Земский докторъ. Том 4. Смутные дни

Глава 11

Иван Палыч гнал «Дукс» по просёлочной дороге. Конечно же он рванул туда, в Ключ, не раздумывая ни секунды. Опасно? К черту! Там — Анна. И он сделает все, чтобы ее защитить.

Пыль вилась за колёсами, а мотор ревел, заглушая утренних воробьёв. Однако доктору сейчас было не до пения птиц. Сердце колотилось:

«Анна… только бы была жива… только бы все в порядке…».

Кто мог напасть? Кто-то из местных? Субботин? Решил через нее отомстить доктору? Или что-то связанное с ее политической карьерой? Второй вариант более правдоподобен.

«Хорошо, что удалось „Браунинг“ раздобыть», — подумал Иван Павлович, прибавляя газу.

Впереди, почти у развилки на Зарное, показалась подвода, запряжённая гнедой кобылой. На ней, укутанная в платок, сидела Анна, бледная, но живая, рядом — Гробовский. Доктор затормозил, чуть не врезавшись в телегу.

— Анна! — крикнул он, спрыгивая с мотоцикла. — Жива? Цела?

Анна, с растрёпанными волосами и порванным рукавом жакета, слабо улыбнулась.

— Иван Палыч… жива, слава Богу. Алексей Николаич вот домой везет.

Гробовский устало кивнул, похлопал его по плечу.

— Доктор, всё в порядке. Анна жива и невредима, не переживай. Везём её домой, в Зарное. Поедем вместе? Там, у меня в номере, все и обсудим. Думаю, и Петракова пригласить нужно. Есть что обсудить.

Иван Палыч облегченно выдохнул, кивнул, чувствуя, как тревога отпускает. Он завёл «Дукс» и поехал рядом с подводой, то и дело глядя на Анну.

Вечером они собрались в номере Гробовского в «Гранд-Отеле». Вновь заварили чай из кипрея, чтобы согреться.

Петраков сидел на стуле, растерянный, не понимая причину сбора.

— Анна Львовна, расскажи, как всё было, — начал Гробовский, кашлянув.

Анна сжала платок, глубоко вдохнула. Было видно, что она волнуется. Её голос дрожал, но она старалась говорить твёрдо.

— Я в Ключ ездила по женским вопросам, от Совета, — начала она. — Там беда: девчонок малолетних в город сманивают, в публичные дома. Старики шептались, что давеча какой-то человек приезжал, предлагал деньги за девушек. Я с Советом хотела старосту расспросить, бумаги собрать. Вчера, после обеда, поехала на фаэтоне, с кучером из города. У околицы заметила другой фаэтон — тёмный, с занавесками. Кучер мой сказал, что те, мол, тоже про девчонок спрашивали. Я насторожилась, хотела приглядеть, может быть лицо человека увидела бы, чтобы потом опознать. Но тут…

Она замолчала, её пальцы задрожали. Гробовский, подвинув кружку с кипреем, кивнул ей, мол, продолжай.

— Напали, — тихо сказала она. — Трое, в картузах, лица платками замотаны. Один с револьвером, другой с ножом. Кучера моего ударили, он упал, но успел убежать. Я в сарай кинулась, у околицы, там сено, спряталась. Стреляли, но не в меня, кажется, — в воздух. Кричали: «Где она?» Наверняка запугать хотели.

— А лица? Лица разглядели? — с трудом сдерживаясь, спросил Петраков.

— Лица… один был похож… впрочем, лиц не разглядела, темно было.

— Анна Львовна, говорите все как есть. Что вы видели.

— Да как будто один немного похож на одного знакомого из Зарного, но это точно не он. Ошиблась, сейчас понимаю что ошиблась, — Анна заметно занервничала. — Не разглядела толком никого. Признаться, испугалась немного. Потом они уехали. Алексей Николаевич помог, спас.

— Вот такие дела, господа, — выдохнул Гробовский.

