Слуга Государев 2. Наставник

Глава 17

Москва

15 мая 1682 года

— Не верю! Как есть не верю! — кричала царица Наталья Кирилловна, словно бы меча молнии из глаз в сторону Софьи Алексеевны.

Царевна Софья отвечала не менее жёстким взглядом. Впервые на Руси за долгое время бранились женщины, а мужчины молчали в растерянности. И так вышло, что Наталья Кирилловна эмоционально, как недоступно для собравшихся мужчин, выражала общую позицию.

— Казнить! Голову с плеч, и поделом! — мальчишеским голосом взвизгнул Пётр Алексеевич.

Бояре дружно посмотрели в сторону царя. А потом большинство из них заметили одобрительную ухмылку от царицы Натальи Кирилловны и поняли, что к чему. По всему видно, что мать подучила своего сына, и он теперь говорит словами Натальи Кирилловны. Звоночек не в пользу матери царя. Так могут подумать, что она слишком на себя берет.

— Следует учинить следствие, — минут десять молчавший и наблюдавший спектакль, Матвеев решился встрять в разговор двух грозных женщин.

— Всех Милославских под нож! — поддержал свою сестру Афанасий Кириллович Нарышкин.

Многие скривились. Афанасий Нарышкин брал точно ношу не по себе. Начинал выступать там, где и бояре опасались говорить.

— Хватит кровь проливать! Особливо царскую кровь не дозволю пускать! — прорычал патриарх.

— Бум! — это владыка ударил своим массивным посохом о пол.

— Отчего, царевна, ты одна пришла? Где дядька твой Иван Милославский? — болезненно проскрипел Кирилл Полиэктович Нарышкин.

У старшего по возрасту из Нарышкиных во время штурма разболелось сердце, многие болезни терзали его тело. Сейчас и в груди жгло, и ноги свинцом наливались, ещё и живот разболелся. Но он решил, что должен присутствовать на собрании, где участь Софьи Алексеевны будет решаться.

На вопрос о том, где Иван Андреевич Милославский, Софья Алексеевна не ответила. Её дядька прикинулся смертельно больным. Тут, когда они только подошли к столу, Иван Милославский словно бы без памяти упал. Его оттащили, но не в холодную, где ему и место, а в царские палаты.

Царевна прекрасно понимала: дядька окончательно струсил. Он только лишь прикинулся больным, чтобы не держать ответ. Наверное, посчитал, что к смертельно больному человеку найдётся снисхождение. Зря… Здоровый еще может за себя постоять перед зверем, а хворого все едино сожрут.

А всех присутствующих Софья Алексеевна считала зверьем. Кого даже злым медведем, как Григория Ромодановского, кого хитрым тигром, как Матвеева. Наталья Кирилловна — эта волчица. А вот, к примеру, Афанасий Нарышкин — этот… крыса.

Оглядев всех своим грозным, с хмурыми бровями, взглядом, царевна начала говорить:

— Когда всё началось, я пребывала в Новодевичьем монастыре! Разве ж вы не видели те подмётные письма, кои бросали мы бунтовщикам? — оправдывалась Софья. — И я собрала сотенных и полковников из бунтовщиков и говорила с ними, дабы сложили они ружья свои. И согласные были они. И пошли за мной. Но токмо на Красной площади уже было пролито много крови.

Эти аргументы являлись главной опорой в деле защиты и оправдания Софьи Алексеевны. Однако не только на это надеялась царевна.

Трое главных бояр, из тех, которые чуть было не получили полноту власти во время бунта, — Матвеев, Языков и Ромодановский, — морщились едва ли не от любых слов, какие бы ни произносили Нарышкины. Так что нет, уж верно нет, единства в стане победителей.

И теперь Софья Алексеевна, поглядывая на происходящее и, чувствуя некую брезгливость по отношению к Нарышкиным от всех присутствующих, подумала, что при подготовке к бунту она плохо сработала. Ставить на Хованского и Толстых было опрометчиво. А родственники Милославские только в начале бунта проявляли себя. А как почуяли, что дело пахнет их же жаренными телами, кто куда, но подальше от Москвы подались.

А можно было пробовать переманить на свою сторону Ромодановского, следом за ним пошёл бы обязательно и Языков. Матвеев, конечно, под вопросом. Да его и не было, когда бунт готовился. Но даже такая мощная фигура, как Артамон Сергеевич Матвеев, вряд ли бы смогла что-то изменить. Ведь Нарышкины — не бойцы.

