Слуга Государев 2. Наставник

Глава 16

Москва.

15 мая 1682 год

Григорий Григорьевич Ромодановский стоял на Спасской башне и наблюдал за тем разгромом, что теперь учинился на Красной площади. Впервые он пожалел бунтовщиков. Или не столько их, сколько всю державу.

Сейчас погибали те, кто должен был участвовать в настоящих сражениях, а не в том побоище, что вышло сегодня. Отсюда, с башни, было видно, как рейтарские полки заходят в атаку. И если до их прихода бунтовщики наивно еще могли на что-то надеяться, то сейчас… нет.

Там, вдали, было видно, как бунтовщики бегут. Сбиваясь с ног, они падают на брусчатку, разбивают себе носы. Но отнюдь не это было самое страшное для воров. Их сбивали конями, топтали. Рейтары и стремянные стрельцы действовали не так, как им положено: они разряжали свои пистолеты, а после врубались в толпу бунтовщиков, избивали их, топтали и шли дальше.

Запутавшиеся, но всё одно преступники, мятежные стрельцы уже бросали свои ружья, оставляли бердыши, лишь бы быстрее вырваться из побоища. Страх, который обуял этих людей, можно было прочувствовать, едва ли не руками пощупать.

— Бах! Бах! Бах! — ударили стрельцы полковника Стрельчина.

Ромодановский посмотрел вниз и в очередной раз удивился прыти молодого парня. Многое у того получалось. Стрельцы необычайным образом, может быть, только с Божьей помощью, слушались Егора Стрельчина. Вот и сейчас воины быстро выстроились, как и на учениях не получится. И уже стреляли, когда враг не мог и предположить, что кремлевские стрельцы готовы открыть огонь.

— А ну-ка, братцы, попужайте бунтарей. Да помогите полковнику! — скомандовал Ромодановский.

Удивительным образом, но уточнять, что именно нужно делать, тоже не пришлось. Десятники и сотники тут же стали раздавать нужные приказы. И скоро прогремели выстрелы со стены.

— Вот так! — произнёс довольный Ромодановский и потер одну ладонь о другую.

Выпущенные со стены, пули немного нанесли урона противнику. И будь бунтовщики более решительными, так и вовсе не обратили бы внимания на то, что по ним стреляют ещё и со стен, издалека. Вот только мятежные стрельцы подрастеряли свою прыть, поникли. Будто в их рядах не хватало сотников и десятников, чтобы навести порядок.

— Боярин, выбили ворога со стены! — подбежал к Ромодановскому один из десятников.

Григорий Григорьевич посмотрел на этого молодого командира. Что-то общее было у него с полковником Стрельчиным. Может, молодость.

Пожалуй, что она и есть. А кроме безбородой молодости — и ничего-то в них общего не наблюдалось. У Стрельчина и глаза умнее. А ещё полковник не заискивал, не смотрел на Ромодановского, как на икону. Вел себя, будто бы ровня.

Верно. Вот что главное в полковнике: у него нет абсолютных авторитетов. Что боярин, что, не приведи Господь, царь. И когда Ромодановский это понял, то Егор Иванович Стрельчин показался ему не столь уж правильным или хитроумным командиром. Получается, что он — как бы не главный бунтарь.

Тот бунтарь, что среди них.

Но всё равно Ромодановский знал — он хотел, чтобы у него был такой сын. Сильный, решительный, смелый, удачливый.

— Бабах! Бах! — стрелял отряд Стрельчина.

— Зело мудрёно, — вслух сказал Ромодановский, комментируя действия отряда на вылазке.

— Так и есть, боярин, словно бы они и отходят, а будто бы наступают, поражая ворога, — высказался всё тот же десятник, который стоял рядом и не уходил.

— Ступай себе! — сказал Ромодановский и повелительно указал рукой в сторону.

Вот этот десятник ему уже не понравился. Прилипчивый, что репейник. А ещё неподобающе ведёт себя. Кто ж позволял ему с боярином говорить?

В другой момент Григорий Григорьевич обязательно сделал бы выволочку стрельцу. Но сейчас был сильно увлечён тем, что происходило под Спасскими воротами.

«А ведь это он победил!» — подумал Ромодановский и нахмурился. — «Не рейтары или кто иной. Это все он!»

