Смертная

Глава 10 Невольная

Он сидит на полу, растрепанный, бледный. Под глазами черные тени, стеклянный взгляд устремлен в никуда. Весь он – как брошенная веревочная кукла. Я видела такие недавно на царском пиру, где его заставили присутствовать. Искусно сделанные, они напоминали людей, только двигались дергано и странно, а когда кукловод оставлял их – замирали.

Когда он так неподвижен, живут лишь его руки. Чуткие, изящные пальцы сейчас нежно гладят глиняную табличку – каждый вырезанный на ней знак. Что‐то о земледелии. Вчера это был трактат архитектора, позавчера – рецепты травника, до этого – труды по истории. Он читал их запоем и с удовольствием пересказывал.

Он слеп, и мне остается лишь гадать, каков для него этот мир. Танец звуков? Игра ощущений? Многословен он лишь со мной, а видимся мы нечасто, поэтому голос у него хриплый и тихий. Внешность его не заботит: по человеческим меркам красивый, он одет в лохмотья – некогда роскошные, сейчас неопрятные. Его волосы, длинные и густые, всегда в беспорядке. Они тусклые, а его лицо изможденное – слишком часто он забывает про еду, а слуги – про него. Он похож на отшельника – если, конечно, бывают отшельники без света внутри, отчаявшиеся и несчастные.

Он одинок. И он изгой. Люди избегают его. Я думала сначала, дело в изъяне: он слеп. Для людей это важно. Говорят, слепота – проклятие Неба. Но оказалось, все из-за его происхождения. Его зовут Юна́н, и он единственный сын царя Саргона.

Немощный. Ненужный. Нелюби… Нет, это давно не так, ведь я люблю его всем своим существом, всем сердцем – если оно есть у духов! Он мое солнце, он сияет для меня куда ярче богов, даже великих, его речь слаще музыки, а его облик совершенен.

Я же для него безликий дух. Мое присутствие – порыв ветра и тепло солнечных лучей. Для него я не должна существовать, но он угадывает каждый раз, когда я влетаю в его каморку, – и улыбается. Лишь мне одной он улыбается.

Это неправильно. Так быть не должно. Дух не может любить человека. Мы живем со смертными бок о бок, но люди не видят и не слышат нас. А мы воспринимаем жизнь совсем иначе: не растем, не меняемся – лишь существуем. У нас нет детства, нет родителей, нет пары. И любви у нас тоже нет, как и судьбы. Обо всем этом я узнала от него. И от других смертных, когда присмотрелась. Духи не отсчитывают время и питаются благодатью, которой кормят нас боги – господа наши и повелители.

Ветер гонит по небу облака – это мы, духи. Идет дождь – тоже мы. Камни, волны и туман – все это мы. Как нам равняться со смертными хотя бы в числе? Даже здесь мы не сходимся.

Нет, дух не может полюбить человека. Мы и любить‐то не должны. Зачем дождю привязанность или ветру – забота? Это человеческое, это не для нас.

Духи равнодушны к людям. Мы всегда рядом, но так мало знаем о смертной жизни. Я поняла это пятнадцать лет назад по человеческому счету, когда впервые заинтересовалась, почему маленький смертный смотрит на меня, запрокинув голову, и не улыбается.

Я привыкла к их улыбкам. Вниманию, когда они показывают пальцами, радуются, называют меня благим знамением и удачей. Я зовусь на их языке радугой. Мне всегда казалось, что так и должно быть, что таков порядок. Суть. Порядок очень важен для духа – вечный круговорот жизни. Чернеют тучи, идет дождь, потом светит солнце – и появляюсь я, радуга. Это правильно. Как же иначе?

Я еще юный дух. Та радуга, что была до меня, наверняка многое повидала. Но я, взглянув на зареванную мордашку смертного, почувствовала, что мой мир ломается. Отчего этот человечек так горько плачет? Разве я не красива, разве не сияю волшебно на небосклоне? Ну же, улыбнись мне! Сделай так, как до́лжно.

Позже я спустилась к тому человеку. Радуга появляется на небе нечасто, поэтому… как говорят люди?.. свободного времени у меня в избытке. Тогда в осколках моего спокойного, размеренного мира проросли чувства. Еще бледные, не чета людским, они побуждали узнать, в чем дело. Человечность – это болезнь, теперь я это понимаю. Ты становишься мятежной, как они, слабой, как они. Твое сияние тускнеет, ты постепенно исчезаешь. Я боялась этого сперва, однако ничего не могла поделать.

Но вот странно: мой свет стал ярче, никогда еще радуга так не сверкала в небесах. Как будто немыслимая любовь сделала меня сильнее. Как это возможно? Мне все равно. Так есть – и это хорошо.

Любовь наполняет меня, а жалость раздирает сердце. Мне больно и сладостно смотреть на Юнана: он так одинок, а его дух-защитник – крыса ленивая! – не справляется. О, как я мечтаю занять место этого духа! Я бы оберегала Юнана ценой своей жизни… О Небо, я уже изъясняюсь, как люди. Одно мне понятно: Юнан смертный, век его короток, и я угасну вместе с ним. Появится другая радуга – я же потускнею и исчезну.

