Слуга Государев 2. Наставник

Глава 19

Москва

17 мая 1735 года

— Матушка, почему ты здесь? — спросонья удивлённо спросил я.

— Проснулся. Ну и на том слава Богу! — сказала мама и перекрестилась.

После она строгим взглядом посмотрела на Анну, стоявшую в уголке и теперь смущавшуюся больше, чем, наверное, если бы я сейчас её… Сильно, в общем, смущавшуюся.

— Поди прочь! — повелела Анне моя мама.

И кто сказал, что в России женщины забитые? Вот у меня с приходом матери вообще не складывается такое ощущение. Пришла, навела свои порядки, служанку мою выгнала. По-любому сейчас начнёт отчитывать меня.

— Сын! Ты зело много натворил, что негоже. Я смолчала, но нынче скажу все, — и вправду выпалила мама и тут же накинулась на меня.

Но потом. Она обняла меня, стала щеки целовать. Странное, конечно, поведение. Но мамы… Они такие. Бронятся и тут же жалеть начинают.

Я лежал с открытыми глазами и не понимал, что происходит. Готовился к полной выволочке, что меня сейчас ругать начнут, в чём-нибудь обвинять. А меня окатили такой горячей материнской любовью, что как бы ожогов не осталось.

Ко многому я был готов. Но не к этому. И всё же… приятно, чёрт побери!

— Выжил! Побил супостата! А ещё и в полковники выбился! — голос матушки дрожал, на ресницах дрожала слезинка восхищения. — Вот шла брать тебя, а нынче, как узрела… Мое дите ты!

Но в тот же миг настроение её сменилось. Вновь передо мной предстала строгая мама.

— За то зело серчаю на тебя, как мы батюшку нашего, отца твоего, схоронили. Без соборования… Сколь молили мы все в Троице, кабы Господь смилостивился над ним! — причитала матушка.

Тогда именно я настаивал на скорых похоронах. Семья была, наверное, в удивлении от того напора и решительности, что я демонстрировал. Для меня главным было предать близкого мне человека земле, не оставить его и своих родных на поругание бунтовщикам. А обстановка не терпела отлагательств — не до обрядов было, я спешил на службу.

Я попытался это объяснить своей матушке. Но куда там! Когда уже прямая опасность семье не грозит, когда пережили шок от потери кормильца, любые мои доводы нещадно разбивались о стену. Единственное, что она сказала логичного, что нужно было тело отца везти в Троицу. И уже там, по всем обрядам, хоронить.

— Что за девица тебе прислуживает? — вновь неожиданно резко матушка изменила тему разговора. — Не вздумай на какой прислужнице. Они тут в Кремле еще те…

— Сватали мне девицу одну… дочь кремлёвского стряпчего у крюка… — попытался я обстоятельно рассказать, как ко мне попала Анна.

— И как? Дочь такого человека потребно брать в жёны! Породниться со стряпчим у крюка — превеликое дело для нас, — перебивая меня, сказала матушка.

Я поднялся с кровати. В ночной рубашке без лишнего стеснения подошёл к ведру с водой и стал умываться.

Нехорошо всё же, что мать надо мной, как оказывается, такую власть имеет. И нужно попытаться разобраться, так ли это. Или же после смерти отца матушка примеряет на себя роль главы семьи?

Наконец, я вытерся чистым рушником и снова повернулся к ней.

— Жену выбирать себе стану сам, — вынужденно жёстко говорил я. — И уж лучше Анну возьму, чем дщерь стряпчего у крюка. Анна — сие та девица, что ты видела. И взял бы, если б не то, что нынче я дворянином стану. И смогу подбирать жену под стать себе.

Я говорил и замечал недоумение в глазах родной для меня женщины. Она молчала, слушала, то и дело, словно сама себе не веря, качала головой.

— И ведь передо мной сын мой… но нешто ты не тот Егорка, коего ведала я в седмицу назад. И говоришь ты… словно бы с украины какой прибыл, — задумчиво сказала матушка.

— Матушка, — сказал я, взял руку женщины и поцеловал. — Поверь, это я и есть. Токмо как батюшки не стало, мне быть головой рода нашего. Потому и меняюсь, взрослею. Не со мною ли ты?

Я видел, как она расстроена, и хотел её убедить, вот только в чём? Ведь право сердце её материнское.