— И кто же это? — спросил Петраков. — Гвоздиков? Его люди?

— Не Гвоздиков, — ответил Алексей Николаевич. — Вряд ли он — не его поле. Он по другим делам. Чую, тут кто-то ещё.

— Надо бы Ключ обыскать, старосту тряхнуть. И фаэтон этот найти. Запомнили его? — спросил Петраков у Анны.

Девушка покачала головой.

— Фаэтон обычный, тёмный, без номеров. Кони гнедые, но я не разглядела. Всё быстро было.

— Анна Львовна, вы бы на время прекратили такие поездки по селам, — учтиво произнес начальник милиции. — Сами видите что происходит. Не безопасно.

— Не могу я сидеть, Василий Андреевич. Девчонки страдают там, я должна…

— Должна, но живая, — оборвал ее Петраков. — Если вас… к-хм… в общем, если пострадаете вы от шальной пули какой с вас прок? Поберегите себя — не для себя самой, а для тех девочек, которым вы помогаете.

Спорить с Анной конечно было бесполезно и Иван Павлович это знал. Но сейчас она вдруг кивнула, приняв доводы Петракова.

— Постараюсь.

— Ладно, господа. Я завтра в Ключ, с гимназистами, пройдусь, посмотрю что там.

— Василий Андреевич, у вас же рука… — всполошился доктор.

— Не переживайте, я с Гробовским. А вы вот лучше Анну Львовну займите чем-нибудь, чтобы у нее и в мыслях не было никуда ездить!

После таких лихих событий нужно было развеется. И повод появился совсем скоро.

Вечером, в последний день апреля, прошла театральная премьера Рябинина, которой, надо сказать, предшествовала весьма крупная рекламная компания.

Баба Аксинья, женщина деятельная и не лишённая артистизма (в молодости, по слухам, участвовала в сценках на Масленицу), родственница одного из актеров, рассказала о спектакле своей подруге Дуне, а та — всем, кого повстречала по пути: включая кобылу Ласточку и почтальона, ехавшего с депешей в уезд. Дед Фрол поведал о грядущем культурном событии своему лучшему другу — псу Касьяну — а заодно и троим мужикам, с которыми делил скамью у плетня. Один из них, правда, был глуховат и решил, что будет «показ житья царевича» — но всё равно пришёл.

Также не малую роль в привлечении внимания сыграла афиша. Рябинин, человек прогрессивных взглядов и неиссякаемой веры в воспитательную силу Шекспира, разослал учеников с «афишами», аккуратно написанными на развёрнутых тетрадных листах. На каждом значилось:

Впервые в Зарном! Трагедия в 2 действиях. ГАМЛЕТ. С участием учеников сельской школы. Билеты — отсутствуют. Приходите!

Один экземпляр прибили к двери бывшего трактира (ныне отель «Гранд-Отель»), другой — к столбу у колодца, а третий каким-то образом оказался на корове старосты — приколот к холке ленточкой. Корова не возражала.

Словом, к вечеру зал в школе ломился от желающих приобщиться к вечному. Пришли даже те, кто ни читать, ни писать не умел — но решили, что раз в деревне ставят Гамлета, значит, нужно быть там, где происходит что-то важное.

Деревянные скамьи зала были отодвинуты к стенам, перед черной доской поставили два самодельных занавеса, скроенных из старых оконных штор — некогда цветастых, теперь выгоревших до унылого серого. В углу чадила керосиновая лампа. Зрители — крестьяне, старики, бабы с ребятишками на руках — сидели тихо, не шевелясь, как в церкви.