Григорий Григорьевич думал ещё и о том, что этому отроку, взлетевшему до полковника, теперь жизни не дадут. Тут каким бы разумником ни быть, всё одно, он словно кость в горле у бояр. Причём даже не важно, кто бы был у власти. Таких бояре не любят. Был Ордин-Нащекин, так сколько его клевали да интриг строили?

Вон как Нарышкины, особенно Афанасий Кириллович, слюной брызжут. Уже и придумали, как бы полковника отстранить с помощью рейтаров. Это их идея, но поддержанная Матвеевым.

Ну, да с Афанасием Кирилловичем всё понятно, крутя ус, думал Григорий Григорьевич. Этот из Нарышкиных уж так падок до серебра, что будет ненавидеть любого, кто в один момент заработал хоть тысячу рублей, да как бы не больше.

А полковник Стрельчин оказался не токмо что умным, а и ушлым. И службу по своему крестопоцелованию исполнил, остался верен царю. А ещё и заработал денег столько, что если не боярин, то какой дворянин точно обзавидуется. Хотя, получается, что и боярин один — Афанасий Кириллович — впал в зависть.

— Боярин! Воевода! — кричали снизу. — Ворота отчинять, али как?

— А ну открывай, сучье племя! — сердито, яро выкрикнул Ромодановский.

Нашёлся ещё один угождатель, готовый даже ворота не открыть полковнику и тем воинам, которые вышли на вылазку. Лишь бы только войти в доверие к Ромадановскому.

Вот так оно во всём и происходит. Если кто взлетел высоко, то это ещё не всё дело. Нужно иметь статус, чин, землю, деньги. Наверняка среди стрельцов уже есть такие, что думают: звезда полковника, дескать, начнёт катиться вниз, как бы и не стремительно падать. И теперь Стрельчин боярам и не нужен. Зачем же терпеть выскочку!

Как же это было знакомо Григорию Григорьевичу — так и кололо в могучую грудь узнавание. Ведь когда он вполне успешно воевал под Чигирином, то нужен был и царю, и боярам иным. А после, когда возвратился, так плести интриги начали супротив удачливого воеводы.

Воевода потер ладони. Нет, они не чесались. Это была старая привычка. После таких движений Ромодановский обычно брал в руки саблю и…

— Убили! Полковника убили! — закричали со стены.

Как? Почему? Ромодановский лишь на минуту отвлёкся от происходящего внизу, а тут — такие новости.

Несмотря на свой уже почти преклонный возраст, Григорий Григорьевич чуть ли не сбежал вниз, к Спасским воротам. Там стрельцы уже рвали на лоскуты того убийцу, что, повернувшись, из пистолета выстрелил в полковника перед самым входом в Спасские ворота.

— А ну, оставьте его! — взревел запыхавшийся от бега Ромодановский.

Не сразу, неохотно стрельцы расступились. Убийца ещё был жив. И Ромодановский решил непременно узнать, кто же послал этого татя.

Правда, сделать это теперь будет сложно. Григорий Григорьевич выдохнул так, что усы задрожали. Убийца лежал почти не двигаясь. Лицо разбито в кровь, рука неестественно болталась, явно переломана. А сколько ещё этому стрельцу нанесли ударов ногами по животу — стоило только догадываться. Так и помереть может.

— В холодную его! — приказал Ромодановский. — И ни перстом не трогать. Помрет — и вы следом, сучье племя!

Сам же Григорий Григорьевич подошел ближе к лежащему без движения Стрельчину.

— Что с полковником? — спросил князь.

— Затащили в ворота. Вона он — лежит, не шевельнется. Кажись, помер. Зараз лекаря позовём, пущай пользует, — сказал, сглотнув, десятник, назначенный сотником, Никанор.

Ромодановский чертыхнулся. Убили, значит, Стрельчина.

На месте повернувшись, воевода направился, почти что и полетел, в сторону Красного крыльца. Именно там должны находиться все бояре, что укрылись в Кремле. Ромодановский шел твёрдым, резким шагом, только что сабли не хватало в руках. С таким видом и с такой решимостью сабля смотрелась бы правильно. Но пока только руки князя были сжаты в кулаки.

