповерхностном слое воздуха... Точно так же, облучая мозг соответствующими радиоволнами, мы как-то можем воздействовать на процесс мышления. Заметь, не вызывать процесс мышления, и тем более не направлять, а просто — воздействовать. Грубо, нецеленаправленно, зачастую разрушительно для самого мозга.

— И если уж совсем расставлять точки над буквами... Двигатель внутреннего сгорания при работе нагревается. Мы обвешиваем его температурными датчиками и по их показаниям пытаемся уяснить не только его конструкцию, но и принцип действия. А также — зачем он вообще, черт его дери, необходим?

Они переглянулись и разом, не сговариваясь, коротко и сухо рассмеялись. Получалось, что проблему они, несмотря ни на что, видели почти схоже...

Следующим вечером Баринов получил еще одну порцию информации, заслуживающую внимания и осмысления.

— Пирокинез открылся мне тоже совершенно случайно, — Банник прикурил сигарету, но зажигалку не затушил и долгим взглядом смотрел на язычок огня. — Уже в студенчестве... Одно время весь наш курс увлекся байдаркой. И вот мы пятеро друзей-приятелей отправились на недельку по Оке. Расположились на ночлег, кинулись — спичек нет. В то время никто из нас не курил, а взять забыли. На реке ни души, и солнце зашло. Кто-то принялся сухие палки одну о другую тереть, кто-то ножиком из какого-то камушка искры высекать... Ну, пожевали всухомятку, пошли спать. Кинули на пальцах, дежурить досталось мне... И вот сижу я у кучи хвороста, которая могла быть костром, гляжу на горсточку сухого мха, переложенного меленькими кусочками газеты, что должна была послужить растопкой — зябко, сыро, темно. И так мне захотелось, чтобы занялось пламя, что поначалу даже не удивился, когда по мху, а потом и по кусочкам газеты побежали огоньки. И буквально обалдел, когда вся эта куча хвороста вдруг вспыхнула... Ну, утром отшучивался, что, мол, всю ночь палки тёр, вот они и загорелись. Потом объяснил, что случайно в кармане куртки одна спичинка завалялась. Днем в первой же деревне спичками отоварились впрок, об этом эпизоде все забыли. Но не я! Домой вернулся, принялся экспериментировать...

— Ну и как ты сам-то на это реагировал? — осторожно спросил Баринов. — Имею в виду — первое время.

— А знаешь, меня это отклонение от нормы, а проще — уродство, как-то не особо волновало. И не пугало. Скорее, забавляло и воодушевляло. Исключительности своей не чувствовал, если ты об этом. До того не доходило. А еще хватило ума ни с кем не откровенничать, видимо, срабатывал инстинкт самосохранения. Пытался как-то разобраться сам.

— А как же Кирилл Витольдович?

— Я же говорю, хватило ума... Старик был в курсе лишь моих снов, не более.

Очередным вечером Баринов сам решил определить тему разговора.

— Кстати, о птичках. Ты мне так и не объяснил, что за излучения намечал проверить на себе. И еще... Каким образом меня усыпили в изоляторе?

Банник поморщился.

— Понимаешь, это я уже так, почти от отчаяния. Едва ли они что дадут. Излучения аппаратурные, вчерашний день. Одно создает мощный очаг торможения в коре головного мозга, что приводит, практически, к моментальному засыпанию. Аппаратный сон постепенно переходит в естественный, особенно если для этого есть предпосылки у пациента. Как в твоем случае... Второе излучение поинтереснее. В шестидесяти процентах случаев оно ведет к снятию в той или иной степени критического отношения к действительности. И тогда человеку можно внушить все что угодно, почти как при гипнотическом сеансе. Ему можно внушить, что черное — это белое, что добро на самом деле — зло, и наоборот, что люди ходят на ушах, что мораль — выдумка и так далее.

— Так-так-так... Давай по порядку. Значит, ты можешь усыпить полк, идущий в атаку?

— К сожалению, не могу. И в этом загвоздка. К сожалению, его мощность падает в зависимости от расстояния не линейно, даже не квадратично, а прямо пропорционально третьей, даже четвертой степени. На тебя воздействовали аппаратом, расположенном прямо над боксом изолятора... Работаем, конечно, однако перспектив я лично не вижу. Грубо слишком, топорно.

— То есть исключительно и только для местного употребления?

— Именно, в пределах, скажем, здания... Со вторым — а зовется оно «излучение ZQ» — в этом плане легче. Оно практически не рассеивается, а мощность падает по обычным законам — прямо пропорционально квадрату расстояния. Трудность здесь другого рода, техническая — ограничения по весу, габаритам, потреблению энергии генератором.

— Понял. Это для него проектируется спутник?

Банник даже изменился в лице.

— Не понял!.. Откуда знаешь? В доступной тебе сегодня документации об этом ни слова! Даже намека нет!

— Ну, догадаться нетрудно. Уж больно излучение удобное. Подвесь спутник над определенным регионом — и внушай населению все, что угодно. — Баринов ни под каким давлением не стал бы говорить, что слухами земля полнится, что сведения эти у него от Омельченко, а у того — от какого-то приятеля, а у того — неизвестно от кого... Так сказать, «сведения, составляющие государственную тайну» иногда становятся секретом Полишинеля.

Банник сильно провел ладонью по лицу, огладил холеную эспаньолку, помолчал.

— Ладно, шила в мешке все равно не утаишь... У меня, Павел Филиппович, вернее, у НПО, больше сотни смежников, включая поставщиков и подрядчиков. В Барнауле занимаются генератором, в Омске делают для него спутник, в Новосибирске ищут защиту от излучения. В Ростове доводят до ума нейрошокер... Я ведь предлагал — бери Долгополова за задницу, да поезжай по градам и весям, все увидишь, все прощупаешь и пронюхаешь. Так ты ж не хочешь! Ты же в позу встал, в третью позицию — и меня поучаешь, просвещаешь с позиций пацифизма!