Но даже в подземном мире госпожи Эрешкигаль не суждено нам будет встретиться, потому что для меня посмертие невозможно. Я гоню от себя эту мысль, наверное, как люди стараются не думать о смерти. Тем драгоценнее время, что есть у нас сейчас.

Юнан поднимает голову, когда я ерошу его волосы. Улыбка мелькает на его лице, и – о, как жаль, что он не видит, – радугой переливаются стены его каморки. Меня раньше изумляло: почему покои царя так роскошны, а комната царевича больше похожа на тюрьму? Оконце здесь такое узкое, что даже я еле-еле сквозь него протискиваюсь.

«Зачем слепцу свет?» – бросил как‐то царь.

Я многое поняла после того, как наблюдала за ним однажды.

– Ты пришла, – голос Юнана волшебнее голоса моря на рассвете. А ничего красивее я не слышала.

Я прижимаюсь к его плечу, стараясь не обращать внимания на Гнуса – так я зову его духа-защитника. Мерзкая крыса забилась в тень, как всегда. Слабый, противный. Все, что у него осталось, – это облик. А ведь духи-защитники могут, я слышала, многое, даже говорить с богом. Вот дух-защитник Саргона… Нет, не стоит сейчас об этом.

Было время, когда Гнус пытался меня прогонять.

«Зачем даешь ему надежду?» – шипел он.

«А почему ты его не защищаешь?» – отзывалась я. Он рычал на меня – получался писк, как у настоящей рассерженной крысы.

Юнан наклоняет голову – как раз в мою сторону. Я глажу его щеку, касаюсь бесплотными пальцами губ. «Люблю тебя». Он не слышит. Только Гнус мерзко ухмыляется из своей тени.

– Фе́йха. – Юнан жмурится.

Он считает меня призраком. Была когда‐то женщина в гареме одного из царей – по меркам людей, давно. Она чем‐то прогневала своего господина, не помню чем. В наказание ее замуровали. Рабы судачат, будто видят в лунные ночи ее призрак. Он, как случается со смертными, только стонет и жалуется. Я и того не могу, но Юнан верит, будто я и есть та женщина – Фейха. Единственная его подруга.

Юнан говорит со мной, делится всем. Страхами, обидами, редкими радостями. А еще – новостями и дворцовыми сплетнями. Последних он знает тысячи. Для людей Юнан словно не существует, потому, наверное, при нем говорят свободно. Словно вдобавок он еще и глухонемой.

«Мои слова что ветер – никто их не слушает, Фейха. Никто, кроме тебя».

Я слушаю. На днях Юнан рассказал, будто в мир вернулась госпожа Шамирам.

– Скажи, Фейха, ты видела ее у Эрешкигаль? Какая она? Отец зовет ее блудницей, когда думает, что никто не услышит. Он так ее ненавидит – я полюбил бы ее за одно это. Только истории, которые я о ней читал и слышал… Они страшные.

Если бы могла, я бы сказала ему, что с ду́хами госпожа Шамирам обращалась еще страшнее, чем с людьми. Благодать ее слаще меда, но нет в сердце богини жалости. Мне повезло: саму госпожу я не застала, но тоже много о ней слышала.

– Она снова здесь, – рассказывает царевич. – Отец места себе не находит. Вот бы посмотреть, как он роется в сокровищнице, пытаясь купить свою жизнь! – Юнан смеется надтреснуто и горько, совсем не весело. Иначе он не умеет.

За окном пролетает синица. Пытается сесть на узкий подоконник, но не умещается. Снова и снова. Это даже смешно – пока синица не просачивается в оконце ветром. Юнан вздрагивает – я поскорее стряхиваю с него песок на пол. Суховей может легко ранить смертного.

Ветер снова превращается в синицу. Духи-прислужники, особенно господина Дзумудзи, способны и не на такое. Говорят, они могут принять любой облик, какой пожелает их повелитель. И даже в силах предстать перед смертными, чтобы те слышали и видели их.

Мне бы так.

– Хозяин призывает тебя, – чирикает птица.

Я замираю, а Гнус вскидывается и кряхтит:

– Меня?

– Ее. – Дух клювом указывает в сторону Юнана. То есть в мою.

Юнан прислушивается, хмурясь.

– Что ты напела моему призрачному другу, птица?

Дух-суховей даже не глядит на него.

– Живее!

Я в последний раз запускаю пальцы в спутанные волосы Юнана. Будь человеком, стонала бы от ужаса. Зачем радуга понадобилась богу разрушения и несчастья? Какую службу он потребует? Для чего? Не хочу, не хочу!

Но отказать не посмею. Неужели я истаю раньше, чем мой любимый Юнан?

Царевич словно что‐то чувствует.

– Возвращайся, друг мой, – тихо говорит он и отворачивается.

Я не вернусь, любимый. Кажется, я больше тебя не увижу.

Суховею приходится пригрозить увести меня силой – только тогда я улетаю с ним. И в последний миг ловлю взгляд Гнуса – сочувствие пополам с жалостью. Даже это ничтожество жалеет меня.