На сцену вышел Гамлет — пятиклассник Мишка Селиверстов, высокий, сутулый, с не по возрасту серьезным лицом. Плащ его был сшит из бархатной занавески, перехваченной у горла пуговицей от шинели. Парень очень серьёзно начал нараспев читать:

— Быть иль не быть… — и уже на третьей строчке сбился. Застыл, глядя в темноту, потом — подсказка откуда-то сбоку, и продолжил, путаясь, но упрямо: — И в смертной схватке с целым морем бед…

Офелия, Анюта Пронина из пятого класса, хрупкая, с рыжими косами и венком из сухих трав, говорила свои реплики так тихо, что приходилось наклоняться и ловить каждое ее слово. Когда она уходила со сцены, она действительно казалась утонувшей — не в воде, а в своей детской печали.

— Эта дочка Степки Пронина?

— Его.

— Ты посмотри-ка на папку как похожа! Вылитая!

— А вот тихая не в пример отцу своему! Тот горластый…

Кто-то шикнул старушкам, чтобы сидели молча.

Пауза затянулась — Гамлет застыл у «трона», нервно сжимая край плаща. За кулисами зашуршало — Рябинин зашептал:

— «Слова, слова, слова…»

Мишка вздрогнул, вспомнил, поднял глаза.

— «Что вы читаете, милостивый государь?» — повторил Полоний, играемый Гришкой Зотовым.

— «Слова, слова, слова», — отозвался Гамлет.

— «Я спрашиваю: что вы читаете?»

— «Клеветы, сударь. Вот, например, этот сатирик говорит, что у стариков седые бороды…»

— А у нашего то деда Кузьмы и бороды то нет! Лысый, как коленка! — старушки опять начали шептаться, за что получили порцию шиканья.

Вышла Гертруда — старшая из учеников, Маша Кудрявцева, дочь пахаря. Её шея была обмотана кружевным воротником, прикреплённым английскими булавками.

Гамлет подошёл к ней, и зал затих. Он заговорил, сбиваясь, забывая слова, но вдруг — прорвалось:

— «Матушка! Матушка, вы оскорбили моего отца!»

Маша чуть растерялась, но ответила:

— «Гамлет, что ты говоришь? О чём эти речи?»

Он опустил глаза. Тихо, чуть дрожащим голосом:

— «Вы заменили его — так скоро… и тем, кто был ему не ровня. Отец мой был — этот небесный идеал…»

Она прошептала:

— «Не мучь меня… не мучь… сердце моё треснет…»

Вскоре появился и Вася — сын кузнеца Никодима. На нём — старая, молью изъеденная штора цвета мышиного пуха, накинутая на плечи. К поясу прикрепили цепь — настоящую, от погребного замка, тяжёлую, ржавую. На голову надели белый платок, туго завязанный под подбородком, чтобы не видно было ушей. Лицо было посыпано мукой — «для мертвенности», как объяснил потом Рябинин.

Вася осторожно прошел к центру сцены, будто боялся, что доски не выдержат его загробного величия. Вытянул руки вперёд, как в лунатическом сне. Сзади кто-то загремел связкой железяк, чтобы «создать атмосферу». Железки с грохотом упали — зрители вздрогнули, но Вася остался в образе. Могильным голосом произнес, нараспев как в церкви:

— «Я дух отца твоего… осуждённый… блуждать по земле…»

На слове «блуждать» он заикнулся и повторил его трижды, но потом собрался и продолжил, глядя на Гамлета так строго, как только мог.

— «Если ты сын мой — отомсти за убийство!»

В зале кто-то ахнул.

— «Прощай теперь… Помни обо мне…»

Он сделал шаг назад, запутался в своей «цепи», споткнулся, чуть не рухнул, но удержался и величественно исчез за занавеской, сорвав овации.

Иван Павлович сидел на заднем ряду, вместе с Анной Львовной. Впечатление от спектакля было двояким. С одной стороны трогательные сценки умиляли. Все эти самошитые костюмы — из накидок, занавесок, тряпок, — постоянные паузы и судорожное вспоминание реплик, но такая искренняя игра. С другой стороны — становилось жалко этих детей, Иван Павлович и сам не знал почему. Словно смотрел выступление сирот. О чем честно и поделился с Рябининым после спектакля. Учитель на удивление отреагировал на это без злобы, даже обрадовался.