— Никуда я не поеду, Николай Осипович, — сказал Баринов устало. — Не нужны мне твои штучки-дрючки. Но и свадебным генералом за твоим столом быть не желаю.

— Ты сколько работал на Дорогомиловской? С шестьдесят седьмого по семидесятый, так?.. Значит, должен помнить, что в это время мы с Барковским готовили для демонстрации большому начальству бесконтактный аппарат искусственного сна. Ну, прообраз этого, первую модель. Был он очень капризен, действовал на небольшом расстоянии, требовал громадной мощности. Самое главное, оказался весьма небезопасен для пациента, вернее, подопытного. А показать товар лицом требовалось обязательно... До смерти не забуду, как мы тогда с ним облажались...

— Я лаборантом был, меня к этим работам не допускали, — сухо сказал Баринов.

— Зато теперь ты доктор наук, — парировал Банник.

— И что, помогло это мне?.. Значит, все эти штуки уже стоят на вооружении? Включая нейрошокер и остальное, чего я не знаю?

— Эх, Павел Филиппович, Павел Филиппович! Ежели бы все обстояло так просто! Это же мозги, биологическая ткань, не чугуняка какая-нибудь! В этом-то и сложность... Доводить надо приборы до технологичного уровня, а как биологию пристегнуть к технической, машинной цивилизации, когда все вокруг построено на неодушевленном материале? Мы репу не можем вырастить с гарантированными свойствами, хотя человечество занимается земледелием даже не десять тысяч лет!.. Нейрошокер, говоришь... Ну, изготовили партию из двадцати пяти штук, и что? Кто-то забыл его покормить, кто-то оставил на солнце, кто-то вовремя не заменил батарейку — вот и подох прибор! Он ведь живой, в известном-то смысле.

— Ладно, машинная технология меня не касается, — вздохнул Баринов и демонстративно посмотрел на часы. — Пора тебе баиньки. А по поводу сторонних излучений... Я их, разумеется, изучу подробнее, но пока для исследований твоего феномена применять воздержусь. Сам говоришь — последствия непредсказуемы. А терять единственный подопытный экземпляр я не намерен. Даже из лучших побуждений.

3

Проводив Лизу домой во Фрунзе, Баринов после почти недельного перерыва появился в НИИ.

Праздничная, приподнятая обстановка здесь еще оставалась — начиная от столовой, актового зала и заканчивая помещениями лабораторий... Мишура, разноцветные гирлянды, наклеенные на стены и окна бумажные снежинки...

Даже вековая ель сбоку центральной площади оказалась опутанной гирляндой с разноцветными лампочками, увешанной флажками, бусами, игрушками.

Новогодние «каникулы» сказались благотворно, Баринов слегка развеялся. И с женой повидался, и с дочерьми. Правильно и справедливо, что Новый год — семейный праздник.

А то последние месяцы характер стал меняться не в лучшую сторону. Раздражительность, агрессивность, подавленность даже самим диагностировались достаточно четко.

Но поделать Баринов ничего не мог. Всякую химию в виде транквилизаторов и антидепрессантов лично для себя он категорически не признавал. Вспомнив заветы Василия Петровича Коровникова, наказал Веронике купить в аптеке успокоительные травяные сборы. Отдельно — зверобой и пустырник. Аккуратно заваривал, настаивал, аккуратно пользовал сам себя. Помогало мало. «Врачу — исцелися сам» не срабатывало.

Ведь до чего дошел — вполне сознательно и умышленно принимался время от времени форменным образом третировать окружающих. Особенно эту троицу. Порой сам себе напоминал пресловутого поручика Дуба — «Вы меня не знаете, но вы меня узнаете!»

И если Банник и Долгополов практически никак не реагировали на такое бесцеремонное, на грани откровенного и неприкрытого хамства, обращение, Шишков порой не выдерживал, начинал огрызаться. Пусть и довлела над ним дисциплина сотрудника спецслужбы, воинская субординация, а все же иногда срывался.

Очередной сеанс гипноза в новом году, откровенно говоря, Баринов ждал с нетерпением. В прошлый раз он постарался закрепить с трудом налаженные связи с личностью пятнадцатилетнего Банника, и очень надеялся, что они не только наладились, но и упрочились за прошедшие две недели. Если получится задуманное — а он как раз собирался расспросить Банника о том случае в классе, когда у того «прорезались» способности к телекинезу — нащупанную методику удастся, возможно, применить и к другим моментам. Может, получится так же деликатно взломать или обойти и некоторые другие барьеры.

После первых, неосмотрительно-поспешных сеансов, Баринов принял для себя тактику пошагового продвижения. Со стороны казалось, что он топчется на месте. Но он тщательно и скрупулезно отслеживал границы запретных зон, легкими «касаниями» пробовал их на прочность и проницаемость. Чаще приходилось отступать на прежние позиции, но в целом все же добился пусть мелких, но успехов.

Удалось, например, «продавить» границу на участке момента появления у Банника странных снов, пользуясь терминологией, принятой им еще во время исследования снов Афанасьевой. Даже заставить Банника вспомнить и под гипнозом рассказать его содержание.

Сам сон — опять же, памятуя об Афанасьевой — ничего интересного или нового не дал.

Лесистое предгорье по-над речкой, первобытное стойбище, Банник в образе чернокожего мальчика-подростка у очага среди сверстников и двух-трех женщин сколком камня сосредоточенно очищает от коры большую и толстую сучковатую ветвь. Видимо, будущую дубину-палицу... Но раздаются вдруг гортанные выкрики, вопли, из-за кустов, из-за валунов появляются люди, и в стойбище начинается паника — это нападение. Банник-подросток вскакивает на ноги, хватает дубину наперевес, но подбежавшая молодая женщина из чужих с ходу ударяет его тупым концом копья в живот, он взлетает в воздух и падает прямо на тлеющие угли. Секунды дикой боли от ожогов — и темнота...

