Смертная

Глава 26 Настоящая

Мне страшно – до сих пор, хотя царь ушел, пусть он как будто поверил, пусть я победила. Меня трясет от смеха, вовсе не веселого. Просто со смехом уходит напряжение, в голове становится пусто и звонко, а из глаз брызжут слезы. Вот царь сейчас увидел бы – хороша была бы богиня!

Я смеюсь, не могу остановиться, а комната вращается – раз, другой, третий. Снова в нос ударяет медовый, приторный запах местных цветов – слишком яркий, причудливо-странный. В ответ живот сводит, к горлу подкатывает тошнота. Я хватаюсь за синий столик – тот оказывается прямо под рукой, неожиданно крепкий. Неужели каменный?

– Юнан, ты в‐видел? Видел? – Дура, как он мог видеть, он же… ох! – Юнан?

Царевич бросается на пол, закрывая голову. Прямо мне в ноги.

– Юнан? – От удивления пополам со страхом мне неожиданно становится легче. – Что?..

– Великая госпожа, – бормочет Юнан, – простите ничтожного смертного…

И комната снова принимается вращаться, только на этот раз вместе со мной. В глазах темнеет, но я кое‐как, на ощупь, добираюсь до кровати и падаю на подушки. Голос звучит слабо, невнятно, но в звенящей тишине его слышно:

– Юнан, что ты? Это же я. Ты поверил, да? Прости. Прости, пожалуйста. Я думала, ты меня сразу раскусишь. Думала, подыграешь. Пожалуйста, встань.

Царевич медленно поднимает голову: глаза стеклянные и блеклые, как у куклы, а на лбу морщинки, когда он подается вперед и напряженно прислушивается.

– Прости, – повторяю я и смаргиваю слезы. Или пот. А скорее и то и другое. – Я проснулась – тебя нет. Пошла искать. У дверей слышу – вы с царем ругаетесь. Что мне было делать?

– Хилина? – тихо спрашивает Юнан.

Мне чудится в его голосе отчаянная надежда. Что ж, понятно: если он поверил, что та Шамирам – с фресок и мозаик – вернулась, то наверняка решил, будто ничего хорошего ему это не сулит. А тут всего лишь я. Опять.

– Кто же еще? Встань, пожалуйста. – Я снова оглядываюсь, тяжело сглатываю. – Где мы? Это ведь не храм? Не помню там такой комнаты.

Юнан медленно, осторожно поднимается.

– Нет, Хилина, это дворец. Мы в гареме.

– Правда? – На меня опять накатывает волна паники. Я прижимаю руки ко рту, пережидая очередной приступ тошноты. В ушах стучит и звенит одновременно. – А как мы… Как мы оказались во дворце?

Царевич досадливо дергает уголком рта.

– А где еще нам быть? Ты потеряла сознание. Вокруг толпа, которая напрочь забыла о почтительности. Молись, чтобы все подумали, будто Шамирам все еще играет, потому так милостива, – добавляет он, понижая голос. – Конечно, нас забрали царские стражники.

Перед глазами встает вереница повозок от дворца к храму. Юнан сказал утром, это дары его отца. Что ж, куда меня могли отвезти царские стражники, как не к своему господину? Богиню, которая якобы притворяется, что потеряла сознание.

– А тебя… – Я запинаюсь, кое‐как выравниваю дыхание и продолжаю: – Тебя они не выслушали?

Не верю, что царевич так уж рвался во дворец. Впрочем, разве что это очередная интрига, которой я не понимаю?

– Меня? – Юнан усмехается. – Когда богиня молчит, а значит, согласна? Конечно, нет. Кто я такой, чтобы отдавать им приказы?

– Сын царя.

– Слепец, Хилина, обуза и ничтожество. Ты никак не запомнишь?

Комната опять вращается. Мне чудятся тени, они движутся, а некоторые даже сияют. Как тени могут сиять? Но у них получается.

– Юнан…

«…мне нехорошо», – я не могу это сказать. Не могу признаться, что мне плохо. Не могу попросить о помощи.

Снова тени танцуют, и одна из них – яркая, радужная – Лииса на коленях неподалеку от кровати. Она встревоженно смотрит на Юнана, потом на меня. Рядом еще одна тень, юркая, как крыса, она вьется и скользит по полу, тянет тонкие лапки, словно молит меня о чем‐то.