Когда Стрельчин попросил бояр удалиться и не мешать вести бой, они, конечно же, этого не сделали. Только увещеваниями самого Ромодановского бояре не стали мешать сражению.

— Что, бояре, кто приказал убить полковника? — не проговорил, а прогремел Ромодановский, как только приблизился к сидящим на скамьях за столом бояр.

— Какого ж это полковника? — спросил Артамон Сергеевич Матвеев.

— Стрельчина, наставника государя! — ответил Григорий Григорьевич.

Матвеев покачал головой. И даже шапку снял.

— Жаль его. Знатный полковник то был, — сказал Матвеев.

Тон Артамона Сергеевича был грустным, но без удивления — всё же сражение, бой, война. Казалось, что он даже расстроился. Вот только все знали, что Матвеев таков, что способен и показывать, чего на самом деле не чувствует.

— А с чего его жалеть? Дело сделал своё, неча по царским палатам шастать! — зло выплюнул, тряся длинной бородой, Афанасий Кириллович. — Тать он! Награбил добра… не лучше воров бунташных.

— Не вор он! — выкрикнул Пётр Алексеевич.

Царь стоял на Красном крыльце, на самом верху. Государь грозно смотрел на тех дворян полка иноземного строя, которые были ему представлены для охраны. Старательно опуская глаза в пол, воины всё равно не пускали Петра Алексеевича.

— Руки поотрубаю, коли продолжите держать меня! — грозился царственный мальчишка.

— И двух дней не минуло, а государь уже грудью встаёт на защиту полковника того, — покачал головой Кирилл Полиэктович Нарышкин.

Артамон Сергеевич Матвеев смотрел на бояр, но больше всех на Григория Григорьевича Ромодановского. Странное дело… Князь, воевода, словно девица, поддался на чары полковника Стрельчина.

Почему-то Матвеев не воспринимал новости о смерти наставника государя. Было нечто, что мешало Артамону Сергеевичу поверить. А ведь могло быть так, что звезда полковника резко загорелась, чтобы ещё более неожиданно потухнуть и упасть.

Неужели сработал примитивный, наивный и неподготовленный план ликвидации полковника?

— А убеждён ли ты, Григорий Григорьевич, что полковник Стрельчин убит? — с задумчивым видом спросил Матвеев.

— Ну, будет тебе! Вставай ужо! — говорил дядька Никанор.

— И выспаться не дадут человеку честному! — бурчал я, приподнимаясь и усаживаясь на лавку.

Рёбра побаливали. По ощущениям — так и разрезанный, и не успевший окончательно зажить бок саднил кровью. А ещё — это разбитое состояние, когда поспал не более получаса, а до этого чуть ли не сутки на ногах, и ни минуты покоя.

— Спаси Христос, дядька Никанор, что убедил меня кирасу под кафтан надеть! — сказал я, привстал, хоть и чувствовал себя неважно, но поклон Никанору всё ж отвесил должный.

И пусть это я сам вслух рассуждал перед боем, нужна ли мне кираса, тяжёлая нагрудная пластина, и между комфортом и безопасностью склонялся всё-таки ко второму, но именно дядька в тот же миг принялся так рьяно настаивать, что уж никуда было не деться.

Кираса была польской, отлично выделанной и относительно лёгкой. Не так чтобы сильно она сковывала мои движения. Но взопрел, пряча её под кафтаном, это да.

— Так кто ж в меня стрелял? — спросил я, ощупывая свой затылок.

Вот даже и не сразу вспомнил, что именно из-за того, что ударился головой о камень, я и отключился. Шишка теперь была знатная.

Был бы я женатым человеком, точно мог бы подумать, что, пока я воюю, жена мне изменяет. Уж больно эта самая шишка напоминала прорывающийся из черепа рог. Или я превращаюсь в единорога?

Приложился я нехило, если такие мысли приходят в голову, даже в виде шутки. Но череп на ощупь цел, и это радует. А вот то, что подташнивает и кружится голова — огорчает. Сотрясение мозга — опасная штука.

— А ты, дядька Никанор, скор на ум и решения! — похвалил я крёстного отца.

И вправду восхитился тем, как быстро он принял очень нестандартное, но правильное решение.

Когда я только очнулся, надо мной уже нависал Никанор. Он выступал в роли человека, от которого ждали освидетельствования и подтверждения моей смерти.