— Вот и следствие учиним, — сказала Софья Алексеевна, акцентируя на последнем слове.

Матвеев рассмеялся.

— Чего, тебя, царевна, да ещё и бабу, до следствия привлекать? Как ты, али же твои полюбовники, следствие вести станут, коли сами замешаны в том деле? — сказал Матвеев.

Знал он, что хоть так, хоть эдак, а Нарышкиных нужно от власти двигать подальше. Это пока что они ещё были союзниками. А сейчас, как видел Матвеев, может быть, кроме самой царевны, ещё помнящей добро Матвеева, иные Нарышкины стали изрядно строптивыми.

Однако кто же может? Не хватает… очень не хватает того человека, который бы смог провести следствие. Кого нельзя однозначно назвать ни человеком Матвеева, ни человеком Ромодановского, и уж тем более Софьи Алексеевны.

Того, кто по-над глянет, орлиным взором.

— А что, коли доверить следствие полковнику Стрельчину? — задумчиво сказал Матвеев.

— Безродному татю? Его и вовсе гнать с Кремля повинно! — выкрикнул Афанасий Кириллович.

Ромодановский же переглянулся с Матвеевым. Артамон Сергеевич всем своим видом показывал, что недоволен этим ярым выкриком самого богатого из Нарышкиных. Скорее всего, и самого вороватого. Чем больше кричать будет, тем крепче сцепка окажется у других бояр.

Ещё до начала разбирательств с Софьей Алексеевной триумвират бояр по инициативе Матвеева всё-таки собрался и быстро договорился об общей стратегии поведения. Матвеев даже без намёков, прямо и решительно заявлял, что с Нарышкиными нужно что-то решать. Оставлять их у власти в том виде, что сейчас, после победы над бунтовщиками, нельзя.

И пусть на той короткой встрече и не прозвучало, что всего лишь двух из Нарышкиных если убрать, так и остальные присмиреют, и тех можно приставить к каким-нибудь должностям, и не дёргать. Прямо говорить об убийстве не мог даже входящий в силу Матвеев.

Эти двое — старик Кирилл Нарышкин и один из его сыновей, Афанасий. Ну а Наталья Кирилловна вполне лояльна и к Матвееву. А ещё она сильно во власть не рвётся. Ругается сейчас с Софьей Алексеевной только потому, что сына своего защищает.

И как именно избавиться от этих двух людей, да чтобы сильно не запятнать себя, Матвеев уже знал. Мало того, Кирилл Полиектович Нарышкин уже получил небольшую дозу мышьяка. Не смертельную, но могущую сильно подорвать и без того шаткое здоровье старого человека.

А вот Афанасия Кирилловича…

— Я тако жe за то, кабы полковник Стрельчин следствие учинил, — искренне, без долгих о том раздумий поддержал Матвеева Григорий Григорьевич Ромодановский.

Тут же высказался Языков:

— И я за то!

Посмотрев в сторону своего родственника, болезненным, чуть ли не умирающим голосом прохрипел Иван Юрьевич Ромодановский:

— И я.

Посыпались и другие ответы. Кирилл Полиэктович Нарышкин кивнул своим сыновьям, и те также согласились. Воздержался лишь Афанасий Кириллович.

У Ромодановских была своя причина проголосовать за полковника Стрельчина. Что такое честь и достоинство — для двух этих людей было понятно. Иван Юрьевич должен был благодарен быть полковнику Первого стрелецкого приказа уже даже за спасение своей жизни. И оба родственника были благодарны за то, что смогли решить сложную задачу раздела спорного имущества.

А храбрый и мудрый Григорий Григорьевич Ромодановский воспылал словно бы отцовской любовью к Стрельчину. Своих двух сыновей он мог одарить лишь прохладной благосклонностью. Не видел Григорий Григорьевич в них того стержня, характера, который есть у полковника. Да и пристроенные они, и от отца несколько отдалились, занимаясь службами своими.

— И… я за то! — последним сказал своё слово патриарх.

Нехотя сказал. Он-то хотел продвинуть свою кандидатуру на главного следователя. Однако владыка Иоаким понимал и то, что, кроме Иннокентия, у него не так много верных людей. А чтобы быть верным, рядом, видеть, как бунт развивался, да ещё и при этом умным… кроме как Иннокентия, и предложить на должность главного расследователя никого нельзя было.