Господина Дзумудзи я раньше видела лишь издали – мне повезло не сталкиваться с богами. Кому нужна ничтожная радуга? Выходит, зачем‐то понадобилась. Взгляд господина бури ввергает меня в трепет. Его благодать горька, тень длинна, а божественная сила изумляет. Но я отчего‐то смотрю лишь на знаменитое каменное сердце, которое сияет на груди бога ярче солнца. Даже среди духов это легенда: как подарил господин Дзумудзи сердце супруге своей, госпоже Шамирам, и как та над ним посмеялась.

– Посмотри на меня, дитя, – приказывает бог.

Взгляд его пронзает, как сталь – смертную плоть. Я подчиняюсь – и молча кричу от боли. Голос исчезает. Наверное, от страха. Или же господин пожелал сделать меня безгласной.

– Достаточно! – слышу я и оседаю на землю без сил. По хрусталю, который украшает его горный храм, скользят радужные всполохи, тусклые, еле заметные. Еще немного – и я исчезну.

– Ты чиста и человечна, – задумчиво говорит бог.

«Сейчас он меня развеет», – думаю я. Дух не должен быть человечен. Для духа это – скверна.

Но господин Дзумудзи объявляет:

– Я нарекаю тебя защитником и дарю тебе свое благословение.

Слово бога – закон.

Мгновение – и я лежу на земле, больше не безликая, а дыхание мое тяжелое и хриплое, как у смертного, когда тот страдает от немощи.

Господин Дзумудзи усмехается, разглядывая меня. Я чувствую его одобрение – оно буквально разлито в воздухе. Он даже спрашивает с оттенком веселья:

– Что же, тебе не любопытно, кого из смертных я отправлю тебя защищать?

Господин Дзумудзи отправляет защитника людям? Он же ненавидит смертных!

– Как пожелает господин, – мой голос смиренен и тих. – Я покорна вашей воле.

Веселье бога горько-сладкое, почти как у Юнана, когда он смеется.

– В таком случае, дитя, я отправляю тебя к супруге моей Шамирам.

Новое тело становится вдруг невыносимо тяжелым.

– Господин… – шепчу я.

Духи вокруг бога смотрят на меня: кто с презрением, кто с неодобрением. Суровые, угрюмые… Одинаковые. Господин Дзумудзи окружен ими, словно царь – воинами.

– Спрашивай, дитя. Я отвечу.

Я сглатываю и даже не пытаюсь подняться. Ниц – разве не так должен дух говорить с богом?

– Почему све… светлейшей госпоже нужен защитник?

Он наклоняется ко мне и говорит теперь тихо, так, что слышу одна лишь я:

– Ты знаешь, что Шамирам вернулась из нижнего мира?

– Да, господин.

– После нижнего мира моя жена потеряла память, а с ней и силу. Ты позаботишься о том, чтобы смертные, среди которых она решила жить, оказывали ей должное почтение. Ты поможешь ей освоиться. Ведь ты знаешь о людях достаточно, маленькая радуга? Ты бывала среди них чаще, чем до́лжно таким, как ты, – с презрением добавляет он.

Я чувствую, как гулко бьется мое новое сердце. Теперь оно у меня точно есть.

– Ты многому научилась у смертных, не так ли? – продолжает бог.

– Да, господин, – обреченно повторяю я.

Он улыбается – совершенно как Юнан, одними губами.

– Служи верно моей жене, дитя. Видит Небо, ей нужна твоя помощь.

Господин Дзумудзи отстраняется, потом снова протягивает руку. Вокруг его ладони вихрем свивается серая, жутковатая благодать.

– Возьми. Ты сможешь напиться от Шамирам, но и это тебе не помешает. Пей же.

Я смотрю на серую благодать и медлю. Мне отчаянно не хочется ее даже касаться.

– Господин, как мне… Как меня… Духа-защитника нужно привязать… к человеку.

Обычно смертные, как я видела не раз, проводят для этого ритуал, в котором самое важное – посвященное духу одеяние, чаще всего покрывало, в которое заворачивают новорожденного. Кажется, люди называют его «пеленой».

В руках бога появляется нечто сияющее, что я сперва принимаю за жидкий металл, но потом вижу, что это ткань. Господин Дзумудзи протягивает ее мне и снисходительно произносит:

– Возьми же, дитя.

Одежда странная – ни у кого из людей такой нет. Она скользкая на ощупь, блестящая и пахнет медом. Не терпко, а наоборот – тонко, маняще. Мне хочется зарыться в ткань носом, но господин смотрит, и я не решаюсь.

– Пей мою благодать, – говорит бог. – И внимай моему благословению.

Никогда не слышала, чтобы ритуальные слова привязывания говорил бог. Обычно родители просят жреца, а тот взывает к Небу.

Я пью божественную благодать, горькую, как улыбка ее господина. Больше я не свободна. Цепь от моего горла тянется далеко, к людям. К жестокой госпоже Шамирам.

Меня переполняет сила, но больше – ужас. Мне до́лжно думать о госпоже, но мысли мои – о Юнане. Больше мне не прийти к нему, не обнять, не подарить надежду.

Больше никогда.

Сердце разрывается.