Мне и правда нужна помощь, потому что у меня галлюцинации. Теперь уже наверняка.

– Юнан? – Как же жалко звучит мой голос. Царевич хмурится, и я невольно поправляюсь, говорю совсем не то: – Это нормально для царя – встречать богиню в гареме? Наверное, стоило обидеться?

Господи, зачем я это спрашиваю, когда больше всего на свете мне хочется крикнуть: «Забери меня отсюда! Помоги! Спрячь там, где я могла бы отлежаться и все это – тени, звон в ушах, слабость и головокружение – исчезло бы».

Кажется, Юнан в ответ фыркает.

– Нет, не стоило, Хилина, даже богиня остается женщиной. А значит, ей место в гареме.

– Неужели? – вырывается у меня чужим, холодным тоном.

И эхом звучит в ушах отчаянное: «Моя госпожа, не гневайтесь! Это лучшие комнаты на женской половине. Умоляю, госпожа!»

В ответ тот же холодный – мой, но словно бы и нет – голос произносит: «Дзумудзи ты принял иначе, царь. Ты не запер его в золотую клетку – ты пригласил его на пир и отдал ему почетное место. Ты устроил игры в его честь, ты праздновал десять дней и ночей. А что же достается мне?»

Я откидываюсь на подушки, чувствуя, как волной в груди поднимается гнев – снова мой и не мой одновременно.

«Великая госпожа, я повелю усладить ваш слух музыкой, я призову прекрасных танцовщиц, дабы развлечь вас, о великая богиня. Я…»

«Ты сделаешь все это сам, – теперь мой голос сладок, как отравленный мед. – Ты станцуешь и сыграешь мне, царь. Сейчас».

Он исполнил мою волю – я же забрала его сердце. А после пришла к его сыну и спросила, усвоил ли он урок. То был другой царь, давным-давно – как же смертные считают годы? Столетия назад. И…

Я до крови кусаю губу – видение исчезает.

Это все слабость, мигрень и наверняка Дзумудзи. Неспроста я видела его, прежде чем потерять сознание. Конечно, это все он подстроил, наверняка заколдовал меня. Я уже убедилась, что здесь существует магия. Не смогла принять – но помнить‐то о ней стоит.

Я слизываю кровь, смотрю на царевича. И снова чувствую приступ паники.

– Юнан, а царь, – мне тяжело говорить, голос слабый и тихий, – ведь ударил тебя?

– Я ему перечил, – пожимает плечами царевич.

– Да, и у тебя была кровь. А… Куда она делась?

Юнан проводит пальцем по щеке, задевает рот. Снова пожимает плечами.

– Ты меня вылечила. Я должен быть благодарен?

Меня начинает трясти.

– Я?

– Ты колдунья, Хилина, – устало говорит Юнан. – Довольно притворяться, у тебя кошмарно получается.

– Но я не колдунья!

Юнан усмехается. А мой взгляд вдруг упирается в его грудь, скрытую под серым от пепла хитоном.

Снова воспоминание: другой юноша, красивее, спокойнее, чувственнее, целует меня, а я прижимаю руку к его груди, где сердце стучит так громко, что этот звук эхом отдается в ушах. Юноша… Нет, целая вереница таких, как он. Всполохи чувств мелькают в памяти, образы – быстро и ярко, как в калейдоскопе, пока не сходятся на одном: костяная шкатулка, полная сияющих звезд.

– Хилина, я заметил, – голос Юнана доносится словно сквозь толщу воды, – ты можешь заставить подчиняться. Ты очаровала Ралина и его друзей. Ты беседуешь с духами, и они покорны твоим приказам. Ты умеешь лечить – ты сделала это с ранеными детьми, а теперь и со мной. Это благородно, и я тебе благодарен, но настоящая Шамирам никогда бы так не поступила.

– Это все Дзумудзи. – Я трясу головой, пытаясь заставить видения – галлюцинации – исчезнуть. – Это он, не я. Ты мне не веришь?

Царевич молчит – впрочем, красноречиво.

– Это он, – повторяю я, а сама вспоминаю, как внезапно поняла: вот что надо делать. Словно чей‐то – мой? – голос сказал: «Просто прикажи, и мир послушается». Так оно и случилось. – Нет, это все неправда. Я бы так не смогла. Я обычный человек. Да разве я была бы здесь, если бы умела колдовать?!