Тем временем Стрельчина смахнула слезинку и твёрдо проговорила:

— Ты что накумекал? Что я откажусь от чада своего? Не бывать такому! Иной ты с того, что мужем стал. А ещё ты и голова роду нашему! В том твоя правда, — поспешила заверить меня мама.

Ох, какая свекровь кому-то достанется! Строгая, придирчивая! Матушка стала ходить по моей комнате, смотреть пыль, водить пальцем по сундукам, по столу. Стала смотреть, чем же меня кормят. Открывала уже остывшие горшки с едой, нюхала. С одного так и пробу сняла.

— Полковник и царский наставник жить должен лепше! — сделала заключение высокая инспекция.

Дверь в комнату приоткрылась. На пороге показался дядька Никанор. Этот многомудрый воин, несмотря на свои седины, показался мне сейчас растерявшимся мальчиком. Я таким его еще не видел.

Да неужели! Нет, и вправду, на самом деле! Мне захотелось смеяться. Никанор влюблён в мою мать? Я чего-то не знаю? Боюсь, что слишком многого.

Никанор тем временем неловко отбил поклон. И было не понять, кому вообще он кланяется. Если мне — так то впервые. А вот если матушке моей…

— Спаси Христос, Никанор, что сына мне сохранил. Вовек не забуду! — повернувшись к нему, сказала моя мама.

— Да я что, Аксинья Христофоровна… а как же иначе… — несвязно лепетал Никанор.

Странное чувство зародилось у меня внутри. Я вдруг стал смотреть на своего крёстного отца как на предателя. Ведь предал он память друга своего, моего отца. Вон как на маму зыркает, негодник.

А если судить не чувствами, а умом, то понимаю, что было бы даже неплохо, если бы через какое-то время моя мама и Никанор… Хороший он дядька. И действительно помогал мне и помогает очень много. Ну а мама — как бы в монастырь не ушла. Пускай бы и жила себе нормальной жизнью и была счастлива.

Понятно, что современные морально-этические установки не позволят быстро и безболезненно маме и Никанору сойтись. Но я может быть и повлияю на это дело. Понятно, что отец останется в сердце, но Никанор для нашей семьи будет серьезным приобретением. Род нужно развивать. Стрельчены еще стрельнут и в историю войдут!

Но об этом, конечно, говорить ещё очень рано. Пока что пусть себе переглядываются.

— Матушка, ты в Кремле остаёшься или как? — намекал я, что у меня много дел, кроме того, чтобы иметь счастье видеть маму.

— А дом на кого я оставлю? На ту мокрицу, сестру твою? Девке замуж пора, а она всё никак справной хозяйкой не станет. Так что ты тут разбирайся, и дома ждём мы тебя. Решать потребно, яко жить будем без батюшки нашего, — сказала мама, но вопреки сказанному никуда не пошла.

А я же видел, что Никанор пришёл с какими-то новостями. Так что пришлось в каком-то смысле попрать нормы этикета, оставить родную женщину в моей комнате, а с Никанором пойти в соседнюю.

— С чем пришёл? — спросил я.

— Живой он пока. Можно говорить, — сообщил мне Никанор.

Конечно же, я понял, о ком идёт речь. Есть у меня один козырь — Иван Андреевич Хованский. Этот гордый человек слишком тяжко ранен, с проломленной грудью, с переломанной ногой. Однако, на удивление, уже второй день, а не помрёт. Даже, видимо, в сознание пришёл.

— Печать его при нём? — спросил я. Никанор кивнул. — Тогда запишите все его показания. Печать приложите к ним. И так, чтобы он и Софью Алексеевну оговаривал… В ином письме — патриарха… В ином письме…

Вот тут я задумался. Был у меня ещё один товарищ в кавычках, с которым так или иначе, но мне придётся разбираться. Поверят ли, коли сказать, что он также был замешан в бунте?

— И ещё в одном письме Хованский должен написать, что имел сговор с Афанасием Кирилловичем Нарышкиным. Что тот заплатил бунтовщикам, дабы остаться в живых, — давал я наставления Никанору.

— Что обещать ему?

— Что… А кто из его родичей в живых остался?

— Так сын его, Петр Иванович в Курске воеводой, — сказал Никанор.

Срочно нужно входить в курс дела, изучать всех бояр и воевод. Вот и не знал, что сын Хованского воеводой служит. И ведь по-любому его задвинут.

— Обещай, что я договорюсь, дабы сына его не трогали, — сказал я, подумал и добавил: — и что сыновья его у меня в пыточной. Будет говорить, пытать не стану.