А было бы, по мнению патриарха, очень даже хорошо, чтобы следствие вёл представитель церкви. Тогда и крови не было бы, и казней не случилось бы. Разошлись бы всем миром — в это верил владыка.

Деятельный ум его уже был занят такими мыслями: Егор Иванович Стрельчин — договороспособный малый. Вон как договорился с самим патриархом!

— И покуда следствие буде, тебе, Софья Алексеевна, как и людям твоим али Милославским, надлежит оставаться в Кремле, — сказал Матвеев.

— А ты кто таков, кабы указывать мне? — зашипела Софья Алексеевна.

— А тут есть ещё, кто считает иначе? — сказал Матвеев, обведя рукой всех присутствующих.

Таковых не нашлось.

И всё-таки Софья Алексеевна многое рассчитала правильно. Как минимум у неё есть отсрочка. Следствие в России — это процесс долгий. Особенно такого дела, как бунты, практически переросшие в гражданскую войну.

Такой процесс может и год занять, и два, и всю жизнь.

Знать бы ещё царевне, остался ли в живых Иван Андреевич Хованский. Он единственный, кто будет петь песни соловьём, даже и без пыток. Однако пришли к царевне слухи, что усадьба Хованского разграблена, его домочадцы убиты, как и некоторые слуги.

Скорее всего, это сделали сами бунтовщики, из тех, что вырвались из Москвы и сейчас небольшими группами двигаются кто на восток, а кто и на юг, к казакам.

Все уставились на Петра Алексеевича. То затыкали рот ему во время обсуждения, теперь же должна прозвучать воля государя. Юному Петру не нравилось то, что его воля — это ровно то же, что решение Боярского собрания. Ещё не Дума, её состав он должен утвердить в ближайшее время. Но всё равно слова государя нужны только лишь для подтверждения уже принятого другими решения.

Пётр дождался позволительного кивка от матери.

— Так тому и быть! — постарался насколько мог грозно сказать царь. — И я лично о том расповедаю полковнику Стрельчину. Наставнику моему.

Сколько проспал, я не знаю. Ответ Анны, что, мол, долго, вряд ли можно считать сколько-нибудь точным определением. Из цветного витражного окна скудно проникал в комнату свет. Но понять время суток было нелегко.

— Утро нынче, али уж день? — спросил я у девушки.

— Так заутренняя уже давно прошла, — отвечала Анна.

Будем считать, что сейчас, условно, уже день. Получается, что проспал я сутки или больше того.

Приподнялся с кровати — закружилась голова. Усталость словно бы никуда не исчезла. Неужели вправду Господом Богом или какими иными силами мне было дано сил ровно столько, дабы предотвратить бунт? И теперь как? Я превратился в немощного отрока? Словно бы в старика? Так и в конце своей первой жизни немощным не был.

Будем не только надеяться, что это не так, но и прилагать усилия, чтобы меньше уставать. А для этого мне нужен крепкий и сильный организм и тело. Позже. Начинать тренировки в таком состоянии — это не только не помочь себе, это верный способ усугубить ситуацию. Пока что нужно есть, беречь себя и слушать организм, когда он позволит себя укреплять систематично.

— Что же нынче происходит? Кто спрашивал обо мне? — отставив попытки встать, я лишь поудобнее присел в кровати и старался не поворачивать голову, чтобы не кружилась.

— Так многое… Разбили, значит, супостата. Царевна Софья Алексеевна то ли мирилась с царём, то ли она и вовсе не ссорилась, а лишь вернулась в Кремль… — начала рассказывать мне даже не события, а свою интерпретацию Анна.

Девушку, надо признаться, было приятно слушать. Её звонкий голосок не отдавался эхом в моей голове. Напротив, будто бы имел чудодейственные свойства. Голова шуметь и кружиться постепенно переставала. Или голос тут ни при чём? Но я подумал, что лучше не рисковать и не останавливать девушку. Пусть говорит!

Поддавшись порыву, я взял Анну за руку и нежно погладил её ладонь. Она было попробовала выдернуть ручку, но одумалась, позволила мне проявить такую нежность. Посмотрел в ее карие глаза, как в омут окунулся. Глубокий взгляд, манящий. А тело…

И почему она не дочка какого боярина, или представителя сильного дворянского рода? Мне нужна поддержка, опора. Я же как тот товар, хочу себя продать в хорошие руки. Или не так… Хочу купить добрый товар, чтобы уже потом своими руками… Нет не так, не столько руками, сколько… Куда-то меня несет!

