Слуга Государев 2. Наставник

Глава 18

Москва. Кремль

16 мая 1682 года

Переговорив с Никанором и Игнатом, я стал ждать. Очень было интересно, кто же, узнав о том, что я жив, но несколько нездоров, придет первым навестить. И это не праздное любопытство. По тому, кто вообще придет, можно будет сделать некоторые выводы.

Бунт закончился. Послали конные отряды нагонять бывших бунтовщиков, а ныне беглецов. Я знал, что по Москве начались облавы, три стрелецких усадьбы сейчас превратились в пункты сбора подследственных. Туда приводят всех стрельцов, кто только не был на нашей стороне.

Удивительно, но из того, что мне докладывал сотник Собакин, понятно — стрельцов-бунтовщиков в городе не так и много осталось. Придется, наверное, еще сколько времени отлавливать их по лесам. Разведется же разбойников! Но это не нынешнего дня тревоги. Или не мои. Найдется кому подчищать за бунтом.

А я ждал… Ну, кто же придет? Или вовсе позабыли и позабросили, и мне стоит думать о том, что придется чего-то лишаться. Наставничества, или даже командования полком?

И каково же было мое изумление…

— Поздорову ли? — спросил меня государь.

— Молитва к Господу Богу исцеляет, — сказал я.

Петр Алексеевич не дал мне много времени на раздумья. Считай, что через минут десять после того, как я отправил Никанора с Игнатом, и явился.

Государь был рад меня увидеть, это отчетливо читалось по поведению мальчишки. Но был он не один. Никита Моисеевич Зотов проявлял явное недовольство ни поведением государя, ни всей ситуацией.

Рассчитываю на то, что нервозность Зотова, как и проявление недружелюбия ко мне, связаны скорее с ревностью. Ну как же! Он воспитывал и обучал государя в течении уже пяти лет. А теперь являюсь я, и государь явно тянется к некоему полковнику, словно появившегося из неоткуда. Но только чтобы это не было очередным проявлением политической борьбы.

Нужно будет уделить внимание Никите Зотову, поговорить с ним. Попробовать из него сделать если не своего союзника, то делового партнера. Нам же вместе воспитывать и учить государя. Вот пусть Никита Моисеевич учит псалтирь и евангелие. А у меня свои науки будут.

— Слышал я о том, что крест произрастает у тебя с груди, — сказал юный царь и посмотрел на мою рубаху.

Мне было крайне неловко. В присутствии государя я был одет лишь только в ночную рубаху. А ведь мог бы и кафтан накинуть. Никто не предупредил, что Пётр Алексеевич ко мне идёт. И не подорваться, не в присутствии государя одеваться.

Я развязал верхние завязки на рубахе, предоставляя будущему императору возможность рассмотреть вросший в кожу в районе сердца крест.

— Чудо, не иначе! Яко же это чудо! — воскликнул Пётр Алексеевич. — Никита Моисеевич, ты смотри диво какое!

Ближе Петр не подходил, но шею вытянул заметно. А вот Зотов, нехотя, словно я сейчас дурю царя, а Никита видит плутовство, пришел разоблачать. Посмотрел он с недоверием, но после смешно выпучил глаза и три раза перекрестился. Не верил, Моисеевич? Интересно, а он еврей-выкрест, или уже в каком поколении православный?

— Ваше Величество, а желаете, я вам лишь по великой тайне скажу, что сие есть? — полушепотом спрашивал я.

— Желаю, — подавшись чуть ближе ко мне, также, будто заговорщик, отвечал царь.

Хотелось улыбнуться. Уж больно Пётр Алексеевич выглядел по-детски наивно. Вёл себя, как любой мальчишка.

Я прекрасно понимал, что маленькие тайны, откровения способствуют контакту, дружескому отношению. Так что и рассказал. Разочаровал мальчишку, что вросший крест — не чудо небесное, а следствие попадания пули. И что христианский символ уже по тому, что серебро — чистый металл, способен и воду очищать.