Вот и весь сон.

Даже непонятно, почему Банник до сих пор таится. Скорее всего, и другие мало чем отличаются от снов Афанасьевой, разве что в деталях.

Торопиться надо медленно и неспешно.

Уж лучше два шага вперед, один назад, чем оказаться вообще у разбитого корыта.

И вдруг...

В транс Банник вошел как обычно — легко, плавно, свободно. Без сопротивления принял вводную — январь тысяча девятьсот пятьдесят пятого года.

Привычно Баринов пробежался по опорным, «реперным» точкам — имя и фамилия, возраст, самочувствие, как успехи в школе... А дальше началось нечто не совсем понятное.

Там, где совсем недавно в памяти Банника можно было, образно говоря, «гулять пешком», стояла стена. На элементарную просьбу-приказ описать вчерашний день пациент стал заметно нервничать — и Долгополов от приборов подал соответствующий знак. Но Баринов и сам почувствовал неладное. Осторожно сменил установку: теперь для Банника существовал сентябрь пятьдесят седьмого. Памятные, приятные, значимые события — поступление в институт, первые занятия и лекции... И снова осечка. Снова активное противодействие постороннему проникновению. Не просто эластичное препятствие, а энергичное сопротивление, на грани выдавливания. Стоит нажать посильнее и Баринова просто выбросит из мозга пациента...

Ждать этого, конечно, Баринов не стал.

Без суеты, не торопясь, по заведенному порядку, не допуская ни малейших отклонений от штатной процедуры, он вывел Банника из транса, удостоверился, что никаких следов гипнотического вмешательства в его психике не осталось, и спросил, едва удерживаясь в рамках:

— Ты опять лазил себе в башку?

— А что случилось? — Банник энергично потер лицо. — Что-то не так?

Сцена, конечно, разыгралась безобразная, Баринов и сам это прекрасно понимал. Даже присутствие Долгополова и Шишкова не смогло его остановить или заставить выбирать выражения.

— Запомни, Банник, твой черепок — не мамина шкатулка с драгоценными безделушками! Не лазь туда! Сто раз предупреждал — не ковыряйся в своих мозгах без спроса!.. И вообще, с того самого момента, как я приступил к экспериментам, твои мозги тебе не принадлежат. Относись к ним как к государственной собственности, переданной тебе на ответственное хранение!

И уже остывая, взяв себя в руки, сказал примирительно:

— Николай Осипович, ты же ученый, ты же специалист. Должен понимать, что нельзя дергать цветок, чтобы он быстрее рос. Своим бесконтрольным и неуправляемым вмешательством ты вернул все снова в первоначальное состояние. Мы отброшены минимум на полгода. И где гарантия, что не сделал хуже? И где гарантия, что в следующий раз ты вообще сможешь «вернуться»?.. Не мне тебя учить — самогипноз сродни самолечению.

Сел в кресло, не поворачивая головы, сказал в сторону Долгополова и Шишкова:

— Всё, ребята, все свободны, — и манерно возвысил голос: — А тебя, Банник, попрошу остаться!

Невежливо, конечно, и довольно по-хамски, однако стресс снял.

Теперь можно более или менее спокойно обсудить создавшуюся ситуацию. Вот только Банник виноватым не выглядел.

— Извини, Павел Филиппович, но ты ошибся. Самогипнозом на этот раз я не занимался. Экспериментировал — да, но совсем в другой области. Получается, не рассчитал. Не предусмотрел, не предугадал.

— А конкретней?

Банник поднялся, прошел к входной двери, повернул ключ в замке. Потом проверил, выключены ли видеокамеры и магнитофоны. Снова занял свое место в кресле напротив Баринова.

— Смотри сюда.

Он вытянул руки перед собой так, чтобы между параллельными ладонями остался просвет сантиметров пять-шесть.

В мягком бестеневом свете лаборатории Баринову показалось, что между ними возникло слабое мерцание, словно засветился воздух. С каждой секундой свечение нарастало, усиливалось, пока не сравнялось по яркости с лампочкой накаливания ватт на сто...

Банник плавно вывернул ладони кверху. Теперь на них лежал, чуть подрагивая, светящийся шар, размером не дотягивающий до детского резинового, но больше теннисного. Он светился весь — равномерным белым светом, словно матовый плафон светильника.

— Шаровая молния? — вполголоса, почти шепотом спросил Баринов.

— Не знаю, — так же негромко ответил Банник. — Но вряд ли. Не жжет, не взрывается. Свет холодный, похож на люминесцентный. Без подпитки хватает часа на два-три, потом медленно гаснет и исчезает без следа.

Он опустил руки. Шар остался висеть в воздухе между ними.

— Потрогать можно? — осторожно спросил Баринов.

— Не знаю. Ты это видишь первым. Если к нему прикасаюсь я, он «подзаряжается» еще на пару часов.

— И как давно ты это умеешь?

Банник пожал плечами.

— Научился буквально перед Новым годом. А знаю о такой штуке лет двадцать... Спросишь, откуда? Отвечу — из одного из тех самых снов.

— А можно конкретней?

— Можно. Теперь можно... Ты в курсе, что сны, как правило, обрывочны, фрагментарны, цельную картину какого-то эпизода приходится собирать словно мозаику. Сны этой темы мучили меня лет десять, пока не сложились в более-менее целое, связное и продолжительное... Словом, так. Я оказался весьма авторитетной личностью в некоторой местности тропической Африки. Может, жрецом, может, колдуном, шаманом, друидом... и местный народ относился ко мне с чрезвычайным почтением. Сужу по тому, что я ни в чем никогда не нуждался. Все, что требовалось, доставлялось незамедлительно — пища, вода, инструменты, краски... А просили меня, в общем-то, о немногом: о дожде, об удачной охоте, о защите от соседей... Ладно, разговор долгий, давай пройдем куда-нибудь.

