Смертная

Глава 15 Уязвимые

Здесь людей приносят в жертву. Здесь людей приносят…

А-а-а! Надо валить отсюда!!!

…в жертву. Здесь людей приносят…

Так-так, Лена, спокойно. Приносят – отлично, ты это выяснила. Дыши. Все хорошо. Приносят и приносят. У всех свои традиции. Не тебя же жертвуют? Успокойся. Вдох-выдох.

В же-е-ертву люде-е-ей приносят, а-а-а!

– У царя есть сын? – Я слышу собственный голос словно со стороны, и звучит он совершенно спокойно. Даже странно.

– Скоро не будет, – усмехается Верховная жрица. Она так спокойно это говорит, что я понимаю: человеческие жертвы здесь явление вполне заурядное. – Мальчишка давно не жилец, великая госпожа. Странно, что царь решился оскорбить таким ничтожным даром великого господина Дзумудзи.

«Дзумудзи! Он все подстроил! И это тоже!» – стучит в голове.

А Верховная жрица деловито строит предположения: царь, должно быть, повредился умом, ведь ваша красота, великая госпожа, лишает мужчин разума…

А я стою и думаю: есть здесь какой‐нибудь бункер? Куда я могу спрятаться, закрыть за собой дверь и никого-никого на правах богини не впускать. Пусть этот чокнутый Дзумудзи, от которого мне точно ничего хорошего ждать не приходится, развлекается. Лишь бы меня оставил в покое!

И тут невидимая жрицам Лииса падает на колени и обнимает мои ноги. Вскрикнув, я отшатываюсь, Верховная замолкает, остальные, даже рабы, косятся на меня. Но не прямо, таращась, а осторожно так, украдкой. Однако с большим интересом.

А Лииса вскрикивает:

– Госпожа, умоляю! Смилуйтесь! Защитите Юнана!

Я отступаю еще на шаг. На всякий случай. Интересно, может дух сойти с ума? По-моему, Лииса спятила.

– Кто такой Юнан?

– Царевич, великая госпожа, – отвечает Верховная жрица, озадаченно следя за моим взглядом. Она, конечно, видит пустое место, а вот я – духа, который буквально рвет на себе волосы. – Царь собирается принести его в жертву великому господину Дзумудзи.

– Понятно.

Мысли куда‐то исчезают. В ушах шумит. Я стою, смотрю на рыдающую Лиису – и все. Ой, все!

Третий удар гонга прокатывается в застывшем вечернем воздухе.

В металлическом зеркале – пластина на стене в человеческий рост – мое зыбкое отражение вдруг поворачивается, глядит на меня и поднимает брови.

«Милая, там человека в жертву собираются принести. Сделай что‐нибудь».

Что? Нет-нет, все, что я могу сделать, – это вид, будто так и надо. Иначе в жертву принесут меня. Рисковать нельзя. Это неразумно. Здесь я уже застряла, новой ошибки я не допущу, она может оказаться последней.

Отражение кривит губы.

«Слабачка».

Зато умная.

«Трусиха».

Зато живая.

Тогда отражение щурится и говорит:

«Стыдись. Ты можешь помочь несчастному человеку, а вместо этого думаешь о собственной шкуре».

Конечно! Это же моя шкура. А того человека я даже не знаю. Может, он не такой уж и несчастный? Может, он заслужил? Вон, жрица же сказала, что он и так не жилец. Может, не стоит мне строить из себя героя?

Отражение кривится.

«Как ты потом в глаза себе смотреть будешь?»

Главное, чтобы это «потом» у меня было.

«А зачем? Ты никому не нужна. Продолжай в том же духе!»

Но… А что я могу сделать?

«Ты же богиня, все здесь в этом уверены. Так оберни их убеждение себе на пользу».

И что, я могу прийти к царю, топнуть ножкой и сказать: «Эй, а богиня против!» – так?

Отражение усмехается.

«Дзумудзи собирается получить человеческую жертву в нашем городе».

Я замираю. Какая разница где?

«В нашем городе», – повторяет отражение.

И тут до меня доходит. Это же обалденное оправдание топнуть ножкой! Я ль тут не госпожа? Как все вокруг твердят. То есть не я, конечно, а Шамирам, но я‐то сейчас за нее. В смысле какой‐то Дзумудзи качает тут права?!