— Не след, ваше величество, принимать многое, что не поддается разуму, за божественное. Господь совершает чудеса, сие так. Да и человеку следует думать… Многое можно объяснить разумением и наукой, — наставничал я.

Было видно, как государь разочаровался. Но его лицо быстро вновь засияло, так как Пётр Алексеевич сделал для себя научное открытие:

— А не потому ль освещённая в храме вода долго стоит и не тухнет? Серебро вжилось в телеса твои, яко же и вода священна, — ученик задумался. — Серебро — божественный металл!

Впервые порадовался за своего ученика. В логике ему не откажешь. Перемудрил он немного, но все равно очень даже умно.

— И пущай сие будет ещё одной превеликой тайной, кою ведать будем только мы с тобой, — сказал я. — Однако разве и не чудо то, как сей крест меня спас?

— И я! — вдруг сказал Никита Зотов.

— И ты, Никита Моисеевич! Не предашь жа? Не выдашь нас с его величеством? — усмехнувшись спросил я.

— Свят! Яко же государя выдать? — удивился Зотов.

Я усмехнулся. А сколько же было радости на лице мальчишки! Наверное, не меньше, чем у учёного, который всю жизнь идёт к какому-то открытию и, наконец-таки, формулирует важный закон физики.

— Проси, чего желаешь! — повелительным тоном сказал Пётр Алексеевич. — Служба твоя по сердцу мне. От бунта спас Отечество.

Если бы только от него всё зависело! Наверное, попросил бы я о многом. Впрочем, для меня, полковника, ещё недавно бывшего десятником, то, что попрошу, тоже немало.

— Прошу, Ваше Величество, сколь-нибудь земли. А ещё челом бью Вашему Величеству, кабы дозволили мне забрать с собой скомороха Игната и девицу Анну, — сказал я, усилием воли останавливаясь.

А ведь хотелось ещё просить и денег, и разрешения разрабатывать Уральские руды, на что опять же средства требуются. Но и меру нужно знать.

— Отчего ты не просишь чин дворянский? Полковнику быть без роду без племени? — спрашивал государь. — Али удумал чего? Со службы не отпущу! И твоего стрельца, ну того, большого, при мне оставляй, завсегда.

А главное — это-то я и забыл. На самом деле нельзя мне никак оставаться в мещанах, во стрельцах. Без какого-либо дворянского титула продвижение дальше заказано. Да и не почину мне быть наставником государя, если не дворянин. Ну а что касается Горы, так это он не хочет быть всегда рядом с царем. Именно что всегда.

Мол, у него, у Горы, и хозяйство есть, лавка своя, какое-то там ремесло, связанное с поделками из кожи. И все это оставлять не может. Получалось, что хочет Гора и рыбку съесть и… при этом красиво выглядеть. Так не бывает. Но и выбора нет у исполина.

— Так что? Чин дворянский нужен? — уточнял царь.

— В том уповаю на волю вашу, Ваше Величество, — сказал я тогда, кланяясь.

— Хм, — раздался звук из угла моей спальни.

Я посмотрел туда. Никита Зотов, уже немолодой мужчина, хмурился да хмыкал. Явно показывал своё недовольство. Мол, я попрошайничаю. Никита Моисеевич читался для меня, как открытая книжка. Он не сдерживался, ярко проявлял свои эмоции.

— А ну, Никитка, помалкивай! — приструнил невысказанное недовольство Зотова государь. — Не ведаю я, кто больше сделал полезного мне и царствию моему. Почитай, что два раза жизнь мою спас полковник Стрельчин. А чем я отблагодарил? В чём же воля моя царская, что дворянством да землями наградить не могу?

— Можешь, государь, ты всё можешь. Только у матушки испросить да с боярами совет держать потребно, — нравоучительно сказал Никита Зотов.

Если он так продолжит с Петром разговаривать, то рискует стать нелюбимым учителем. Но лично я не хотел ссориться с Зотовым.

Никита Зотов казался мне вполне управляемым человеком. И думается, что я достаточно быстро смогу наладить с ним отношения, даже сделать своим человеком. Ну или соглашение какое устное заключим. Джентельменский пакт раздел сфер влияния на царя, так как науки, коими обучать будем Петра и без того разделены.