Что я там обещал Игнату-шуту? Что не обижу его воспитанницу? Ну так и не собираюсь этого делать. Хотя и замуж не зову — сложно в этом времени как-то с амурными делами. Слишком часто думать нужно, что и как делать. А любые эмоции, связанные с симпатией или любовью, — это не про думать, это прочувствовать.

Но вот смотрю на красавицу, и думаю: а так уж мне важно, чтобы жена была из сильного рода. Не получится ли, что новоиспеченные родственнички попробую меря, как зверька какого, приручить? Сделать своим питомцем? Но… хватит, утону.

Я отвернулся и вернул свою руку на место. Иначе она уже выходила из моего подчинения.

— Государь спрашивал… Приходили от него… — после небольшой паузы выпалила Анна.

— Так с чего ж с этого ты не начинала говорить? — сказал я и вновь сделал попытку встать с кровати.

Опять неудачную.

Информации от Анны было мало. Мне нужно знать, на каком я сейчас свете, кто я сейчас. Могут же и чина полковника лишить. Вполне допускаю, что найдутся те, кто захочет изъять у меня прибыток, полученный от бунта.

Однако я успокоил себя: если бы были какие-то серьёзные подвижки по отношению ко мне, то дядька Никанор или кто иной давно стучался бы сюда.

— Покличь ко мне сотника Никанора! — повелел я.

— Дядьку? Да то ж быстро! Он же рядом! — сказала Анна и упорхнула за дверь.

И почему-то именно с её уходом на меня обрушился такой звериный голод, что мог бы, кажется прокусить и ту девичью ладонь, которую только что поглаживал. Наверное, эмоции, что я испытываю рядом с Анной сильнее голода. Как бы не влюбиться.

Посмотрел в сторону стола… И какой-то окорок там, и колбаса, и горшочки с чем-то стоят, большой кругляш хлеба. Что-то дымит. А аромат-то какой!

Вот и лежи! Облизывайся! А мог бы спрашивать девку и при этом жевать. Или не спрашивать и быть уже с девкой.

Через две минуты в комнате появился дядька Никанор. Что меня удивило — он в сопровождении Игната пришёл.

Я посмотрел на двух дядек и тут же нашёл в них много общего. И даже не во внешности. Игнат-то был с коротко стриженной бородой и с привлекающими взоры завитыми усами, словно бы как у Сальвадора Дали в будущем. Ну ему для образа нужно было что-то такое носить на лице.

Но вот глаза… Они оба смотрели добрыми и участливыми глазами. И пусть Игнат больше наблюдал за Анной, а Никанор осматривал меня, но у обоих был добрый взгляд, отеческий.

— Поздорову ли? — спросил Никанор.

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — изрёк я мудрость. — Отлежусь чутка, да всё будет добре.

— Ну, да Господь милостив! — сказал Игнат.

— Кто приказал в меня стрелять? — тут же перешёл я к делу.

Дядьки перекинулись взглядами. Никанор тяжело вздохнул.

— Выздоровел бы, а после уже и думать о том стал бы. А ещё лучше… забыл бы ты о том. И без того Господь к тебе благоволит. Пошто волю Его сокрушать? — сказал Никанор.

Насколько был способен, я посмотрел на него грозными очами. Кто бы ни был замешан в покушении на меня, ответ должен быть таким, чтобы другим повадно не было. Да и кто сказал, что следующей попытки не будет, если всё оставить без ответа?

— Кто стрелял? — повышая голос, ещё раз спросил я.

— Кто-то из Нарышкиных. Паршивец, который стрелял в тебя… Его родичи… Они должны много серебра Афанасию Кирилловичу Нарышкину. И хотели тебя убить, — явно нехотя, но всё же сообщил мне Игнат.

Старик посмотрел на меня вопрошающими глазами. Словно бы просил о чём-то.

— Говори, дядька Игнат! Что на душе и о чём просить хочешь? — сказал я. — Помогаешь ты мне. Отплатить тем же хочу.

— Государь благоволит тебе. И пусть ты словно середь огней многих меж бояр, яко собака в стае волков, но уже вес имеешь, — Игнат замялся. — Проси за меня и Анну, кабы отпустили. Коли всё сладится, яко я мыслю, то земля будет у тебя. Давно землицы, хоть бы и каких пять-десять десятин, желаю для себя.

Так… Я тут думаю, что меня резать скоро придут, а тут ещё и землёй могут наградить. Хотя образное сравнение, что я волкодав среди волков, может показаться и обидным, если только не думать о том, что Игнат, скорее всего, прав.

