Земский докторъ. Том 4. Смутные дни

Глава 1

Домой…

Казалось бы, как просто вернуться, ведь есть постановление о демобилизации — что еще надо? Купи полные карманы гостинцев, садись в поезд, да езжай с легким сердцем назад…

Однако же, нет. Бюрократия имелась и тут. Причем неподатливая, проросшая корнями в самую суть государственной службы, как кряжистый старый дуб.

Добрые люди подсказали — чтобы покинуть санитарный поезд и отправиться в село, нужны документы: без официального разрешения в эти смутные времена доктор рискует оказаться под подозрением как дезертир.

Поэтому пришлось оббивать пороги.

Первым делом Иван Павлович направился в Управление военно-санитарного ведомства, располагавшееся в сером здании на Литейном проспекте. Там, среди заваленных бумагами столов и дымящих папиросами чиновников, ему нужно было получить справку об увольнении с поезда.

Дежурный офицер, устало щурясь через пенсне, потребовал его документы: удостоверение врача и приказ о призыве. Иван Павлович предъявил пожелтевший лист с печатью, постановление о демобилизации. После долгого оформления (дежурный окончил четыре класса и писал крайне медленно) офицер выдал заветную бумагу с подписью и печатью.

Следующий шаг был сложнее. Доктору нужно было зарегистрировать своё возвращение в земство. Для этого он отправился в Губернское земское собрание, находившееся в двух часах езды на извозчике. В зале собрания царил хаос: земские деятели спорили о реформах и обсуждали будущую судьбу Императора, а в углу дремал подвыпивший бородатый писарь.

Иван Павлович предъявил справку из военно-санитарного ведомства. И опять долгие расспросы и какие-то непонятные подозрительные взгляды, после которых ему нехотя выдали новое удостоверение земского врача и направление в Зарное.

— Только осторожнее там, доктор, — щурясь через пенсне, буркнул председатель. — Времена нынче смутные.

Оставалось последнее: получить подорожную в полицейском участке, чтобы беспрепятственно добраться до села. Как оказалось, без нее вообще лучше никуда не выезжать — могут и пристрелить, никто и разбираться не будет кто ты таков есть. Особенно если вид подозрительный.

А вид у Ивана Павловича и в самом деле был еще тот — обветренное в долгом холодном путешествии на санитарном поезде лицо, усталые глаза, обрамленные черными кругами — результат долгих бессонных ночных часов работы у операционного стола, худоба еще эта. Не доктор, а беглец с каторги.

В участке на Садовой улице доктор столкнулся с молодым приставом, который, кажется, больше интересовался свежими слухами о Временном правительстве, чем бумагами врача. Пересказ всех новостей, которые Иван Павлович сам услышал, когда оформлял прошлые бумаги, сделали своё дело — подорожная была выписана.

К вечеру, с пачкой документов в кармане шинели, Иван Павлович стоял на перроне Николаевского вокзала. Поезд, который должен был увезти его в Зарное, пыхтел паром. Отправка — через сорок минут. Ожидание было томительным. В воздухе крепко пахло углем и махоркой. Хотелось уже скорее залезть в вагон, приютиться где-нибудь в углу и вздремнуть. Но приходилось толкаться на промозглом ветру.

Председатель губернского земского собрания оказался прав — времена и в самом деле начались смутные. И чувствовалось это во всем.

Над перроном стоял гул из голосов, криков, смеха, перебранки, лая. Старик в крестьянской шапке кричал что-то про «господ в Петербурге, которым конец», женщина в чёрной накидке держала на руках ребёнка и молча смотрела в одну точку — беззвучно молилась. Солдаты — грязные, небритые, с шинелями нараспашку — курили, переговаривались нервно и коротко, кто-то спорил о том, что теперь «власть у Совета, не у генералов». Один вдруг засмеялся, заглядывая в окно вагона:

— Царь, говоришь, отрёкся! Вот тебе и батюшка-император… Теперь все — равны? Ха! Попробуй скажи это унтеру…

Молодой поручик с острыми скулами и воспалёнными глазами попытался приструнить разболтавшихся, но его голос потерялся в шуме:

— Тишина! Прекратить разговоры о политике!

— Командуй на фронте, а здесь у нас — народ! — рявкнул с другой стороны мордатый солдат, в рваном пальто, с красной ленточкой на груди. Рядом стоял мужик с табуретом — видно, с вокзальной лавки утащил — и держал его, как знамя, на вытянутой руке.