— Без бояр никак. И матушку слушать надо, Ваше Величество, — подтвердил я и, наблюдая, как государь разочаровывается, поспешил добавить к своим словам: — Но и слово государево должно быть услышанным.

Зотов в отрицании замотал головой, явно не соглашаясь с моими утверждениями.

— Земли много обещать не могу. Тут многие шибко падки до земли. А тех людишек, за коих ты просил, забирай. Игнат — старый, не веселит меня. А про ту девку и слышать я не слыхивал. Забирай. А жену присмотришь себе, так в том со мной совет держи! Наставников своих я сам женить буду!

Ага! С твоими похождениями по бабам только и советовать жену. Как жениться да быть прилежным семьянином! Ну, конечно же, я сказал, что без воли государя жениться не буду.

Вообще приход государя был, скорее всего, незапланированным и несанкционированным. И, конечно же, об этом узнают и бояре, и царица. Но с другой стороны, это государь проявил инициативу. И я тут не причем. И пусть еще подумают и посмотрят, что царь ко мне тянется. Нет… мальчишка все же.

В этот момент дверь в мою комнату распахнулась, и на пороге появился… Нет, ну проходной двор какой-то. А я-то переживал, чтобы кто-то пришел и тем самым пролился свет на моем будущем.

— Рад видеть тебя в полном здравии, боярин Артамон Сергеевич, — сказал я и обозначил поклон.

Лишь обозначил. Понимаю, что живу в сословном обществе. Но вот… допустим, спину у меня прихватило, чтобы её гнуть лишний раз. И пусть Петр Алексеевич видит, что ему-то я кланялся полноценно. В этом времени такие вещи примечаются.

Матвеев же смотрел на меня и был явно недоволен тем, что я не выказал ему должного — не согнул спину в три погибели. Я глаз не отводил. Нет… отвел. Воевать мне сейчас не с руки. У меня не обеспечены тылы, не усилены фланги, нет бойцов, наконец и союзников.

А России сейчас нужны сильные лидеры возле государя. И Матвеев нужен России. Ненадолго. Пока не станет зарываться и не потеряет берега, что непременно случится. Но без сильных людей у трона не за горами новый бунт. А там и русский Юг начнёт показывать свои зубы.

Гляди, и казаки отобьются от рук окончательно. Не так чтобы сильно давно был бунт Степана Разина. А я знаю, что проблемы Юга не урегулированы и могут, если история пойдет по тому же сценарию, бунтовать и на Дону, и а Астрахани, калмыки и башкиры. Очень тяжело тогда пришлось России и Петру Великому. Если бы не восстания и не тяжелейшая война со Швецией, реформы могли бы еще больше позволить усилить экономику и в целом государство.

Так что нужен, очень нужен Матвеев. И, может, даже не сам он в своей физической оболочке, сколько имя его. Образ сильного и решительного боярина. Будут только Нарышкины рядом с Петром, многие посчитают, что можно пробовать клевать власть.

— Государь, ты пришёл к своему наставнику? — спрашивал Артамон Сергеевич, при этом строго посматривая на Никиту Зотова.

— Я изъявил волю свою царскую навестить полковника, коий сдобыл нам победу над смутьянами, — Пётр не стушевался.

Матвеев улыбнулся, но я-то видел, что улыбка эта была вымученная. Ох, чую я, что Петра от дел государственных будут держать подальше. Как бы не отправили, как и в иной истории, в Преображенское, да только по важным делам призывать в Москву.

Наверное, уже обо всём договорились, бояре, собаки сутулые? Распределили, с какой стороны кто будет стоять у кормушки государственной? Скорее всего, так оно и есть.

— Государь, кабы быть великим правителем земли русской, потребно тебе науки учить многие. Так вот иди, и пущай Никитка Зотов уму-разуму тебя научает. А полковнику Стрельчину нынче службу послужить потребно Отечеству и тебе, — говорил, причём строго и требовательно, Артамон Сергеевич Матвеев.