— Попрошу за тебя и за Анну, — решительно сказал я.

Посмотрел в сторону девушки. Аннушка закрыла ладонями глаза, села на лавку и принялась рыдать. Всё же, скорее всего, от радости, чем от огорчения, потому и слова поддержки были не нужны.

Молодой организм откликнулся от мысли, как именно может меня Анна отблагодарить. Но сознание пожившего человека вновь победило. Всегда ли сознание над инстинктами будет преобладать? Не уверен.

— А вести для тебя такие… — стал говорить Игнат.

Я слушал и поражался. Неужели Софья Алексеевна смогла в такой ситуации выкрутиться? Ведь очевидно, что рыльце в пушку, если только можно так назвать столь миловидное личико. Не видел я царевну, не могу утверждать, насколько художник Васнецов был прав, изображая её толстой и некрасивой бабой, но молва шла о ней иная. Может и не красавицей ее считали, но приятной и справной.

То, что сообщил Игнат, следовало ещё обдумать.

Меня, выходит, назначают главным исследователем, ну или главой некой чрезвычайной комиссии. Другой мог бы порадоваться такому стечению обстоятельств. Однако я понимал, какие игры могут развернуться вокруг следствия. И внутри этого эпицентра теперь, покуда спал, был поставлен я.

Но это и хорошо, что я оказываюсь такой фигурой, которая ни нашим, ни вашим. Хотя и понятно, что если я уже остаюсь рядом с властью, то мне необходимы союзники и поддержка. Как бы я ни хорохорился, как бы ни уповал на своё послезнание и личные навыки, но один в поле не воин.

— И что первым сделать? Собрать сотников и полковников — али же идти до Петра Алексеевича? — задумчиво спрашивал я.

Спрашивал, скорее всего, у самого себя. Но и мнение умудрённых мужиков, стоящих возле моей кровати, также учитывалось.

— Куды ж тебе? Отлежись, хворобы прогони свои! — советовал Никанор.

Я задумался. Действительно, как-то забыл о том, что я ещё пока не трудоспособен. Вот только нельзя упускать бразды управления войсками из своих рук. Пусть полковники и сотники услышат от меня те указы и приказы, которые ещё им не успели довести бояре.

Кто там управлять стрельцами должен? Князь Долгоруков. Но он-то за время бунта явно дискредитировал себя. В царских палатах теперь будет решаться вопрос о том, кто должен сменить Долгорукова. А это дело непростое. Лично я, например, хотел бы видеть на посту головы всех стрелецких приказов Григория Григорьевича Ромодановского.

Вот и первое дело.

— Пошлите кого до воеводы Ромодановского Григория Григорьевича, до государя… и до боярина Матвеева. Поведайте им, что я жив и здоров, но прихворал, — повелел я скорее Никанору, чем Игнату.

Никого я не буду звать, но пускай все знают, что жив и к разговору способен. Если я нужен — ко мне сами придут. И ведь придут… обязательно. Наверняка считают, что следствие — оно как дышло: куда повернёшь, туда и вышло. Считают да высчитывают.

Ну а я постараюсь расследовать всё досконально. И пусть мне небезразличны справедливость и правосудие, но важнейшим является полезность для державы.

Вот как мне принять решение о казни, или даже ссылке, Василия Васильевича Голицына, пока он ещё не купил у поляков Киев? А что, если кроме него ни у кого не получится и цену скинуть, и вообще договориться о покупке «матери городов русских», как некогда сказал Олег Вещий?

Но если узнаю, что на руках Василия Васильевича кровь честных людей, тех, кто не хотел идти на сторону бунтовщиков, то и ему несдобровать.

Да-а-а. Не выходит у меня отдохнуть. Уже пора и включаться в работу. Дал бы только Господь ещё и тех сил, которыми я подпитывался последние три дня!

— Аннушка, подай поснедать мне, да дядькам нашим! — сказал я.

Черновласка резко встала, сарафан чуть приподнялся, стройные ножки оголились… И тут же мое тело отреагировало. Если так организм будет реагировать на Анну, а на других девиц нет… А справная жена будет. И благодарная и вроде бы характер имеется. Нет… Вот сейчас, точно — прием пищи!

От автора:

Новинка от Ника Перумова и Валерия Гурова! Архимаг в теле вора, Петербург охвачен заговорами, князья делят власть, а безликие убийцы вышли на охоту.

https://author.today/reader/482616