— Слушай, а погасить его ты можешь? Не оставлять же так.

— Я же сказал, освоил это дело недавно. Гасить не пробовал, но мы сделаем по-другому, мы его спрячем.

Банник растопырил пальцы левой руки и, словно поддерживая светящийся шар снизу и чуть сбоку, повел перед собой в угол лаборатории, туда, где стоял металлический шкаф под вид сейфа. Правой рукой достал связку ключей, открыл верхнюю дверцу, и так же осторожно ввел шар в пустое отделение. Убрал руку. Шар так и остался висеть, освещая внутренность ящика. Банник закрыл дверцу, повернул ключ в замке.

— Вот и все. Через положенное время он погаснет и бесследно исчезнет. А мы... да хотя бы ко мне. На сегодня, я так понимаю, мы уже закончили?

— Да, конечно. Разбор устроим завтра...

4

— Девушка не захотела в ресторан, а потащила меня в ЦДЛ, на персональную выставку Леонида Кобрина, фотокорреспондента ТАСС. Почему ее устроили не в Домжуре или у себя в агентстве — не знаю. Аспиранточка новенькая, с ней я встретился лишь второй раз, так что спорить было не с руки. Хотелось, как понимаешь, соответствовать...

Работы понравились. Побывал парень во многих экзотических местах, особенно, как я понял, питал слабость к горам. Или выставка была тематическая. В начале экспозиции пейзажи отечественные — вулканы Камчатки, ледники Тянь-Шаня и Памира, Кавказ, Карпаты... Снято талантливо, со вкусом, с чувством. Вершины многие узнаваемые, хрестоматийные — Ай-Петри, Ключевская, Эльбрус... Потом пошли альпийские виды с Монбланом, потом Везувий, Этна... А потом... Увидел я ту фотографию — и изумился чуть не до обморока. Обомлел форменным образом. Аж в коленках ослаб, ноги подкосились, что называется. Поверь, никогда я такого потрясения не переживал!

Спутница моя перепугалась. Закружила вокруг, крыльями захлопала, запричитала: «Ах, Николай Осипович, ах, что с вами? Ах, вам плохо? Ах, я сейчас неотложку вызову!»... Кое-как дотащила до банкетки, сама побежала на вахту к телефону.

А я сижу, смотрю на цветное фото пятьдесят на шестьдесят, и заново переживаю те самые сны. Только наяву... Узнал я ту гору — из моего сна. Ракурс, под которым она была снята — тот самый. Именно такой я любовался ей на протяжении многих, многих лет. Вот небольшое нагромождение скал на переднем плане — среди них я отдыхал вечерами и смотрел в ночное небо... Вон та лощинка, где круглосуточно ожидали моего появления специально на то предназначенные люди... И те два громадных валуна, меж которыми скрывался вход в мою пещеру... И плотно утрамбованная площадка, на которой я проводил все обряды...

Под фотографией лаконичная надпись: «Гора Килиманджаро, Экваториальная Африка, Танзания».

С трудом я избавился от девушки и от врачей неотложки. Едва до утра дотерпел, кинулся на розыски фотографа. На мое счастье Кобрин оказался в Москве, встретился я с ним тем же вечером там же в ЦДЛ.

Не буду напрягать тебя разными всякими подробностями. Беседа пошла тяжело, парнишка оказался с пионерским гонором — всё ему, видишь ли, интересно, всё ему надо знать!.. Пришлось слегка надавить.

Словом, он недавно по командировке проехал Танзанию и Кению, тамошние заповедники. Снимал много, в основном зверушек. Ну и другую местную экзотику. А к горным пейзажам у него действительно склонность. Альпинист по призванию.

В итоге изъял я четыре отснятые пленки, заставил вычертить на двухверстке маршрут — как он его помнил. Ну, естественно, взял подписку о неразглашении. И отпустил с миром. По-моему, он даже радовался, что легко отделался. Ты же понимаешь, сделать человека не выездным — раз плюнуть, а с его-то профессией...

Было это дело осенью прошлого... ну, уже позапрошлого года, а в апреле мы вылетели в Танзанию спецрейсом Аэрофлота — человек пятнадцать дипломатов, торгашей и строителей, и нас четверо: два биолога — я и Шишков, переводчик, а по совместительству охранник Саша Волков и фотокорреспондент «Комсомолки» Тимошкин.

Даже по карте, и даже самолетом не так уж близко: Москва — Рим — Каир — Могадишо... и, наконец, Дар-эс-Салам.

Встретили нас не слишком радушно, чувствовалось, что ребята загружены выше крыши. Секретарь посольства поприветствовал от имени посла, а потом спихнул пресс-атташе — слишком мы фигуры незначительные. Мы не афишировались. Чем незаметнее, тем для наших целей лучше.

Устроили нашу четверку в какой-то третьеразрядной гостинице, предупредили, что при общении с аборигенами английский не в почете. Если уж не знаешь суахили, то предпочтительнее немецкий. Изначально-то Танганьика была немецкой колонией, это после первой мировой англичане все к рукам прибрали. Среди местных немало немцев, и коренное население «шпрехает» более-менее.

Официально наша цель — изучение фауны климатических зон ареала горы Килиманджаро, и особое внимание мы хотели бы уделить кальдерам местных вулканов, а также гротам и пещерам в ее окрестностях.