– В моем городе?! – рявкаю я и вдруг обнаруживаю себя напротив зеркала. Если этот кусок меди можно назвать таким громким словом. – Да как он смеет!

Жрицы отшатываются. А Верховная поддакивает:

– Царь точно потерял разум, великая госпожа. Ведь известно, что вы запретили человеческие жертвы в Уруке.

Вот! Вот! Я запретила! Богиня я или кто? Сейчас как закачу истерику, и царь точно передумает. Откуда мне вообще знать, чья это идея? Вряд ли Дзумудзи рухнул с неба и заявил: «А принесите-ка мне сына в жертву». Скорее всего, это царская инициатива. А значит, я вполне могу ее пресечь.

– Никакой жертвы не будет! – выпаливаю я и оглядываюсь на зеркало. Оттуда на меня смотрит та высокомерная стерва, которая здесь повсюду – в бронзе, мраморе и золоте. – Ну? Вы оглохли? К царю! Немедленно! Скажите, что я запретила.

Естественно, выясняется, что «сказать» могу только я. Царь же все‐таки – только боги ему приказывают.

Я ловлю полный надежды взгляд Лиисы и говорю с уверенностью, которой не чувствую:

– Так я прикажу!

Все немедленно приходит в движение. Меня снова усаживают в паланкин, носильщики берут разгон, Лииса заламывает руки, причитая у моих ног.

А я запоздало понимаю, что, кажется, снова влипла.

Отмытый и прибранный, мальчишка напоминает свою мать. А та, в свою очередь, походила на Шамирам, и вроде бы за это я ее и казнил. Или не только за это? Не помню. Даже имя вылетело из головы – сколько таких, как она, у меня было? Десятки. А понесла только одна, да еще и родила этот позор!

Как тут не поверить в проклятье? С Шамирам бы сталось. Она так мерзко усмехалась, когда узнала, что у ее любимого садовника есть женщины кроме нее. «Развлекайся, милый. Я понимаю». А вот я – нет. И пал перед ней на колени, умолял наказать за измену. А она лишь рассмеялась. «Измена? Милый, о чем ты говоришь? О, ты думаешь, я обижусь на тебя за то, что ты забавляешься со смертными? Хороший мой, я делаю то же самое. Разве можно считать это изменой? Я богиня – они смертные. Мы не равны. Так какая же это измена?»

И захохотала так, словно услышала отличную шутку.

Потом я узнал, что Дзумудзи не разделяет взгляды жены на супружескую верность. А еще позже задумался, не лукавила ли сама Шамирам? Ведь дети у меня так и не родились. Если не считать это слепое ничтожество.

– Жаль, – зачем‐то говорю я, глядя на мальчишку, – договора с царем Черного Солнца. Он согласился принять тебя как залог.

– Что ж, отец, в таком случае я бесконечно благодарен великодушному господину Дзумудзи, – отвечает слепец.

Я снова смотрю на него и невольно отмечаю, как горделиво он сидит на украшенном хрусталем троне, как он спокоен. Хорошо – Дзумудзи любит, когда жертва добровольна. Хотя я бы мальчишку все‐таки связал… Вдруг он не понимает, что его ждет? Что, если он вдобавок еще и дурак? Его мать точно не была умной.

Вокруг суетятся жрецы: поправляют расстеленный на деревянном, наскоро сколоченном помосте ковер, осыпают его золотом, расставляют кувшины с медом. Все для господина Дзумудзи, лишь бы ему понравилось и он не обратил на нас свой гнев.

Неужели муж Шамирам решил назвать Урук своим городом? Неужели хочет призвать жену к порядку? Сейчас, когда она только вернулась из нижнего мира? Что ж, возможно, это имеет смысл: вряд ли спустя годы у Эрешкигаль Шамирам по-прежнему сильна. А Уруку нужен могущественный покровитель. Если его можно получить, избавив меня наконец от ничтожного сына, то это и впрямь малая жертва.

Ударяет гонг, и мальчишка на троне вздрагивает. А я вдруг чувствую что‐то похожее на жалость. Не будь он моим сыном, умер бы еще в младенчестве – тихо и почти безболезненно. Но Дзумудзи предпочитает костер. Это, конечно, не Мардук с его сто одной казнью, но тоже приятного мало.