— Лжу молвить? И слово свое порушишь? Не добре сие, — нравоучал Никанор.

Я промолчал. Слово свое держать важно, согласен. Но прошлая жизнь научила несколько обходить это правило. Порой для службы нужно соврать. Нельзя такой инструмент не использовать при достижении цели. Ну не будет же Хованский говорить, тем более то, что нужно мне, если только не получит мотивацию к этому.

Ещё вчера, когда мне сообщили, что среди многих раненых в Китай-городе нашли и Хованского… Я, на самом деле, не поверил своей удаче. Но тот же Никанор меня убеждал, что спору тут нет и это сам Андрей Иванович Хованский по прозвище Тараруй.

Казалось бы, нужно срочно его вести в Кремль, сажать в холодную, а после — до того обязательно подлечить, а там начинать пытать. Но я прекрасно осознавал, что мне будет крайне сложно сохранить Хованского как одного из главных источников информации о подготовке и проведении бунта.

Софье Алексеевне Хованский живым никак не нужен. То, что он может сказать под пытками и без оных, закапывает царевну и её приближённых буквально в землю. Не нужен он и патриарху. Уже понятно, что Иоаким, как минимум, знал о подготовке к бунту. Так что соучастник, получается.

И для меня живой Хованский, который сейчас находится под охраной и лечением в усадьбе Третьего стрелецкого приказа, настолько важен, что я готов идти и на обман. По крайней мере, если он и будет дальше жизнь, явлю его обществу. Но не раньше, чем пройдут опросы. А еще… Живым он мне никак не нужен. Вдруг еще и показания изменять станет. Так что яд…

Все сыновья Хованского, за исключением Петра Ивановича, который сейчас должен находиться в Курске, убиты. Его жена погибла. Но Ивану Андреевичу будем мы говорить, что сыновья живы, но взяты под стражу. А вот о том, что жену убили, придётся сказать.

Ложь всегда воспринимается правдой, когда в ней присутствует хоть что-то правдивое. Я почти уверен, что Хованский, чтобы обелить себя, будет петь песни соловьём. Пойдёт, так сказать, на сделку со следствием.

— Понял тебя, Никанор. Что с усадьбой нашего полка? — спросил я.

Дядька только покачал головой. Жаль, что восстановлению там ничего не подлежит. Мы, конечно, самое ценное и дорогое вывезли. Но, к примеру, сено и овёс для коней остались. Мука и зерно — частично тоже.

Так что пока Первый стрелецкий приказ будет располагаться в усадьбе Третьего стрелецкого приказа, почти вчистую разгромленного в ходе бунта.

Надеюсь, что недолго вообще быть Первому стрелецкому приказу существовать. Нет, он будет, если получится мои задумки реализовать. Но большинства стрельцов менять придется. Нужно создавать новые подразделения. Русская армия должна быть уже в ближайшее время сильной. Как там еще сложится Великая Турецкая война. В иной истории по краешку же прошли. В самый последний момент польский король Ян Сабеский спас Вену. Турки почти взяли ее.

— Подле матушки моей будь. Но смотри же, дай ей погоревать сколько-нито месяцев, а уже после… — я не договорил.

Ведь хотел всё напрямую и решительно сказать, а вот не получается. Всё-таки я — не такой уж и я. Немалые изменения произошли в моём сознании. И с этим нужно будет поработать и разобраться.

— Ты за то, Егор Иванович, не беспокойся! Как на духу скажу… — начал было решительно говорить Никанор, но всё равно сделал паузу. — Тут ты пойми. Всю жизнь я матушку твою любил. И друга своего, отца твоего, почитал за брата. И впредь так будет. Обиды ей не будет, поддержка рода вашего — то нынче головное для меня.

— Спаси Христос, Никанор. И чтобы все было по чести, как голова рода, я не супротив, кабы ты матушкой моей был. Но токмо опосля траура, — сказал я.

Вон оно что! Оказывается, тут есть какая-то личная трагедия. Всю жизнь он любил мать. Я слышал, что была семья у Никанора. Сгорели они в одном из многочисленных московских пожаров. Но женился он поздно. Что ж, для меня и то хорошо, если б дал бы Никанор моей матери отходить траур хотя бы полгода, да и сошлись бы.

Тем более, что дядька мой, как и немалое число стрельцов, не только службой живёт. Есть у Никанора лавка торговая. А ещё, если можно так выразиться, под ним ходит одна немаленькая строительная артель. Так что дядька — бизнесмен ещё тот! Может в некотором смысле усилить наш род.