– Как скажешь, Хилина.

«Это не мое имя».

Конечно, не мое, я же Лена.

Взгляд снова упирается в грудь Юнана. Нет ничего проще: подойти ближе, положить руку туда, где яркое, как солнце, – на самом деле куда ярче и жарче, – бьется сердце. Если сделаю это, мне станет легче.

Юнан снова подается вперед и сосредоточенно прислушивается.

– Хилина, с тобой все в порядке?

«Почему ты раньше не спросил? – думаю я, чувствуя себя так, словно шагаю с обрыва. По собственной воле. – Уже поздно».

А вслух говорю:

– Подойди ко мне.

И смотрю, как алая дрожащая нить тянется от меня к царевичу. Юнан медленно, словно нехотя, подходит, садится у моих ног. Я наклоняюсь к нему – обними, ну же. Разве не этого ты хочешь?

Он протягивает руки и прижимает меня к себе – сначала робко, потом все крепче и крепче. Я соскальзываю на пол и чувствую горячее дыхание на моих волосах, а руки – на спине.

В голове снова шепчет незнакомый голос, но слышится он почему‐то как мой: «Ты сделаешь все, что я пожелаю. Ты прав, царевич, я умею подчинять себе смертных. И теперь ты мой».

«Это так неправильно, – отвечает тихая, слабая, но все еще живая часть меня. Та, которая настоящая я. – На самом деле ни ему, ни мне это не нужно».

Только я вру себе, потому что как раз мне это нужно. Если бы я верила историям про вампиров, я бы уже представила себя одной из роковых клыкастых красавиц. Впрочем, кровь мне без надобности – хватает прикосновений.

И это ужасно, до безумия противно.

– Хватит, – выдыхаю я Юнану в губы и из последних сил дергаю алую нить. На пальцах остаются красные отметины, как если бы нить была не призрачной, а, например, шерстяной. И рвется она отнюдь не сразу.

Юнан тут же отшатывается и дышит загнанно – как, впрочем, и я.

– Хочешь позабавиться, колдунья, – найди себе другую игрушку!

Оставшись без опоры, я растягиваюсь на полу. И наконец признаюсь – задыхаясь и запинаясь:

– Мне п-плохо. П-пожалуйста, забери меня отсюда!

Свет меркнет.

А чуть погодя приходят сны.

Ночь. Я в храме – уверена в этом, хотя комната мне не знакома. Я словно призрак сейчас, но меня это совсем не пугает.

Юнан спит. Его черты во сне напоминают извивы змеиного хвоста на песке. Когда Дзумудзи злится, он зовет демонов пустыни – гигантских змей, которые проносятся по земле, сея разрушение и хаос. Изящные, грациозные и неутомимые, они пляшут, хохоча, пока смертные, посмевшие прогневить бога, захлебываются кровью… Ну-ну, тише, мой спящий царевич. Я не позволю им тебя тронуть. Никто, кроме меня, тебя не коснется.

Какая линия скул! Затаив дыхание, я прослеживаю ее пальцем. Красиво. Неужели Саргон и правда твой отец, царевич? Или мать зачала тебя от танцовщика? Некоторые евнухи в гареме вполне на такое способны.

М-м-м, нет, я чую кровь Саргона. Удивительно! Ведь ты совершенно на него не похож. Саргон высокий, крепкий, а еще страстный и жадный, точно воплощение брата моего Мардука. Ты же, царевич, напоминаешь мне Дзумудзи – тонкий, гибкий… Осторожный. Днем ты говорил: «Найди себе другую игрушку!» А я слышала не тебя, а моего мужа.

Всегда Дзумудзи – как же злит, что в каждом любовнике я вижу его!

Впрочем, с тобой, царевич, я пока не разделила ложе. И не забрала твое сердце. Ох, представляю, как Саргон, должно быть, растерян! Великая богиня обратила благосклонный взгляд на слепое ничтожество, безбородое, никогда не державшее в руках меч. Как такое возможно?

Саргон-Саргон… Тебе не понять. Нет, ты не глуп, но ум твой подобен копью: куда его бросили – туда оно и летит. Все твои мысли, царь, занимает власть, остальной же мир тебе недоступен. Нет, не увидеть тебе красоты, которую вижу я – в каждом. И в особенности – в твоем сыне.