– У тебя есть последнее желание?

Мальчишка улыбается. В самом деле он не в своем уме.

– Отец, ваше великодушие заставит устыдиться даже господина Дзумудзи. К сожалению, мое желание не сможете выполнить даже вы, – в его голосе отчетливо слышна насмешка.

Снова звучит гонг. Шум толпы становится громче. Еще бы: господин Мардук любит, когда у его жертв есть зрители, – жрецы ясно дали это понять. Первое время горожан приходилось силой вести на площадь Звезды. Урук роптал, что это не по обычаю и госпоже Шамирам не понравится. Но великая богиня была в нижнем мире, а Уруку требовался покровитель. Теперь же все привыкли, и от Дзумудзи наверняка ждут того же, что и от Мардука. Щепетильность Шамирам у богов не в обычае, это все знают.

– И чего же ты желаешь?

Что может хотеть недалекий слепец? Его сытно накормили и одели в драгоценные одежды. Женщину? Стража не раз ловила его в моем гареме.

– Я желаю, отец, – медленно произносит мальчишка, – чтобы вы сдохли как можно скорее и как можно мучительнее. И чтобы не нашли покоя даже в чертогах Эрешкигаль. Никогда!

Я закрываю глаза. Бить жертву бога, да еще и на глазах у всех, нельзя. Непочтительно. Дзумудзи взбесится, если мальчишка пойдет к нему с подбитым глазом.

– Как я счастлив, отец, – продолжает тот, – что слеп и могу вас не видеть. Хоть это мне позволено.

– Ты понимаешь, я могу сделать так, что ты будешь умирать медленно? – невольно интересуюсь я. – Тебе сказали, какая смерть тебя ждет?

В ответ он смеется. А я смотрю на него и думаю, получу ли удовольствие, если он и правда будет мучиться, или лучше сделать все быстро, чтобы закончить поскорее?

– Стойте!

Бесполезно: меня не слышат. Тут такая толпа – вся площадь у храма запружена, и мой паланкин увязает еще в воротах. Носильщики ругаются, стражники вынимают мечи, но и так понятно, что ничего не получится. Мы не одни такие борзые. Рядом куда громче и непристойнее матерятся носильщики другого паланкина, еще шикарнее моего.

Они что, с таким энтузиазмом казнь смотреть идут? Настолько кровожадные?

При первой же возможности надо бежать отсюда и никогда не возвращаться! Здесь чокнутые боги, и люди, похоже, им под стать.

– Богиня идет! – провозглашает Верховная жрица так, что вокруг немедленно воцаряется тишина. – Склонитесь перед великолепной Шамирам!

Дальше я не слушаю, потому что все и правда склоняются. Лбом в пол, как здесь принято. И знаете, с предвкушением. Чувствую, не казнь они шли смотреть, а божественные разборки. Или семейные – это же еще интереснее. Кто кому в глаз первым зазвездит: жена любовнику или муж жене? Жертва‐то для Дзумудзи – значит, он будет против, если ее не получит. По идее.

Господи, какой дурдом! Я стараюсь об этом не думать.

Помост посреди площади блещет золотом так, что смотреть больно, – а ведь солнце на закате тусклое. Щурясь и уже не думая о торжественности, я вываливаюсь из паланкина и, приподняв подол, взбегаю по лестнице наверх. Бег получается с препятствиями: мне под ноги штабелями укладываются сначала рабы, потом, наверное, их хозяева – без ошейников. Со стороны должно выглядеть особенно пикантно: богиня, задрав юбки, как коза, скачет по ступеням. Я б не стала такой молиться.

Первым делом взгляд падает на поленницу с шестом. Прямо как в фильмах о Средневековье. Так и чудится крик: «Ведьма!» У поленницы замер жрец в белом – я уже поняла, что только жрецы здесь носят белое, – с кувшином наперевес. Из кувшина капает не то вино, не то мед. Жрец, похоже, в ступоре. Он единственный сейчас на ногах, если не считать привязанного к шесту парня. Наверное, он и есть царевич. Лииса с криком кидается к нему, а я поскорее отворачиваюсь.