— А нынче давай поговорим о службе, — сказал я, завершая такое вот краткое, неловкое сватовство.

Я поручал Никанору связаться с боярами, прежде всего — с Матвеевым и Ромодановским. Понимаю, что мне не по чину собирать Боярскую думу. Но коли меня уже назначили главным следователем, то нужно согласовать порядок следствия. Сделать это без опоры на бояр я не могу.

Никанору нужно было не говорить с боярами, которые вряд ли слушали его. А только лишь передать бумаги с описанием полномочий Следственной комиссии, ну и моими личными. Своего рода — это ультиматум, чтобы я был головою. Хотят подставлять меня — пусть подписывают. Но ничего необычного и сверхъестественного я не просил.

Вернувшись в свою комнату, я узрел картину, где моя матушка инструктировала Анну. Стояла та, словно прилежная ученица перед преподавательницей. Нахмурив брови, Анна внимала всем указаниям, которые давала моя матушка.

— Завсегда у Егора Ивановича повинно быть чистым исподнее… — менторским тоном вещала моя мама.

Я не стал встревать в разговор двух женщин о свежести моих трусов. Тут уж не поспоришь, что они должны быть чистыми. Поспорить можно было бы только в том, чтобы в иные моменты трусов вовсе не было.

Кстати, в определённом дискомфорте здешнему белью не откажешь. При первой же возможности закажу пошить с десяток семейных трусов. Ну, право слово, неудобно. А то даже в бою несколько мешало. То и дело вспоминал поговорку про танцора, которому что-то доставляет неудобство.

Через час, накормленный, одетый в чистое, с изрядной охапкой желтоватых плотных листов, я направился на разговор с боярами. Времени, чтобы прочитать мои требования, у бояр было предостаточно.

Встречали меня по-разному. Григорий Григорьевич Ромодановский почти что и не скрывал своей радости видеть меня в здравии, хотя о полном восстановлении здоровья ещё не приходилось говорить. Матвееву словно было и вовсе безразлично всё происходящее.

А мои глаза то и дело цеплялись за метавшего молнии из глаз в мою сторону Афанасия Кирилловича Нарышкина. Мне было уже понятно, что Артамон Сергеевич Матвеев хочет меня стравить с этим молодым, но рвущимся стать главой клана Нарышкиных человеком.

Удивительным образом, но тут у меня с боярином Матвеевым желания сходятся.

— Говори, коли пришел! — не вставая навстречу, первым подал голос Афанасий Кириллович. — Как же так выходит, что худородный серед нас сидит. Да мы еще, бояре московские, збираться по его воле повинны.

Это Нарышкин говорил, но то и дело его глаза косились на Матвеева. Что ж… Даже интересно. Явно Артамон Сергеевич подначивает этого хапугу. И все в пользу того, чтобы я схлестнулся с одним из Нарышкиных. Ну или тайно придумал, как того наказать. Почти что просчитал меня Матвеев. Небезосновательно считает, что я обиды прощать не стану.

Хочется… Очень хочется так наказать Афанасия Кирилловича, чтобы враз и до гробовой доски. До его, то есть, гробовины. И я бы это сделал. Причем и мысли были, как. Но нельзя.

Это ведь ловушка.

Что будет, если я убью Афанасия Кирилловича? Пусть бы и чужими руками, тайно, что и прикопаться будет сложно. Да все едино Матвеев поймет, кто это сделал. Тогда и шантажировать попробует. А еще этот боярин осознает, что я могу — и что мыслю нелинейно. А демонстрировать, что я не самый слабый игрок в этом змеином кубле, пока не стоит. Для врагов сюрпризом должно это оказаться.

— С позволения твоего, боярин Афанасий Кириллович, — сказал я с явным сарказмом, но поняли не все. — Первое, что мне потребно — это спрашивать с каждого. И с вас, бояре. Обвинения потребно составить. Сколь вас обидели, пограбили.

Уже не только Афанасий Кириллович решил возмутиться, но они были остановлены Матвеевым.

— Остыньте. А как жа следствие учинять, коли не спытывать у всех? — сказал он.

Я же, словно и не было ничего сказано, продолжил гнуть свою линию.