Почему-то мне этот боярин представлялся в будущем на псарне. Государь запомнит к себе такое отношение. Или я не дам забыть. И войдёт в силу Пётр Алексеевич — всем покажет. Дай Бог мне дожить в этом времени до этого момента, чтобы с удовольствием посмотреть на представление.

Впрочем, пока мне радоваться было нечему, ведь Пётр почти безропотно послушался. И, как мне кажется, тут уже влияние царевны Натальи Кирилловны. Вот может она сыну на уши сажать нужные нарративы. Сказала, чтобы Матвеева слушал Петр. Он это и делает. От матери отвадить невозможно.

— Ваше Величество! — достаточно низко поклонился теперь я.

И не столько я прощался с государем, сколько напоминал о своём существовании. Только что прозвучало немало приятных для меня слов, которые касались наград. И вот он — один из экзаменов Петра Алексеевича. Остаётся ли он верен своим словам даже под гнётом боярина Матвеева?

Государь замялся, так что стало очевидно, что он всё-таки ещё мальчишка. Тот мальчишка, что изрядно напуган бунтом. Но ведь не настолько, чтобы у него, как в иной реальности, случился приступ эпилепсии? Я рассчитывал, что приступов у государя не будет.

— Боярин, — нерешительно, но всё-таки обратился Пётр Алексеевич к Матвееву. — Дворянский чин и землицы сколь-нибудь нужно дать полковнику Стрельчину.

Матвеев ухмыльнулся, лукаво посмотрев в мою сторону. На его лице так и читалось: «Что, обработал мальчишку?»

— Подумаю я над тем, как можно справить, — сказал Артамон Сергеевич.

— То слово мое царское, — сказал Петр.

Под тихое проявление радости Никиты Зотова, государь покинул мою комнату.

Без приглашения присесть, боярин Матвеев занял стоящий в комнате стол. Так получилось, что я-то всё ещё стоял. И голова-то моя к этому ещё не была привычной — всё небогатое убранство помещения кружилось, словно это я смотрел в раёк. И приходилось даже дважды прикрыть глаза.

— Вижу, что хворый. Ты садись, — боярин указал на место рядом с собой.

А по-другому тут и не присядешь. Ладно, не стоит нагнетать ситуацию. Хотя я бы с большим удовольствием прилёг, даже и в присутствии этого человека.

— Ведаешь уже, что тебя решили головным дознавателем признать в следствии о бунте? — усмехнулся Матвеев и тут же, не давая мне возможности ответить, продолжил: — Коли от кого другого не прознал, то скоморох Игнатка рассказал.

Не рад я был слышать, что Матвеев в курсе моих отношений с Игнатом. Нужно будет тщательным образом смотреть за шутом. Не является ли он, скорее, человеком Артамона Сергеевича, чем моим? Хотя пока все, что сообщал Игнат, шло мне на пользу. И даже, если он и «стучит» Матвееву, но выгоден мне — пусть так и остается. Лишь аккуратнее следует быть с шутом.

— На то Богу хвалу вознёс, что есть возможность у меня служить на благо Отечеству, — ответил я.

По мнению Матвеева, я ответил явно неправильно. Было видно недовольство. Какому это Богу я должен возносить хвалу, если сидящий напротив меня человек с таким нетерпением ожидает к себе благодарности? Да и какому-такому Отечеству я служить должен, если дело только в одном — Матвеев решил моими руками повернуть следствие в нужную ему сторону?

Это понятно, что, взлетев наверх, находясь у приоткрытой двери в комнату, где вершатся дела государственные, я неизменно попадаю во множество интриг. И уж тем более, что меня, как следователя, со всех сторон будут продавливать.

Но… можно ещё от всего отказаться. На вырученные деньги от бунта выкупить какую-нибудь из усадеб. Полусгоревших или полуразрушенных хватает. Да и жить в ней со своей семьёй. С одним братом оружие создавать, другого брата учить оружейному мастерству. Самому учиться. Прогресс двигать семимильными шагами. Чем, на самом деле не миссия?