За пару дней формальности с местными чиновниками решили, получили карт-бланш на исследования. К советским относятся там с пиететом, поскольку власти решили идти «по некапиталистическому пути», строить в стране «африканский» социализм. Поэтому наши уже лет десять гонят им немерено займы, кредиты, специалистов, технику, строят что попало и где попало. Каждый день в порту непременно разгружается хотя бы один наш сухогруз, да еще парочка ждет очереди на рейде...

Взяли напрокат «Лендровер», загрузились и двинулись, Шишков за рулем. До городка Моши по асфальту, дальше грунтовкой до деревеньки Мвека. Ну а потом уже без всяких дорог и тропинок. Высота тысячи полторы-две, примерно как в Архызе или на Иссык-Куле, пейзаж вокруг соответствующий — с поправкой на тропики: гористая саванна.

Представь себе, нашли сразу. И фотограф правильно начертил, да и я другой памятью помнил.

Определились с местом для лагеря, подогнали машину.

Чуть выше по склону из земли торчала скала, похожая на плавник акулы или на парус швертбота, а рядом два больших белых валуна. Вход в пещеру — между ними. Устроен по-хитрому. Смотришь прямо — не видно, надо пройти вперед, заглянуть под камень. Тут и открывается отверстие, заросшая кустарником дыра метр на полтора.

Зажгли фонари, полезли.

Темно, сухо, воздух прохладный, слегка застоявшийся.

Спелеологией я никогда не занимался, но потеснил Тимошкина, занял место впереди. Его отправил замыкающим.

Понимаешь, я чувствовал себя в этой пещере, как у себя на даче. Не было здесь ни одного укромного уголка, где бы ни ступала моя нога, не было кусочка стены, которого бы ни касались мои руки. Здесь все было мое!..

Сбоку открывались проходы — щели, дыры, низкие своды, мы туда, естественно, не совались. Главный ход метров через пятьдесят привел в большой зал, что-то вроде грота — пять на десять. Стены из сплошного камня, под ногами плотный ровный песок. Потолок высокий, метра четыре, тоже скалистый... И все, дальше хода нет!

Гвардейцы мои были явно разочарованы. Рассчитывали, видимо, обнаружить здесь тонны две золотых слитков да три чувала с алмазами — «Копи царя Соломона» все в детстве читали. А тут — пусто, хоть шаром кати!

«Что дальше, Николай Осипович?»

А я им — «Пилите, Шура, пилите!»... В смысле — «Ищите, ребята, ищите!»

Ничего они, конечно, не нашли, хотя все облазили, и это был хороший признак.

У меня тут, слева от входа, была сложена из тесаных каменных блоков лесенка в семь ступеней, по ней я попадал на узкую площадку, практически невидимую снизу. Лестница разобрана, блоки свалены у противоположной стены.

Шишков и Волков нагнулись, подставив спины, Тимошкин меня подсадил. Я сбросил им веревку, они следом поднялись ко мне.

Здесь, в углу площадки должен был быть ход, почти лаз. Но его не было. Два шага в глубину штрека — и тупик. Но я знал, что он есть и потому в свете мощных фонарей разглядел аккуратно выложенную стенку метр на метр. Камни подогнаны друг к другу, не знаешь — не догадаешься.

Пришлось послать Шишкова с Волковым за ломом, киркой и лопатой...

Ход вел вниз с небольшим наклоном, и через несколько шагов перед нами открылся еще один зал, вдвое больше, чем первый... Как жаль, что света наших четырех фонарей недоставало, чтобы охватить взглядом его полностью!

Я шагнул вправо и сел в кресло, сделанное из слоновьего черепа. В мое кресло.

Мои спутники, кажется, даже не заметили этого. Они жались друг к другу, лихорадочно водили фонарями из стороны в сторону... Ну и правильно, разве сходу тут сориентируешься!

5

Банник поставил фонарь на подлокотник кресла, направив его вверх.

— Фонари погасите! — приказал он.

Глаза постепенно привыкали к скудному рассеянному сводом свету, становились понятными истинные размеры этого зала. Но его обстановка лишь угадывалась.

Стена из тесаных подогнанных камней делила зал на две неравные части, но до свода не доходила, и ее торец был в нескольких шагах от них. «Комната» слева казалась пустой, а справа по-над стенами просматривались бесформенные предметы в виде высоких камней с плоскими верхушками.

— Значит так, руками ничего не трогать, только смотреть. Виктор Анатольевич налево, Сергей направо. Саша остается со мной, — негромко сказал Банник. — Без шума, криков и воплей — вперед!

Он взял фонарь Волкова, включил и тоже направил вверх. Стало немного светлее, можно было без труда следить, как две фигуры, подсвечивая себе фонарями, медленно продвигаются вглубь зала — каждый в свою сторону.

Вдруг слева, оттуда, куда ушел Тимошкин, послышался отчетливый звук падения, невнятный возглас, потом, через паузу, крик:

— Николай Осипович! Сюда, сюда! Ко мне!

Волков напрягся, всматриваясь в плотный полумрак. Команды не было, но в любой миг он был готов ринуться следом.

— Что случилось, Виктор Анатольевич? — спокойно, по-будничному, спросил Банник, почти не повышая голоса. — В чем дело?

— Это невероятно! Это... Это черт знает что! Идите сюда, посмотрите сами!

— Что вы там нашли?

— Здесь рисунки, Николай Осипович! Это... это невероятно! Здесь наскальные рисунки! Мировое открытие!

— Это древняя картинная галерея, Виктор Анатольевич. Или студия первобытного художника, — Банник даже усмехнулся. — Осмотрите ее, потом скажете свое мнение... И я просил — без криков и воплей, пожалуйста.

Судя по всему, Шишков доставшееся ему помещение исследовал не торопясь, тщательно и методично. Как учили при обыске — слева направо, по часовой стрелке осматривать каждый предмет, затем то, что находится посредине. Луч его фонаря не метался по сторонам, последовательно двигался вдоль стены, уходил то вверх, то вниз... Перемещался достаточно быстро, профессионально. И никаких звуков с той стороны не доносилось.