— Не шевелись! — прошептал мне дядька.

А я-то и не думал даже не о том, чтобы шевелиться, дайте глаза открыть — голова не соображала от слова совсем. Но намёк его понял и стон сдержал. А уж сколько-то полежав, после того, как меня перенесли в какое-то помещение, я понял, насколько же грамотно и хитро поступил Никанор.

Нечто похожее я мог бы и сам провернуть. И говорил дядьке, когда мы встретились за пару часов до начала сражения, что в моём случае необходимо поступать нелинейно, неожиданно.

— Где тот стрелок? — спросил я, размышляя о том, не противопоказаны ли мне квас да мясо при сотрясении мозга.

Но пить захотелось так сильно, что ковыряться в голове, выискивая оттуда медицинские знания, я уже и не стал.

— А убийцу приказал князь Ромодановский в холодную закрыть. А ещё сдаётся мне, что самого воеводу Ромодановского в расчёт, кто проплатил твоё забойство, брать не стоит, — и едва я вопрошающе посмотрел на дядьку, тот объяснил: — Уж как опечалился князь по тебе, то поверил я в его печаль. А вот Матвееву ни на грош не поверил. Да и другим веры у меня нет.

Дядька Никанор смотрел на меня с каким-то отцовским чувством. С неподдельной теплотой. Недаром, что отец он мне крёстный.

— Больше же других смерти твоей возрадовались Нарышкины. Государь — тот печалиться изволил, — закончил дядька.

— Ах ты. То не есть добре, что государь прознал. Лучше было бы, ежели б он сперва узнал, что я живой, а уже после — что мог быть мёртвым, — покачал я головой.

Когда меня принесли в небольшое помещение, что-то вроде времянки для отдыха кремлёвских стражников, нужно было в обязательном порядке «проиграть» мою якобы смерть.

Мне пришлось долго объяснять крёстному отцу, что люди обязательно будут говорить обо мне, если только я умру. И людей этих обязательно нужно слушать. Не могло такого быть, чтобы у злорадников не проступала желчь.

Важно было определить, кто и сколь много эту желчь выделяет. Особенно это касалось бояр. Я уже знал, что сражение закончилось, что пришли рейтары, что возвратились стремянные стрельцы и вновь ударили по бунтовщикам.

Знал я даже и то, что избитого, искалеченного Хованского принесли в Кремль. А потом и Прошка, посвящённый в дело, прибегал да сообщал мне, что происходит.

— Всё, не могу я больше! Пора явить себя миру! — сказал я.

— Не скоро ли? Что, коли патриарх бесовским объявит? — вновь высказал сомнения Никанор.

Я не отвечал на этот вопрос, ведь это мы с ним уже обсуждали. Конечно, владыка может объявить меня каким-нибудь еретиком или прислужником дьявола. Ведь получалось, что я, вроде бы как, был мертв, а стал жив. А это было доступно лишь только Иисусу Христу. И пока там объяснишь, что на самом деле ошиблись, и что я дышал, но через спрятанную под кафтаном кирасу это было не видно, уже и поздно станет объяснять.

Я встал, снял подкафтанник, кираса уже давно была с меня снята и стояла поодаль. Остался в одной рубахе. В штанах ещё, конечно.

Рубаха была в крови, что не только не огорчало, но даже и порадовало. Нет, я не из тех, которые получают удовольствие, если делают себе больно. Но это — свидетельство, что я живой человек и был ранен.

Расшнуровав сверху рубаху так, чтобы был виден вросший в моё тело серебряный крест, я вышел из небольшой избы.

Тут же ворвались многочисленные звуки и крики. Голова закружилась, я пошатнулся, но устоял. Удивительная, оказывается, звукоизоляция у той времянки. Если там должны отдыхать стражники Кремля, то даже если начнётся штурм — не факт, что они услышат через эти стены.

И тут повсеместно, словно бы пошла взрывная волна, а я — эпицентр взрыва, люди стали замолкать. Неизменно удивлённые, как бы шокированные лица уставились в мою сторону.