Толпились пассажиры — беженцы и городские — каждый со своими узлами, баулами, с лицами настороженными и измученными. Кто-то расспрашивал о власти, кто-то молча сокрушенно тряс головой, кто-то, навзрыд, пересказывал слухи из вчерашней газеты:

— Государь отрёкся! Михаил — тоже! Временное правительство!..

— И как теперь нам? Как?

Вопрос остался без ответа.

Над платформой, чуть в стороне, на бочке стоял краснолицый мужик в форменном кителе, что-то кричал в толпу, махая шапкой. Судя по сизому носу и заплетающемуся языку — изрядно выпивший.

— Братья! Кончено рабство! Не слушайте генералов! Солдаты — к народу! Власть — Советам!

— А кто нас кормить будет, оратор?.. Ты?

— Не умрем с голоду!

От этого шума раскалывалась голова и Иван Павлович даже отошел к краю платформы, чтобы хоть немного отстраниться от этого всего.

— Временное правительство берёт бразды правления: Свобода или хаос? Берем

«Петроградские ведомости»! — по перрону бегал парнишка лет двенадцати, торговал газетами. Голос его, звонкий, тонкий, только добавлял головной боли. — Земля и воля! Крестьяне требуют раздела помещичьих угодий! Солдаты и рабочие объединяются: Советы бросают вызов правительству.

Иван Павлович уже хотел вежливо отправить парня торговать в другом месте, как парень закричал:

— Царь отрёкся! Николай II покидает престол ради спасения России!

Доктор не сдержался, все же купил газету — стало любопытно. Когда такие исторические моменты протекают перед тобой оставаться в стороне невозможно. К тому же это помогло отогнать мальчишку — паренек, едва получив оплату, убег торговать в другую сторону перрона.

Иван Павлович открыл газету на нужно странице, пробежал взглядом по статье, рассказывающей об отречении Императора.

'2 марта 1917 года в Пскове произошло событие, которое потрясло Российскую империю: император Николай II подписал манифест об отречении от престола. В окружении генералов и представителей Государственной думы, под давлением революционных волнений в Петрограде, царь уступил трон, передав его своему брату, великому князю Михаилу Александровичу. Однако Михаил отказался принять корону, оставив страну без монарха впервые за триста лет династии Романовых. Улицы столицы бурлят: одни ликуют, видя в этом начале новой эры свободы, другие шепчутся о грядущем хаосе, предрекая распад империи.

Отречение стало кульминацией нарастающего недовольства: война, голод и забастовки подточили веру народа в самодержавие. Петроград охвачен стачками, солдаты присоединяются к рабочим, а гарнизоны отказываются подчиняться приказам. Временное правительство, сформированное Думой под руководством князя Георгия Львова, обещает провести выборы в Учредительное собрание и установить порядок. Но в вагонах поездов и на сельских сходах уже звучат вопросы: сможет ли новое правительство удержать страну, раздираемую войной и внутренними распрями? Многие опасаются, что уход царя — лишь первый шаг к ещё большим потрясениям.

По слухам, Николай II и его семья находятся под охраной в Царском Селе, а некоторые источники утверждают, что бывший император готовится покинуть Россию. В народе множатся домыслы: одни верят, что он уедет в Англию, другие говорят о тайных переговорах с немцами. Пока же Россия стоит на распутье: крестьяне ждут земли, солдаты — мира, а рабочие — справедливости. «Русское слово» призывает читателей сохранять спокойствие и верить в будущее, но в воздухе витает тревога. Конец монархии открывает новую страницу, но никто не знает, будет ли она написана пером свободы или кровью раздора'.

— В газетах сейчас мало правды, — вдруг сказал кто-то, отвлекая Ивана Павловича от статьи.

Доктор поднял взгляд. Перед ним стоял высокий худой человек в круглых очках.

«Интеллигент», — тут же почему-то всплыло в голове у Ивана Павловича, хотя внешний вид не наталкивал на такие выводы: старые ботинки в грязи, на брюках виднеются заплатки, пальто залоснившееся, мышиного цвета, весит мешком, на голове — университетская фуражка, похожая на блин.

«Может быть, шарф?» — продолжил гадать доктор.

Длинный зеленый вязанный шарф был накинут на шею незнакомца в несколько колец и походил на огромного удава. С этим шарфом незнакомец выглядел как-то иначе, чем все остальные, словно выделяясь из толпы.

— А где ее, этой правды вообще много? — расплывчато ответил доктор.

— Где? — словно бы у самого себя переспросил незнакомец, чуть прищурившись. — Хм… раньше, бывало, в книгах. Теперь — разве что в лицах. Вон, посмотрите, — он кивнул в сторону солдатской группы у паровоза, — у того, с перебинтованной рукой, правды больше, чем в трёх последних номерах «Русского слова». Такие вещи рассказывает про фронт — я постоял немного, ненароком послушал, так чуть не поседел. Страшное говорит.