Найти царя легко. Он на коленях, но склоняется не так низко, как остальные. И вид имеет такой, словно не сына вынужден в жертву приносить, а делает надоевшую до оскомины рутину. А тут богиня какая‐то мешает.

– И что все это значит? – как могу грозно восклицаю я.

Получается неплохо. Царь вздрагивает, жрец с кувшином падает на колени. Только у приговоренного царевича вид одухотворенный донельзя: взгляд в небо, само спокойствие. Как будто не он к столбу привязан и не его сейчас сожгут. Лицо, кстати, знакомое. Наверное, был сегодня утром во дворце? Ну конечно, царевич же. Как же ему не быть?

– Великая госпожа, – отвечает тем временем царь. Ну точно как терпеливый воспитатель в детском саду: «Надо-надо кушать кашку. За папу, за маму…» – Умоляю, не гневайтесь. Ваш божественный супруг пожелал получить жертву. Этот ничтожный повинуется.

Так‐таки пожелал? Шепнул тебе на ушко: «Хочу твоего сына, сожги его мне вечерком»? Какой бред!

Я оглядываюсь на шест с поленницей. Ловлю взгляд Лиисы – она обнимает царевича, а тот и бровью не ведет. А еще смотрит как‐то странно…

Да ладно! Быть не может! Это что, тот наглец из сада? Нет! Не-е-ет, как?! Он же в лохмотьях был и вонял. Какой же он царевич!

Да, так и есть. Он.

– Великая госпожа, – продолжает царь. – Вы запретили жертвоприношения, но этот ничтожный всего лишь смертный, он не может ослушаться повеления великого бога.

Похоже, просто топнуть ножкой все‐таки не прокатит.

Я снова оглядываюсь на царевича.

– Великолепно. А я велю все отменить! Повинуйтесь!

Царь вздыхает. Мол, как же вы, боги, меня достали!

А у меня за спиной раздается вкрадчивый знакомый голос:

– Шамирам, любовь моя, чем ты опять недовольна?

Тишину, наступившую после этого на площади, можно резать. У меня в ушах рефреном звучит: «Доигралась!»

Тот самый мальчик-матрешка, только в прекрасной своей ипостаси – золотоволосого юноши, – с усмешкой смотрит на меня, стоя на краю помоста. На его груди сияет мой камень – пропуск домой.

– Любимая, – бархатный голос бросает меня в дрожь, – иди же ко мне.

Медленно, не сводя глаз с камня, я делаю шаг.

Смертная с лицом моей жены испуганно дрожит. Мне горько смотреть на нее – кривое отражение Шамирам. Старшая дочь Неба не боялась никогда и ничего. Даже безумной Матери. Но я смотрю – и сгораю от желания стереть знакомые черты, искаженные страхом. Глупая смертная, неспособная воспользоваться даже последними мгновениями счастья, которые я любезно ей предоставил!

Ум смертных скуден, однако отказ не только от чудесного влияния на мужчин, но и от благ, достойных богини, – это даже не глупость, это что‐то страшнее. Живи в храме, маленькая смертная, наслаждайся. Разве не этого все вы хотите? Роскоши, богатства, власти. Отчего же ты недовольна, отчего невесела?

Беспомощная кукла – не дергай ее за нити, и смысла в ее жизни не будет. Я понял это, когда слушал беседу смертной с царем. Даже Саргон, не знающий, с кем в действительности говорил, пытался ее направлять. Даже он – но не я. А ведь сколько бы мне открылось возможностей!

Конечно, времени мало. Но его хватит, чтобы люди вновь поставили наши с Шамирам статуи в храмах бок о бок. А еще – чтобы забрать себе Урук.

Сможет ли Шамирам, когда я разбужу ее, развлекаться со смертными, как раньше, если они будут почитать меня наравне с ней? Согласится ли новый царь на забавы с богиней, зная, что его ждет не удача и покровительство великой госпожи, а мой гнев?

Я щадил Урук, потому что он принадлежал Шамирам. Но она сама оставила его, когда спустилась в нижний мир. Саргон отдал город под покровительство Мардука. Жестокий бог недостоин такого дара. О нет, Урук мой. Шамирам, конечно, захочет забрать его, когда очнется. И я уже знаю, что потребую взамен.