Слева же... Тимошкин напрочь забыл предупреждения Банника. Было видно, как луч его фонаря прыгает, скачет по стене, задерживаясь на мгновение на одном месте, и снова пускаясь в пляс. И слышно было, как Тимошкин тихонько повизгивал, словно от изумления, что-то бормотал неразборчивое, и даже хихикал, окончательно потеряв контроль над собой.

«Да он там, наверное, в восторге слюни пускает!» — подумал Банник, прислушиваясь.

Фотокорреспондентом центральной газеты Тимошкин числился лишь по легенде, на самом деле Банник взял его в экспедицию как археолога, этнографа и искусствоведа, специалиста по пещерным наскальным рисункам. В силу своей профессии фотографировать он умел вполне профессионально, и по пещерам лазить ему тоже приходилось... Его неумеренные восторги Баннику были абсолютно понятны, а значит, и оправданы.

— Николай Осипович! — раздалось приглушенно справа, и Банник подобрался. Шишков по пустякам голос подавать не станет. Неужели... неужели, то самое?

Да, да, скорее всего, именно то. Луч фонаря остановился в самом дальнем углу.

— Слушаю, Сергей!

— Николай Осипович, здесь скелет.

Ну вот, так и есть.

— Мумия? — быстро спросил Банник.

— Местами. А так — чистенький.

— Понял тебя. Осмотреть можешь? Только осторожно.

— Та-ак... Скелет, скорее всего, мужчины, частично мумифицирован. Рост сто восемьдесят — сто восемьдесят пять. Лежит на спине. Волосы длинные, белые, зубы все на месте. Поза естественная, признаков насильственной смерти не наблюдается... Лежит на сооружении, напоминающем кровать — деревянная рама на подставках, переплетенная широкими кожаными ремнями.

— Сергей, посмотри левую руку.

— Понял... Та-ак... Отсутствуют два пальца — средний и указательный... Костная мозоль на лучевой — прижизненный перелом, сращивание хорошее.

— Все, Сергей, заканчивай... Саша, — обратился Банник к Волкову, — а ты тащи сюда нашего корреспондента — хоть за шиворот, хоть пинками.

Подошел Шишков, бегло осмотрев все по второй стене, остановился в ожидании следующих указаний. Дисциплина!..

А с Тимошкиным случилась заминка. Но через минуту появился и он, спотыкаясь, оглядываясь, подгоняемый Волковым.

— Николай Осипович, ребята, вы только гляньте! Это же открытие мирового масштаба! — Он остановился перед Банником, направив свет фонаря ему прямо в лицо. — Надо немедленно все заснять, зарисовать! Это... это!..

Волков забрал у него фонарь, направил луч света на свод пещеры... Вот и он тоже знает службу. Молчит, ждет. Впрочем, его это все мало касается. До лампочки — что пещеры, что рисунки, что скелеты... И тем счастлив. Меньше знаешь — крепче спишь. А крепче спишь — шире морда и надежнее нервы.

Когда выбрались из пещеры, солнце стояло на закате.

Банник указал место для палатки на площадке под большим, вросшим в землю валуном — «Ночью здесь прохладно, ветерок с вершины, с ледника!» — и сел в машину на переднее сидение. Дверцу закрывать не стал, закурил.

Ну, вот, исполнилась мечта идиота... Это ж сколько было шансов? Один на миллион, на миллиард?

Впрочем, уже неважно. Главное, правильно использовал свои возможности, чтобы оказаться в нужном месте в нужное время. Что произошло — то произошло. Случилось бы что-то другое — думал бы сейчас по-другому... Или ничего совсем не думал. Скажем, не стал бы летчик обходить грозовой фронт над Средиземным морем, ударила бы молния в самолет...

Бело-серая шапка над вершиной клубилась и таяла, облака редели, утончаясь и исчезая на фоне темнеющего неба... И вот, наконец, предзакатные лучи высветили всю вершину, окрасив ее в нежные розово-желтые тона.

Банник не выдержал, вышел из машины и почти бегом поднялся по склону, где по соседству с белыми валунами торчали из песка несколько угловатых камней. Сел в знакомое углубление, откинулся спиной на еще теплую, шершавую поверхность...

Вот теперь, наконец, все. Все вокруг так, как в ту пору — сотни, а, пожалуй, и тысячи лет назад...

6

— Обычно я входил в пещеру, освещая путь обыкновенным светильником — половинка сушеной тыквы, обмазанная глиной изнутри и заполненная жиром, в котором плавал фитилек. Света, сам понимаешь, такое устройство дает немного, двигаться приходилось почти на ощупь. Но за вторым поворотом ставил светильник на высокий камень сбоку и проделывал те самые манипуляции, что сегодня перед тобой. И дальше шел, привычно держа светящийся шар над головой...

Чем я занимался на поверхности, практически не помню. Вернее, снились мне только отдельные моменты... Скажем, такая картина, которую я, впрочем, и сейчас вижу не очень четко. На большой утоптанной площадке я стою в центре круга из темнокожих туземцев: мужчины отдельно, женщины отдельно. У многих мужчин в руках копья. Кстати, у всех женщин начисто бритые головы. Все разрисованы узорами из красной и белой глины, вместо одежды — набедренные повязки. Увешаны бусами, браслетами на щиколотках и запястьях, перьями, какими-то другими украшениями... Круг не замкнут, там, куда я ухожу в сторону пещеры, сохраняется пустое пространство. За кругом группой сидят барабанщики, отбивают четкий, сложный ритм... Я в такт начинаю кружить, подпрыгивать, падать на землю и снова подниматься. Следом приходит в движение и толпа, повторяя все за мной... Наконец, я падаю в изнеможении и, похоже, засыпаю или теряю сознание. А очнувшись — или проснувшись — уже никого не вижу, все, похоже, разошлись... Так что, вот тебе и весь обряд, если он был таковым.