— Так это же хорошо!

— Хорошо?

— Жалость — это очень мощная эмоция.

— Но в спектакле…

— Они не профессиональные актеры. Многого не могут. Но даже если вызывают такое чувство — уже хорошо. Отклик, Иван Павлович. Понимаете? Зрительский отклик.

— Кажется, вы не совсем меня поняли. Жалость — имеется ввиду… — Иван Павлович задумался, подбирая нужные слова, не хотелось говорить про стыд.

— Пусть зритель сочувствует! — не дав ему закончить, сказал Рябинин. — И вообще… Есть у меня одна идея, Иван Павлович. Я подумываю… организовать гастроли. В уездный город. Со школьным спектаклем. С «Гамлетом».

— Гастроли? — удивился доктор.

— Ну да. С детьми. С нашими. Вася, Мишка, Анюта… Они, конечно, путают слова. А декорации — ну, ты видел. Но душа у них… понимаешь, они играют как будто это всерьёз. Не как артисты — как будто правда у них всё это. Они становятся героями. А это — редкость. Это, может, и есть театр.

— Театр… — протянул Иван Павлович, медленно и чуть опасливо, как человек, который никогда в жизни не видел театра, но подозревал в нём нечто крамольное. — Гастроли, это конечно интересно… Степан Григорьевич, но ты хоть представляешь, как туда ехать? Телегой с детьми? Да еще реквизит.

— С этим решим, — сказал Рябинин. — Может, и реквизит возить не будем. Минимализм — вот новое модное течение сейчас в театральной среде. Только сцена, актер и зритель. Ничего лишнего.

Иван Павлович помолчал. Потом вздохнул, потёр лоб.

— Ну ты и… фантазёр

— А иначе зачем мы тут?

Рябинин откланялся и ушел к детям.

— Не суди его строго, — мягко сказала Анна Львовна. — Он работает как умеет. До этого никто еще не ставил с детьми спектакль. Даже я не смогла — все времени не было, хотя очень хотелось. А он смог. Посмотри на зрителей и на детей. Они счастливы. А он еще и гастроли им организовать хочет. Чудо, а не человек!

Иван Павлович нехотя согласился, хотя и не смог побороть это странное двоякое чувство.

Погони и перестрелки своим чередом, а работу никто не отменял и ее нужно было выполнять. Поэтому Иван Палыч стоял сейчас у деревянного шкафа с аптечными склянками, перебирал пузырьки и коробки, занося в тетрадь остатки. Рядом стояла Аглая, протирала инструменты, то и дело одним глазом косясь на комиссара.

Иван Павлович нахмурился, отложил пустой пузырёк.

— Аглая, — сказал он, потирая переносицу, — у тебя же аспирин совсем кончился. И йод на исходе, два пузырька всего. Хинин тоже, три дозы осталось.

Аглая заглянула через его плечо.

— Иван Палыч, я же говорила, в город надо съездить, в аптеку земскую. Я могу, завтра с утра! Всё куплю, и йод, и аспирин, и хинин. Я мигом!

Доктор закрыл тетрадь, улыбнулся, но покачал головой.

— Нет, Аглая, я сам лучше поеду.

— Это потому что вы жалеете меня, да? — выпалила она. — Думаете, я на сносях, слабая, не справлюсь?

Иван Палыч, опешив, замер, но тут же рассмеялся, мягко и тепло. Шагнул к ней, положив руку на плечо.

— Аглая, ну что ты? Жалею, конечно, берегу, — признался он, глядя в её встревоженные глаза. — Ты и так больницу тянешь, больных выхаживаешь, еще вон и Глафиру успеваешь учить. Но не только поэтому. Мне в город правда надо, не только за лекарствами. Так что по пути и для тебя в аптеку заскочу.

Аглая, всё ещё дуясь, отвела взгляд, теребя фартук.