Царевич улыбается во сне, когда мои пальцы касаются его губ – тонких, искусанных и желанных. Мой бедный, несчастный смертный, я могу сделать так, чтобы ты никогда не ведал страданий. Забвение царства Эрешкигаль приносит покой – мне ли не знать. Не его ли ты так жаждешь?

– Госпожа, не надо! – раздается полный мольбы голос.

Все очарование момента пропадает, сменяясь горечью, – словно вместо нектара я выпила яд.

За моей спиной на коленях стоит Лииса. Она протягивает руки, смотрит. Ядовитая. Вся она – взгляд, голос, даже почтительная поза. Я могла бы тотчас развеять ее в прах. Даже нет, в небытие! Но отчего‐то думать об этом горько.

Я отворачиваюсь. Духа-защитника царевича я искупала в благодати, он пьян ею и готов на все. Но эта девчонка благодати не получит.

– Еще хоть слово, – говорю я, и мой голос сочится ядом. Получай назад свою горечь, девчонка, посмевшая разочаровать богиню, и радуйся, что я одариваю тебя лишь этим! – Хоть одно-единственное слово, Лииса, и я вспомню, что язык духу вовсе не нужен.

Я слышу за спиной ее рыдания, и мое сердце сжимается от боли. Сладкой человеческой боли. Чувства смертных такие острые. Теперь они у меня тоже есть.

– Хилина? – шепчет царевич во сне, и горечь сменяется предвкушением.

Улыбаясь, я осторожно убираю его волосы со лба, снова прослеживаю изящную линию скул, соскальзываю пальцами на ключицы. Мой. Только мой… Видишь, Дзумудзи?

Он, конечно, смотрит – глазами обезьяны, замершей у окна. Дзумудзи, я изгнала тебя из моего города, но смотреть не запрещала. Я не настолько жестока – ведь ты так это любишь. Мой несчастный, вечно страдающий муж! Ты лелеешь свою боль, словно величайшее сокровище. Будь я покладистой, верной, скучной женой, ты бы, конечно, нашел другую пищу для тоски. Смотри же на меня и наслаждайся!

Я ловлю дыхание царевича – он тут же просыпается и замирает. Потом открывает слепые глаза и шепчет растерянно:

– Хилина? Это ты?

Как он обо мне узнал? Смертные не могут видеть духов. Впрочем, неважно. Наверняка он чувствует мед моей благодати, а еще – аромат дыхания бога, которое всегда для смертных сладостно. Он растерян и пока не готов броситься мне в объятия, ведь я сама отрезала ростки его страсти. Но это неважно – очень скоро и он будет плавиться в моих руках, как глина, из которой Мать с Отцом создали смертных. Его сердце затрепещет, а после он отдаст его мне и будет вечно счастлив.

Я наклоняюсь, чтобы коснуться его губ своими. О, как я люблю этот миг предвкушения, когда удовольствие еще впереди, но оно несомненно, и можно наслаждаться его предчувствием! Ты будешь целовать меня жарко и жадно, царевич, ты забудешь всех, кто был до меня, я стану твоей единственной, и сердце свое ты подаришь мне сам, как когда‐то мой муж, – не придется даже просить. Иди же ко мне, будь моим!

– Хилина? – увереннее зовет царевич. – Это ты?

– Нет, – шепчу я.

…И рывком сажусь на постели. Перед глазами покачиваются занавеси, на которых вышиты золотой нитью ягуары – и мое лицо. А в ушах все еще стучит сердце – мое или Юнана? И звук этот кажется сладчайшей музыкой.

Медленно, держась за столбики кровати – влажные от пота руки скользят по золотым головам ягуаров, так похожих на моего Ниншибуру, – я встаю и делаю неверный шаг в сторону гардеробной. Там у стены стоит огромное медное зеркало. Оно не такое, как я привыкла, но в нем все же можно разглядеть отражение даже глубокой ночью. Впрочем, луна сегодня яркая, и света от нее и от звезд вполне достаточно.

Я смотрю, и собственное – человеческое – сердце готово выпрыгнуть из груди. Из отражения на меня глядит она: великая богиня, госпожа Урука, любимая дочь Отца-Неба и Матери-Земли.

Я, Шамирам.