Лишь однажды он закончился видимым результатом. Во время моего «танца» в круг вытолкнули молодого парня — абсолютно голого, без повязки, без бус, браслетов и перьев, ну, как мать родила. Он упал на колени посреди круга и нагнулся вперед, опершись руками о землю и вытянув вперед голову. Толпа взревела и заскакала еще сильнее. Следом вышел представительный мужчина, разукрашенный и «разодетый» богаче остальных, с почтением подал мне тяжелую суковатую дубину, и снова смешался с толпой. Крики и вопли стихли, только барабаны били громче и чаще. Я в «танце» сделал три круга вокруг парня и вдруг, внезапно, обрушил на него дубину. Угодил точно под основание черепа, выбил напрочь и atlas, и axis[5]...

Что это было — жертвоприношение, казнь преступника, что-то иное... честное слово, не знаю...

Но вечера, когда я сидел и любовался вершиной горы, снились нередко. Может потому, что от этого вида я получал явное удовольствие.

Большей частью я помню себя там, внизу. Иногда в «жилой» комнате, но преимущественно в «мастерской». В «студии».

Если в «жилой» обходился одним шаром, то в «мастерской» зажигал два или три, и они висели у меня за спиной, заливая светом все вокруг.

Рисовал самозабвенно. Истово, на грани экстаза.

Рисовал кистями, которые получаются из вымоченных и размочаленных концов веточек каких-то растений, рисовал пальцами...

Насколько могу судить, очень много времени занимало приготовление красок. Помню, растирал в порошок на специальном камне какие-то минералы, древесный уголь, смешивал в тыквенных сосудах с водой, с жиром, с кровью...

И как мне кажется, на один рисунок у меня уходили если не месяцы, то недели наверняка.

7

В походных условиях ужин закончился быстро. И Банник видел, с каким нетерпением ждал его окончания Тимошкин.

«Ну, прямо как еж у него в штанах... Ничего, парень, потерпишь. Я дольше ждал».

Предвосхищая вопросы и нелепые предложения, вроде как немедленно снова лезть в пещеру, Банник сказал:

— Завтра трудный день. Распределим роли. Итак, сам я обследую «жилую» часть, Саша и Сергей, поступаете в распоряжение Виктора Анатольевича. Стремянки у нас же нет? Нарубите жердей, сколотите ему помост метра полтора высотой — для съемок крупным планом. Наладьте освещение. Саша, на тебе еще и охрана лагеря... Виктор Анатольевич, не мне вас учить — фотосъемка сначала общая, с перекрытием, только потом крупные планы... Да, и приготовьте контейнеры для проб. Вопросы есть?

Шишков мыслил правильно. Рационально и практически.

— Николай Осипович, как много у нас времени?

— Неделя, не больше. Через два-три дня нами заинтересуется служба, ведающая туристическими восхождениями. Может, еще найдутся любопытные. Тут же территория национального парка. Бумаги в порядке, но все же... Так что, работаем аккуратно.

Постель Баннику приготовили в палатке, но он туда не пошел. Расположился в машине, попросив оттуда Волкова.

«Дневального» на ночь решил пока не выставлять — места отдаленные, людей первое время можно не опасаться. Опасных зверей здесь нет — они далеко, много ниже, в собственно саванне и буше. Но ружья по приезду распаковали, приготовили. Все же — Африка!

Утром, прихватив дополнительно по фонарю, в пещеру отправились вдвоем с Тимошкиным. В двух сумках несли приготовленную с вечера фотоаппаратуру.

По его настоятельной просьбе, почти мольбе, Банник прошелся вдоль стен «картинной галереи», подсвечивая фонарем.

— Виктор Анатольевич, все охи и ахи — в карман! Сейчас не лекции читать, а работать, времени у нас в обрез. — Он властно оборвал Тимошкина, который сходу заявил, что, мол, категорически отказывается проводить какие-либо аналогии с известными пещерами типа Альтамира или Ласко, Труа-Фрер или Шове, и принялся взахлеб восхищаться сохранностью местных рисунков, восторгаться их экспрессией, проработкой деталей, какими-то иными художественными особенностями... Не это главное, далеко не это.

В «жилой зоне» Банник сразу прошел в угол, остановился над скелетом.

«Ну что ж, здравствуй! Как там тебя по-настоящему... Вот и свиделись, получается... Значит, разобрал лестницу, заложил изнутри вход и лег умирать. Говорят, так делают слоны, тоже уходят в потаенное место... А может, верные люди сберегли покой — там, где жил, где работал. Логично и понятно. Все же, можно сказать, вся жизнь прошла здесь. И дело всей жизни — тоже здесь!»

Лучом фонаря Банник повел вокруг.

В каменных нишах и на плоских камнях вдоль стен — когда-то бывшие одеждой полуистлевшие шкуры и перья, немногочисленные сосуды разнообразной формы и размеров, инструменты — каменные ножи, скребки, молотки. Отдельно — оружие: копья, щиты, дротики, дубинки... Еще в одной нише — деревянные расписные маски...

И все на вид очень неплохо сохранившееся. В пещере сухо, температура постоянная, отчего бы и не сохраниться...

Археологом Банник не был, оценить возраст этих предметов даже приблизительно не пытался. Понимал одно — пожалуй, речь может идти о веках, а то и о тысячелетиях... Ладно, подождем до дома. А там радиоуглеродный анализ покажет. Нужно только грамотно подобрать образцы. И этим он займется сам.

Да, и еще...