— Всё равно могла бы съездить, — буркнула она. — Не немощная я.

Доктор улыбнулся, покачал головой.

— Верю, Аглая, ты у нас боевая. Но послушай старика, — он подмигнул. — У меня «Дукс» есть, я быстрее домчу, все проще, чем транспорт искать.

Аглая улыбнулась.

— Ладно, Иван Палыч. Только вы там осторожней. Слышала, в Ключе опять неспокойно, после того, что с Анной Львовной случилось такое. Как бы эти бандиты на дорогах не стали на людей нападать.

— Не переживай. Все будет нормально.

Скрипнули двери, в комнату вошел Вася.

— О! Аглая, знаешь ли ты кто к нам сейчас явился?

— Кто? — удивленно спросила та.

— Настоящий талантище! Актер! Василий!

Парень от такого представления застеснялся.

— Ну что вы, Иван Павлович, скажете тоже!

— Правду говорю. Ну, молодец, вчера отыграл Призрака в «Гамлете»! Мне очень понравилось!

Вася покраснел, теребя картуз.

— Спасибо, Иван Палыч. Мы с ребятами старались. Степан Григорьич говорит, если хорошо играть, можно в город на гастроли поехать. Представляете⁈

— Да, про гастроли он и мне говорил.

— Степан Григорьевич говорит, там важные люди будут, богатые. Хотят наш спектакль посмотреть. Степан Григорьич сказал, если жалостливо сыграем, денег дадут — на учебники, на краски.

— Так и сказал? — удивленно переспросил доктор.

— Ага.

— Надо больше трагедии, он так сказал. Люди, говорит, трагедию любят. Чтоб все плакали, тогда денег больше дадут. Он в Комитет какой-то ходил, с Воскобойниковым говорил.

— Жалостливей, говоришь? — сказал Иван Павлович. — Ну, вы вчера и так Аглаю до слёз довели. А что за Комитет, знаешь?

Вася пожал плечами.

— Не, не знаю. Степан Григорич сказал, там важные люди, из города. Может, из думы? Он хочет, чтоб мы их удивили, тогда школе помогут. Учебники купят.

— Учебники — это конечно дело хорошее… — задумчиво проговорил Иван Павлович. — А ты чего пришел? Случилось поди чего? Сердце болит?

— Не беспокойтесь, Иван Павлович! Все у меня хорошо. Я… это… хотел про докторское дело спросить. Хочу, как вы, людей лечить. Можно?

— Все же не передумал?

— Нет!

Доктор, тронутый его искренностью, подвинул стул ближе.

— Конечно, Вася. Спрашивай, что хочешь. Медицина — дело нелёгкое, но благое.

Вася, набравшись смелости, выпалил:

— А как вы узнаёте, что у человека болит? Ну, когда он сам не знает?

— Смотри, Вася, главное — слушать и смотреть. Больной тебе расскажет: жар, кашель, боль в груди. А ты ещё глаза проверяешь, пульс щупаешь, слушаешь, как дышит. Вот, вчера Петракова смотрел, начальника милиции — рана открылась, а он молчал, я по бледности понял.

Вася, широко раскрыв глаза, кивнул.

— А если кровь идёт, как остановить? Я видел, как Глафира бинты кипятит, а дальше что?

— Кровь — дело серьёзное, — ответил доктор. — Кровотечение разное бывает, артериальное, венозное, капиллярное…

Доктор принялся подробно рассказывать, щедро пересыпая свой рассказ научными терминами. Надо отдать должное, Вася слушал внимательно, не отвлекался и запоминал.

— Понял?

— Не все, но… сложно…

— Это ничего. Сложно и мне было в начале.

Иван Павлович потрепал парня по макушке.

В город Иван Павлович вырвался этим же днем — выдалось пара часов, решил воспользоваться моментом. Заглянул в аптеку, купил всего, что нужно. К Чарушину забежал.