Иван Павлович машинально взглянул туда. Солдат стоял, покачиваясь от холода, прижав к груди перевязанную руку. Глаза у него были тусклые, но спокойные — те самые, какие бывают у людей, что всё уже поняли, и потому больше не боятся.

— Вы, стало быть, доктор? — спросил незнакомец.

— Да. Полевой хирург, — машинально кивнул Иван Павлович. И вздрогнул: — А вы как догадались?

— Я очень проницательный! Вижу людей насквозь! — загадочно произнес незнакомец. И вдруг улыбнувшись, добавил: — А еще от вас карболкой пахнет! Я этот запах хорошо знаю!

Иван Павлович рассмеялся.

— Ловко! А вы?..

— А я… — Незнакомец пожал плечами, махнул рукой. — Так. Преподавал словесность в Елисаветграде. Нынче собирался ехать в Петроград. Хотел к брату, а теперь не знаю — жив ли он. Он в Думе служил. При Временном комитете, вроде. Да и будет ли мне рад? Мы с ним никогда близки не были. А вообще мне хотелось бы туда, где потише.

— А вы уверены, что в Петрограде спокойнее? — усмехнулся Иван Павлович.

— Уверен, что неспокойно везде, — ровно ответил тот. — Просто в Петрограде хотя бы видно, почему неспокойно. Впрочем, знаете, я и сам, по правде говоря, не знаю куда мне на самом деле надо. В Петроград не поеду.

Доктор промолчал. Из глубины платформы донёсся гул — то ли митинг, то ли просто кто-то кричал, вдохновлённый новым временем. Опять лозунги, опять красные ленточки на шинелях. Лица то оживлённые, то обиженные, то испуганные.

— Всё будто бы меняется, а запах тот же, — задумчиво пробормотал незнакомец. — Порох, уголь и чужая кровь.

Иван Павлович посмотрел на странного собеседника чуть внимательнее. Сквозь очки блестели усталые, но живые глаза. Лицо худое, обветренное, с плохо выбритым подбородком. Како-то он не такой, в самом деле. И дело не в зеленом шарфе.

— И что же, не знаете куда ехать? — продолжил расспрос Иван Павлович.

Незнакомец улыбнулся.

— Нет, ну конечно же знаю. Это я так, в общем конечно же говорю, — незнакомец тяжело вздохнул, — про общий вектор направленности в нынешнее время. Хотя, знаете… Все говорят «смутное время», а по мне так это время возможностей. Тут вот давеча в газете прочитал, что есть вакансия сельского учителя. Подумал вот — а чем не работа? Вот и еду туда.

— Ну что же, учитель — это замечательно, нужная во все времена профессия, — кивнул Иван Павлович. — А что за село?

— Так это… Зарное называется.

Иван Палыч нахмурился, переспросил:

— Зарное? Погодите, как Зарное? Туда требуется учитель? Вы что-то напутали. Там же Анна Львовна Мирская, учительница своя есть, сколько я знаю. Всегда там была и будет. Не может быть такого, что в Зарное требуется учитель!

— Это я право не знаю, — пожал плечами собеседник. — Как так вышло, но вакансия открыта. Значит, уже не учительница получается ваша Анна Львовна. Может, уволилась? Бывает и такое. Не все выдерживают шумных детей. Увольняются и уезжают.

— Нет, она… она любит детей! — покачал головой доктор, окончательно растерявшись. — Она не могла уволится!

— Ну значит чего еще хуже, — чуть понизив голос, добавил незнакомец. — Заболела, а может и еще чего… не дай бог конечно! Нынче здоровье у всех неважное. Холода какие стояли. А витамина где брать простому народу? Все на фронт свезли.

— Нет, — покачал голов доктор. — Как заболела? О чем вы таком вообще говорите?

— Кажется, мои слова вас задели? — незнакомец вдруг глянул Ивану Павловичу прямо в глаза и тому стало стыдно, что он не сдержался. — Я, возможно, сболтнул лишнего? Я прошу меня простить, если это как-то вас оскорбило. Я не хотел.

— Нет, ничего страшного, — взяв себя в руки, ответил доктор. — Просто… Анна Львовна моя близкая знакомая и я… А что за газета, где вы прочитали объявление?

— Так вот же, извольте.

Незнакомец, порывшись в кармане шинели, достал сложенную газету.

— Вот, сами гляньте, — сказал он, протягивая лист. — В «Ржевском вестнике» объявление. Я его вырезал, чтоб не забыть.