И ведь такая жизнь — не самая худшая. Вот только она не для меня. Прозябать — и это во второй-то жизни, дарованной? Быть никем? Я не смогу влиять на историю в той мере, как мог бы. Не смогу углы в петровских реформах сгладить. Не смогу помочь добиться России ещё большего величия, чем это было при Петре Алексеевиче в иной реальности. Крови избежать, которая реками лилась во время великого правления Великого человека.

Долго думать не требовалось.

— Я принимаю на себя эту честь и буду вести следствие беспристрастно. Никто и никоим образом давить и влиять на меня не станет, — включив на максималках режим слегка придурковатого исполнителя, говорил я.

Мол, не понимаю, к чему ты клонишь, Артамон Сергеевич. Ты же наверняка, такой правильный и честный боярин, будешь требовать с меня только лишь честности, как от самого себя!

Неприятно прятаться за подобные образы, но порой лучше схитрить, чем попереть буром и заиметь дополнительные проблемы.

— Хвала тебе за это, — спустя некоторые секунды говорил Матвеев. — Токмо с плеча рубить тут не следует. По-первому — мыслить о державе нашей. А уже после — о справедливости.

Удивительно. Я был полностью согласен с боярином. Вот только уверен, что у нас могут расходится мнения о том, что для державы добро, а что зло.

Для того, чтобы сразу же послать к чёрту Артамона Сергеевича с его попыткой уже сейчас влиять на следствие, ещё не начавшееся, важно знать позиции других политических игроков. И не просто знать, но и думать, как их сталкивать лбами. И делать это так, чтобы я был лишь сторонним наблюдателем. Задачка очень непростая. Но думаю, что именно такую стратегию мне и нужно выбирать.

— Что же справедливым тебе, боярин, кажется? — спросил я тоном, будто бы уже сейчас собираюсь писать итоговый протокол следствия.

— По-первому — Софью и всех её приспешников убрать. Нарышкины трусливы. Головы рубить забоятся. Вот и думай! Софью в Суздаль, иных в ссылку, — Матвеев уже давал прямо-таки чёткие указания, чем должно закончиться следствие.

— Имущество? Их добро? — уточнял я, словно бы и вправду готов был слушаться.

Матвеев задумался.

— Вот чего Нарышкино племя не простит, так это если с ними не делиться. Так что часть возьмёшь себе и тем, кто в следствии участвовать будет. Иное с Нарышкиными поделишь. Я же своё добро верну, — проявил необычайное благородство Матвеев.

Впрочем, скорее всего, он рассчитывает на то, что будет стоять у руля Российского государства. Рассчитал уже, что делёжка имущества Софьи Алексеевны, её ближайших соратников, в том числе и весьма небедного Василия Васильевича Голицына, — всё это напоказ, демонстрация перед людьми. А вот сам Матвеев будет свои серебряные ефимки складывать потаённо.

— Я услышал тебя, боярин! Понятны мне твои чаяния. Понятно мне и желание патриарха нашего. И что мыслят об сем иные бояре, князья Ромодановские. Буду думать, как вам всем угодить, — солгал я.

Никому я угождать не собираюсь. Возможно, лишь помыслы выслушать. И позицию патриарха нельзя назвать чёткой и понятной. Можно лишь сказать, что он всеми силами будет стараться не допустить кровопролития внутри царской семьи. Но видно же, что Софья Алексеевна ему не по нраву. Просто Нарышкины, наверное, ещё больше бесят владыку.

А что касается князей Ромодановских… их я сознательно сюда приплёл. По отдельности оба представителя знатного и сильного рода — фигуры большие, но не столь великие, чтобы всё-таки тягаться с Матвеевым. А вот в связке… вот тут пускай Артамон Сергеевич поразмышляет. Ведь там ещё и Языков. И Ромадановские и Языков должны иметь немалую клиентуру среди дворянства. А вот Матвеев многих расстерял, пока был в ссылке.

А начнут в скором времени в Москву приезжать иные бояре, которые сейчас состоят на службах, в том числе и дипломатических, или на юге русской державы. Конфигурация сил вовсе может смениться.