Выгадал все же минутку и забежал на почту. Хоть Фома Игнатьич и не подавал телеграммы по поводу явки владельца денег, но доктор все же зашел — вдруг старик запамятовал.

— Фома Игнатьич, доброго утра! — начал Иван Палыч, отряхивая шинель. — Я опять по тому переводу. Для госпиталя № 27. Не приходил никто, не спрашивал?

Почтальон, водрузив очки на нос, покачал головой.

— Не-а, Иван Павлович, никто не приходил. Прошу не беспокоиться — о вашем деле я помню. Пока никого. Постой-ка, Иван Павлович…

Почтальон, будто что-то вспомнив, хлопнул себя по лбу и полез под прилавок, где в ящике громоздились старые газеты, перевязанные бечёвкой.

— Ты ж говорил про детский госпиталь № 27, так? Еще в прошлый раз, когда приходил сюда.

— Говорил.

— Я это название запомнил, потому что где-то уже слышал. Погоди, сейчас найду… Ага, вот оно!

Он вытащил потрёпанную газету, датированную декабрём 1916 года, и протянул её доктору. «Русское слово», номер за 20 декабря, с заголовком, от которого у Ивана Палыча похолодело внутри. Он развернул лист, и его взгляд упал на статью, напечатанную мелким шрифтом.

Трагедия под Ржевом: Детский госпиталь № 27 разрушен

В ночь на 15 декабря 1916 года немецкая авиация нанесла жестокий удар по окрестностям Ржева. Одной из целей, случайно или нет, стал детский госпиталь № 27, располагавшийся вблизи железнодорожного узла и приютивший сирот, потерявших семьи в войне.

Благодаря отваге сестёр милосердия и местных жителей всех детей удалось эвакуировать до того, как огонь поглотил остатки госпиталя. А вот само здание пострадало основательно — оно было стёрто с лица земли: от деревянных стен и крыши остались лишь дымящиеся руины.

Местные власти сообщают, что госпиталь восстановлению не подлежит. Также известно, что сам госпиталь № 27 прекращает свою деятельность, а сирот разместят по существующим госпиталям.

— Как это? — не смог сдержать удивления Иван Павлович.

Мысли путались. Госпиталя № 27 оказывается уже не существует с декабря 16 года. Сейчас — март. Четыре месяца прошло. А деньги ему шлют. Причем госпиталь-призрак якобы на данный момент перемещенный, то есть временно базирующий в Зареченском уезде.

— Фома Игнатьич, — хрипло сказал Иван Палыч, — эту газету я заберу. И если кто спросит про госпиталь или перевод — сразу мне телеграмму.

— Конечно! А что, Иван Павлович, большие деньги перевели?

— Большие, — уклончиво ответил доктор.

— Ну вы не переживайте, ежели кто и явится, я, как договаривались, сразу телеграмму дам. Память-то у меня — ого! — Он постучал себя по лбу и подмигнул. — А знаете в чем секрет? Золотой корень. Травку сам собираю, сушу. А потом щепотку заварить — и пить перед едой. Очень полезная штука. Хотите, я и вам сейчас заварю?

— Нет, спасибо! — улыбнулся Иван Павлович. — Фома Игнатьич, а вообще переводы денежные в последнее время еще были? Может, кто забирал?

Почтальон задумался, почесав бакенбарды. Его взгляд скользнул по заваленному бумагами прилавку, где лежала толстая книга учёта.

— Переводы? А ведь и в самом деле был, один. «Красный Крест» сделал перевод, так же, на имя, до востребования.

— В самом деле? — заинтересовался доктор. — И его забрали?

— Забрали.

— А кто? Кто забрал?

— Так это… новенький то ваш и забрал.

— Кто новенький? — не понял Иван Павлович.

— Ну этот… Как его? Сейчас, — он принялся листать журнал. — Ага, вот! Ваш учитель новенький забрал, Рябинин его фамилия… Милейшей души человек!