Он подошел к нише слева. Осторожно, одним указательным пальцем потрогал крайний сосуд — высушенную тыкву грушевидной формы со срезанной верхушкой. В таких ему приносили воду, молоко, мутный слабоалкогольный напиток, напоминающий пиво... Сосуд оказался прочным, стенки его затвердели до каменного состояния.

Банник так же осторожно просунул в него руку, зачерпнул с десяток камушков. При фонаре на ладони они казались слегка запыленные, но все равно отозвались на его луч внутренними переливами и игрой света.

Самый мелкий с хорошую горошину, самый крупный — почти с орех-фундук.

«Ну что ж, — усмехнулся про себя Банник. — Даже один такой камушек финансово оправдывает нашу экспедицию».

Он достал из кармана полотняный серый мешочек, бережно пересыпал в него алмазы из всех трех сосудов. Прикинул на руке — килограмма три-три с половиной. Интересно, сколько это в каратах?.. Правда, там еще ценится и чистота камня, и окраска.

Сейчас выносить из пещеры не желательно, здесь сохраннее.

Банник огляделся по сторонам, припоминая, прошел к скелету, аккуратно пристроил мешочек у стены на полу под деревянной рамой, служившей кроватью хозяину здешних мест.

Ну вот, теперь нужно наметить, что именно требуется изъять из «экспонатов», и начинать паковаться.

В «мастерской» за стеной вспыхнул ровный свет — значит, и там все в порядке, Тимошкин с Шишковым начали устанавливать и налаживать осветительную аппаратуру для фотосъемки.

Банник сел на плоский камень в изголовье кровати, выключил фонарь, вытянул руки вперед, оставляя небольшое расстояние между ладонями. Попытался сосредоточиться, представляя, как воздух между ними начинает сгущаться, уплотняться, наливаться светом... От напряжения свело руки, стала неметь спина и затылок...

Он шумно выдохнул и опустил ладони на колени.

Нет, что-то он делает не то и не так.

А ведь надеялся, что обстановка подскажет, поддержит, натолкнет...

Но попыток, конечно, оставлять нельзя. Не получилось сейчас, получится завтра. Или послезавтра. Или через неделю. Главное — он знает, что такое возможно. Ведь в прошлой жизни он проделывал это не одну тысячу раз

8

— Тогда, в африканской пещере, мне не удалось зажечь шар. Зато, Павел Филиппович, как видишь, я добился этого двадцать девятого декабря прошлого года в Москве, в собственной квартире.

— Н-да-а, — протянул Баринов. — Впечатляет... И твой рассказ, и твои новые способности.

Информация была захватывающе интересной, но, по большому счету, не удивительна. Та область, в которую он имел счастье — или, что скорее, несчастье! — вторгнуться в момент знакомства с Афанасьевой, и подразумевала, что «еще не кончилось время ужасных чудес». То ли еще будет, как поется в популярной песенке...

— И что вы оттуда вывезли, кроме алмазов? Властям и научной общественности, естественно, не сообщали об открытии, — Баринов почему-то был уверен, что плевать Баннику на все международные соглашения, на всякие там ООН, ЮНЕСКО, конвенции, пакты и меморандумы. Осквернители гробниц, «черные копатели» и прочие археологи-любители не перевелись еще на белом свете.

— Так точно, — кивнул Банник. — Все отсняли, описали, как могли, изъяли кое-какие образцы, а также провели забор проб на последующий анализ. Получилось три приличных ящика. Дипломатической почтой переправили в Союз... Вход во второй зал, естественно, снова замуровали, все свои следы постарались ликвидировать.

— И что показал анализ? Радиоуглеродный, не так ли?

— И он, и другие. Результаты практически совпали. И скелету, и предметам из пещеры, и наскальным рисункам одиннадцать тысяч триста лет, плюс-минус сто пятьдесят. Недурно, да?

Ну да, что-то в этом роде Баринов и ожидал — судя по рассказам Банника... Со всем этим не вязалось лишь одно — светящийся шар. Но это статья другая, особая.

— Так говоришь, в апреле прошлого года?

— Именно так. Потому-то и промухал я последние твои эксперименты с Афанасьевой. И автокатастрофу тоже...

— Ладно, принимаю к сведению... И вот, в свете последних сложившихся обстоятельств, я тебя спрашиваю, Николай Осипович — что будем делать дальше? Только поконкретней, пожалуйста.

Банник посмотрел на него и сказал устало:

— Утомил ты меня, Баринов, своими требованиями конкретики. Во-первых, мы не знаем, «где» искать, во-вторых, не совсем отчетливо представляем «что» искать... Так что ты от меня хочешь?

— Заткнись, Банник, — сказал Баринов, не повышая голоса. — Пока я говорю ласково и нежно — заткнись. Ты для меня всего лишь подопытный кролик, не более, помнишь?.. Итак, еще раз спрашиваю. Отвечать быстро, в глаза можно не смотреть.

— Понимаю, тебе не нравится метод «научного тыка». Но небезызвестный Томас Алва Эдисон для нити накаливания своей электрической лампочки перепробовал более шести тысяч видов материалов, включая человеческий волос... Вот и я намерен таким же методом исследовать свой мозг. А ты мне в этом должен помогать.

— Но не ценой твоей психики. В конечном итоге, твоей жизни!

Банник внимательно посмотрел на него, усмехнулся криво и, как показалось Баринову, словно человек, которому уже не только все равно, но и все глубоко безразлично.

— Это моя жизнь, Баринов. И психика тоже моя. И я намерен распоряжаться ими так, как хочу... Словом, планируй на завтра следующий сеанс. Начнем все с начала... Кстати, не желаешь посмотреть на меня одиннадцать тысяч лет назад?

И на невысказанный вопрос пояснил:

— Мы забрали череп и левую руку. Здесь реконструировали по методу Герасимова. Бюст в натуральную величину стоит у меня дома на стеллаже в кабинете.