— Второе… мне нужна комиссия. Собрать треба людей, кои следить и за мной будут, помощниками и товарищами для меня станут. Вот мои предложения…

Я не хотел брать ответственность лишь только на себя. Понятно же, как Божий день, что меня подставляют и в этом. Ну что взять с полковника, ставшего таковым меньше недели назад? Если следствие пойдет по невыгодному для кого-то сценарию, можно осудить и меня самого. Обвинение в подкупе там, или во лжи, да хоть бы и в сатанизме, — это не представляется сложным. За мной же не стоит сильный клан.

Зато стрельцы стоят. Но это еще бабушка надвое сказала, насколько готовы служивые люди идти против власти, но за меня. Я и для большинства полковников кажусь выскочкой и самодуром. А зависть? Ведь наверняка и сотники, да и десятники судят да рядят — такой вот я, вознесся. И что главное, что не упал сразу после того, как бунт подавили.

Скажем так, люблю приятно удивляться, когда ошибаюсь.

— А что, сам не осилишь? Розума не хватит, али отваги? — спрашивал Матвеев.

— И того, и иного у меня вдосталь. Но как жа не уважить владыку? Али еще кого? И писари мне потребны. Оспросники кому писать. И кабы все было быстро, так спрашивать за день по десятку людей. То мне одному не под силу. И не на лето же растягивать следствие? — аргументированно объяснял я.

Даже был удивлен, что словно «комиссия» не вызвало отторжения и вопросов [латинское слово, пришло в Россию из Польши]. Кроме своих помощников, которых я могу привлекать, хоть и сотню, нужно было утвердить и постоянный состав. А предлагал я включить в следственную комиссию отца Иннокентия, полковника Никиту Даниловича Глебова, ну и… Пыжова. Да, именно его!

Последний член комиссии был, конечно, спорным. Однако я шел на это осознанно. Во-первых, Пыжов — человек явно Долгорукова. Во-вторых, Юрия Алексеевича оттерли от дел. Но он сидит среди бояр. Мне нужно было иметь еще один противовес Матвееву, хоть бы даже и того, кто в более близких отношениях с Нарышкиными. Уж больно много Артамон Матвеевич на себя берет.

Дошли до меня слухи, что Матвеев планирует подмять казначейство. И тут же приказ иностранных дел. Значит, я должен ему противодействовать в этом. Столько власти ему нельзя давать. Это же еще с тем, как он влияет на царицу Наталью Кирилловну.

Ну а Пыжова я всяко приструню. Если мне это удалось сделать, будучи десятником, то теперь и подавно. И пусть, с одной стороны, Пыжов мне чуть ли не враг, а значит, беспристрастный к моим решениям. Но с другой же стороны — он подпишет то, что я ему скажу.

— На том и моя воля! — сказал патриарх, бросив взгляд на меня.

Молодец! Словно бы поддержал меня. А ведь это легко делать, когда его интересы связаны с тем, чтобы влиять на следствие. Это я, на самом деле, услугу делаю патриарху. Большую услугу. И не важно, что при этом у меня свои интересы.

Удивительно быстро все организационные вопросы, связанные с созданием Следственной Комиссии, были согласованы. Все… Больше мне бояре не нужны. Мне бы с Петром Алексеевичем урок очередной провести.

— На том и решили! — сказал свое слово Долгоруков.

Было видно, что он немного, но все же воспрял духом. И хорошо.

Но какой же клубок змей! С ходу куча интриг и подстав. И большинство — против меня, как разменной монеты. Но нет… Если я и монета, то золотой рубль.

Через полчаса я был уже у государя.

— Наш новый урок, ваше величество. Сегодня мы с вами поговорим о колумбовом обмене, — начал говорить я.

— А что сие за зверь? — спросил государь.

— А это то, что может для державы вашей, ваше величество, великий прибыток иметь, да и с голодом бороться споро, — говорил я.

Петр Алексеевич с явным желанием пришел на урок. Никитка Зотов — снова с явным недоверием. Был в комнате еще один человек. Этот пришел с явной гордостью за то, что ходит рядом с государем. Гора возвышался над царем, как может возвышаться медведь над… Как-то неправильно сравнивать царя с зайцем. Но почему-то такие ассоциации были.

Нынче государь выразил свою волю: всегда и везде быть только с Горой. Нравилось ему быть под защитой исполина. И пусть, мне такое было вполне понятно. Может, Петр Алексеевич будет становится все более решительным, быстрее взрослея. Ну а у тех, с кем он разговаривает, решительности как раз и уменьшится. Присутствие Горы этому поспособствует.