Смертная замирает в двух шагах и оглядывается на связанного царевича. Слепец – ничтожная жертва, но так уж повелось, что город отдается тому богу, в честь которого жертвуют царского сына. Саргон подарил Мардуку пленного мальчишку из Черного Солнца – мой жестокий брат не пожелал себе слепца. Я же вынужден согласиться на это ничтожество, потому что другого царевича у Саргона под рукой нет. А у меня недостаточно времени, чтобы выбирать. Мальчишка царской крови – это главное.

Смертная переводит взгляд на каменное сердце у меня на груди и нервно сглатывает. Конечно, люди поверят в любую чушь, но если девчонка рухнет сейчас на колени, как и положено человеку перед богом, и примется молить о прощении, даже этих смертных ничтожеств убедить в ее божественной природе будет непросто. Не говорить же, что Шамирам повредилась в нижнем мире умом. А впрочем…

– Отмени казнь, – требует смертная, вместо того чтобы упасть ниц. И, глядя мне в глаза, добавляет: – Пожалуйста.

Она из мира, покинутого творцом, напоминаю я себе. Откуда ей знать, как разговаривать с богом? Кто бы научил ее почтительности?

Мне противно касаться смертных, но она похожа на Шамирам. Я даже получаю гадливое удовольствие, когда кладу руки ей на плечи и наклоняюсь к уху.

– Не вмешивайся в то, в чем не смыслишь, дитя.

Она дрожит и смотрит на мои ладони – сначала на одну, потом на другую.

– Убери. Руки.

«Как ты смеешь?» – думаю я. Глупая смертная.

– Ты не догадываешься, дитя, что способен сделать с тобой бог? Очевидно, нет. Повинуйся. Это все, что мне нужно от тебя. Не так уж много, справишься даже ты, маленькая смертная. Покорность – только и всего.

Она судорожно вздыхает. И вдруг перебивает – так спокойно и уверенно, что я умолкаю:

– Она делала тебе больно, и мне очень жаль. – Девочка поднимает голову и встречается со мной взглядом.

Я замираю. Нет сомнений, сейчас на меня смотрит Шамирам. Я вижу госпожу моего сердца, и она говорит то, что я мечтал услышать:

– Очень тяжело, когда ты любишь, а тебе причиняют боль. Когда тебя не ценят, когда ты не нужен. Ты делаешь все и даже больше, но тебя все равно бросают, даже не попрощавшись. Словно ты ничего не значишь, словно тебя в ее жизни даже не было! Это неправильно, и так не должно быть. Мне жаль, что это случилось с тобой.

А потом она подается навстречу и заключает меня в объятья. Каменное сердце сияет так ярко, словно между нами рождается звезда. И стучит быстро-быстро: тук-тук-тук.

– Люблю тебя, – выдыхаю я. – О Небо, как же сильно я люблю тебя!

Она в ответ замирает. Каменное сердце трепещет, и я вместе с ним, но между нами словно вырастает стена, и с каждым мгновением она все выше.

Я наклоняюсь – и чувствую смертное дыхание.

Тук… тук…

Смертная. Не Шамирам.

Сердце вздрагивает последний раз и гаснет – холодное, каменное. Как раньше.

Ничтожная смертная дерзнула выдавать себя за мою жену! Смертной говорил я слова любви. Смертная обманула! Меня!

Жалкие люди вокруг испуганно выдыхают. Кто‐то вскрикивает, кто‐то указывает на небо, которое стремительно затягивают тучи. Я знаю, что они видят: вихрь, бурю, которой Урук не знал веками, оставаясь под защитой Шамирам.

Больше нет.

– Как ты посмела?

Побледневшая смертная тоже смотрит на вихрь – я отталкиваю ее. Девчонка отлетает к поленнице, под ноги связанному царевичу. Хрупкая смертная, кажется, теряет сознание – сейчас это не имеет значения. В гневе я забываю, что она мне нужна.

И направляю вихрь в ее сторону.

Люди вокруг в страхе кричат, рыдая и умоляя смилостивиться. Ничтожный человеческий род, созданный по недоразумению! Отец правильно решил уничтожить их. Переполненный яростью, я готов сделать это прямо сейчас.

Но тут смертная открывает глаза. И, когда воронка вихря готова рухнуть на нее, произносит:

– Вон из моего города!