— Ведаешь ли ты, кто указал убить тебя? — уже вроде бы собираясь уходить, словно бы невзначай спросил Матвеев.

— Нет, — лишь частично солгал я.

Вполне уверенные подозрения у меня были.

Что-то не совсем складно все было в том покушении на меня, и говорило все о том, что меня заказал-таки Афанасий Кириллович Нарышкин.

Вот только этот хапуга и откровенный казнокрад — не тот человек, кому бы я дорогу перешёл. Он мог завидовать мне, что имею возможности даже во время бунта несколько улучшить своё благосостояние, да и только. Зато Афанасий Кириллович казался человеком внушаемым, восприимчивым.

Так что? Сейчас Матвеев и раскроется? Расскажет про злого Нарышкина?

— Так ты завистников найди. Самых падких на серебро, да тех, кто более остальных кричит о твоём низложении, — сказал Матвеев, встал и, будто бы что-то забыл, возможно, выключить утюг, устремился прочь.

Лишь намекнул. Но так, чтобы я точно догадался о Афанасии Кирилловиче.

Держась за стол, чтобы не упасть, а потом неспешными и чётко выверенными шагами я добрался до кровати. Прилёг, ну или полусел, учитывая, что кровать-то была тупым треугольником. Головокружение немного спало.

— Егор Иванович, удалось ли тебе? — только лишь минуты через три, после того как Матвеев ушёл, в комнату вошла Анна.

Что именно мне должно было удасться, догадаться было несложно. Вряд ли Аннушку заботят вопросы политических интриг вокруг престола Российской державы.

— Да, теперь ты моя! — борясь с туманом в голове, сказал я.

Девушка зарделась. А потом состроила какую-то гримасу. А потом…

— Почему ты разоблачаешься? И отчего делаешь это в моём присутствии? Желаешь, кабы во мне кобелиная натура вверх взяла? — спрашивал я.

Наверное, Анна не всё поняла из сказанного мной. Но раздеваться прекратила.

— Так сам же… сказал, что раба я нынче твоя, — произнесла Анна.

И вот не знаю: то ли туман в голове не позволяет мне правильно оценивать слова девушки, или же я слышу все интонации, которые хочу услышать. Но не было в словах про рабство обречённости и неприятия.

— Ты не раба. Прислужница моя — да. Сытно и вкусно кормить меня повинна, прибирать в горницах моих, ключницей быть. А в ином… венчаться на тебе я не могу. Пусть ты и лепа, и по нраву мне. Но мне породниться с сильными родами буде потребно. То ты и сама разумеешь, смекалкой не обделена. Коли же решишь стать мне полюбовницей и делить со мной ложе, но без венчания, то счастливым сделаешь. А нет, то более никогда я о том говорить с тобой не стану.

Может быть, желание, чтобы все убрались и дали мне поспать, вынудило меня вот так прямо расставить все точки над «i» в отношениях с Анной. Это, конечно, был призыв к греху, и об этом вовсе не принято было говорить вслух. Но красавица должна сама понять, как ей вести себя со мной.

Да, понимаю, что она уже не дева невинная. И кто-то другой посчитал бы это причиной, чтобы сделать из девушки сексуальную рабыню. Знал я и то, что насилию подвергали её. Вот поэтому сама она должна принять решение.

— Спаси Христос! — сказала только Анна.

— Три часа меня не беспокоить. Спать буду. А после лекаря, немца этого, покличь. Завтра мне на службу идти, а я всё ещё хвораю, — сказал я, закрывая глаза и моментально растворяясь в царстве Морфея.

И слышу я сквозь дрему разговоры. Голоса знакомые, родные. А понять-то и не могу, кому принадлежат.

— Ты, Никанор, пошто меня привез, а токмо запреты чинишь, с сыном разговор не даешь сладить? — сказал родной, отдающий теплом беззаботного детства голос.

— Хворый, порезанный он… Пущай поспит. А мы и взвару с тобой выпьем покуда, — отвечал успокаивающе Никанор.

Я открыл глаза…

— Матушка!

— Сын мой! — ответила женщина.