Иван Палыч взял газету, развернул её. На смятой странице, среди объявлений о продаже дров и найме кучеров, выделялся небольшой текст, напечатанный жирным шрифтом:

В село Зарное требуется учитель для начальной школы. Знание арифметики, письма, Закона Божьего обязательно. Жалование — 30 рублей в месяц, с предоставлением жилья (комната при школе). Обращаться к старосте села.

— Ничего не понимаю, — буркнул себе под нос доктор, возвращая газету. — И в самом деле объявление…

Может, уехала по необходимости? Только вот по какой? Неужели что-то связанное с нынешними политическими событиями? И предупредить ведь не смогла, эх!

— Когда это напечатали? — спросил Иван Павлович.

Незнакомец пожал плечами.

— Да с неделю назад. Я как увидел, решил ехать. Все-таки, село, школа. Спокойно, без войны. Хотя и там, поди, слышно?

Иван Павлович задумался. Повисла неловкая пауза. Чтобы хоть как-то ее заполнить, собеседник спросил:

— А вы куда? Если конечно это не тайна!

— В Зарное село еду.

— Тоже в Зарное? — оживился собеседник. — Получается вместе поедем! Так веселей будет! Кстати, а вот и поезд подкатил!

Раздался протяжный гудок и проводник объявил посадку.

— Я только сейчас осознал! — незнакомец шлепнул себя по лбу. — Мы с вами столько долго разговариваем, а так и не представились! Я прошу простить мою бестактность.

Он протянул щуплую руку.

— Степан Григорьевич Рябинин.

— Петров, Иван Павлович, — ответил доктор, принимая приветствие.

Рука у Рябинина была холодной и на удивление крепкой.

— Ну вот! — улыбнулся тот. — Другое дело! Познакомились. Теперь можно и садиться.

Они прошли в вагон.

Степан Григорьевич снял фуражку и уселся на лавку. Иван Палыч привалился к стене рядом. Уложил саквояж на коленях, пальцы невольно принялись теребить ремень, а мысли кружились вокруг Зарного.

«Анна… Аннушка… — думал он, — Почему же ушла? Неужели… беда?»

Рябинин, казалось, этой задумчивости своего спутника не замечал и что-то все время говорил, заполняя своими словами все купе:

— Война, Иван Палыч, это конечно, дело жестокое, страшное… Я, знаете, в гимназии детей учил — арифметике, истории, Закону Божьему, кхм… хотя с этим, знаете ли, не все гладко было, но это в другой разговор… Так вот, учил детей — и думал, что воспитываю их для мира, для порядка. А война всё ломает: вчерашний ученик, что Пушкина наизусть читал, сегодня в штыковую идёт или под нож или пулю попадает. И что же? Правильно это? Вот и говорю…

Иван Павлович задумчиво смотрел в заиндевевшее окно и лишь кивал головой, не слушая спутника.

Как доехали до нужной станции — так и не понял, весь был погружен в серые мысли.

И едва сошел с перрона, как тут же взял фаэтон, и даже торговаться не стал — хотел как можно скорее увидеть родное Зарное: Анну Львовну, Аглаю, Гробовского, в конце концов. Поручик наверняка частый гость туда. Интересно, как там?

Но Анна Львовна конечно же была главной и первостепенной причиной спешки. В Зарном ли вообще Аннушка? А может, уехала куда? А может, вообще что-то случилось? Что-то нехорошее, о чем и думать не хотелось. Нет! Прочь эти мысли! Прочь!

Чувствуя тревогу и спешку Ивана Павловича, Рябинин деликатно сказал, что ему нужно зайти еще в пару мест, прежде чем ехать в саму деревню и не стал навязываться лишним пассажиром, за что доктор был ему чрезмерно благодарен, хоть и ощущал легкий укол вины за такое.

Фаэтон домчал до родных полей быстро. Вот и знакомая до боли дорога, такая же, в колдобинах и грязи. Вот и первые домишки. Тут Лешка Гусев живет — его лечил от глазной болезни, тут Ванька с Феодосией — по родильным делам бывал у них, там Николай с трещинной в ребре, вон там — Свиридовы, Громовы, Ивановы… А еще где-то там Аннушка…

Но едва сошел Иван Павлович с фаэтона и взглянул с пригорка на село, понял — что-то незримо тут изменилось. Теперь это было уже не то Зарное, к которому он привык и которое помнил. Что-то было не так. Не в порядке. Не на месте.

Серая ядовитая тень смутных дней упала на Зарное, не предвещая ничего хорошего ни для самого села, ни для одинокого путника, вернувшегося домой.