Не спеша, делая тяжёлые мучительные шаги, так что какой-либо надобности раненым притвориться и не было, я шёл в сторону Красного крыльца. Не сразу, через минуту, из той избы, где я приходил в себя перед этим выходом «в люди», вышел Никанор. Он держал в руках мой кафтан, мою шпагу, пояс и шапку, отороченную соболиным мехом.

Я же ступал и одной рукой держался за грудь. Но так, чтобы не закрывать крест, при этом как бы указывая на него всем тем, кто сейчас, не моргая, глазел на меня.

— Полковник воскресе! — прокричал какой-то дурак.

Вот же мразота! Одним своим выкриком ставит меня в крайне неудобное положение относительно церкви.

— Токмо лишь Господу нашему Иисусу Христу сие было подвластным. Я ж в беспамятстве провалялся, и Господь не допустил гибели моей! — пришлось ранее запланированного оправдываться.

Зная эффективность «сарафанного радио», нужно было поспешить предоставить официальную версию случившегося, чтобы предотвратить серьёзнейший взрыв.

Ведь ситуация явно ещё накалена. И я бы не сказал, что власть окончательно устоялась. Был бы государь самостоятельной фигурой — так к нему и примкнули б разом все.

Однако, как это часто и бывает, когда победу одерживает коалиция, внутри неё обязательно появляются размолвки, которые вполне способны привести к следующему конфликту. А тут ещё и религиозные вопросы. Нет, увольте масло подливать.

Я еле волочил ноги, за мною же ступал, приглядывая, чтобы не упал, Прохор. Хотелось бы на это посмотреть со стороны. Ведь и сам-то Прошка выглядит так, что «краше в гроб кладут». Какой же тогда видок у меня!

Я направлялся к большому пиршественному столу, который был поставлен в самом низу Красного крыльца. На подходе к нему я уже заметил, что там вовсю празднуют, гуляют, бражничают.

С серебряным кубком, украшенным каменьями, стоял Артамон Сергеевич Матвеев. Он одним из первых меня увидел.

Вопреки моим ожиданиям, Матвеев кубка из пальцев не ронял — только лишь ухмылялся, как будто бы знал заранее, что я живой. И мне даже показалось, что он нисколько не разочаровался, увидев меня — пусть и шаркающим, но на двух ногах.

Я же глянул на Григория Григорьевича Ромодановского, сидевшего за столом. И верно — этот расцвёл в улыбке. Такое не сыграть, если только не быть великим актёром.

В полном молчании я прошёл через кордон из стражников, которые не посмели меня остановить. Большинство из них и вовсе неглубоко, но поклонились. Скорее, это была дань уважения, чем обязательный в сословном обществе ритуал.

— Живой! — выкрикнул первым Пётр Алексеевич.

Царь сидел во главе стола, но складывалось такое ощущение, будто бы его главенство было лишь номинальным. Рядом с ним не стояли бутылки вина, скорее всего, рейнского. Лишь только графин, или даже что-то вроде вазы — из тех, что я помню из Советского Союза, хрустальная, прозрачная — стояло подле государя. Наверное, Пётр Алексеевич пил хлебный квас.

— Ваше величество, позвольте доложить! — я собрался с силой, выпрямил спину.

Он же посмотрел на бояр, на свою матушку, которая и кивнула ему, позволяя принять доклад.

— Государь, твоя воля — отбить приступ бунтовщиков — исполнена мной. Будут ли иные указания, государь? — сказал я.

Словно лишь я один обращаюсь к царю должно и показываю, что служу именно ему, а не кому-то другому. Недоумевали бояре, растерялся царь.

Да, он молод, даже юн. Вот-вот исполнится десять лет будущему императору. И этот возраст, как в будущем, так и в настоящем, считался ещё недееспособным.

Но я решил подчеркнуть, что приказ это именно его. Прекрасно понимаю, что это мальчику понравится. А ещё таким образом я делал попытку отойти в сторону от любых боярских интриг. Вряд ли, конечно, получится. Но попытаться всё же стоило.

Пётр Алексеевич уже было хотел что-то сказать, но тут недалеко, от оцепления стражниками подхода к Красному крыльцу, прокричали:

— Царевна Софья Алексеевна идёт! А с нею — полковники бунташные. Все — в монашеских ризах!

Вот же сучка эта Софья Алексеевна, — такой мне спектакль прервала!

Конечно, тут же всё внимание переместилось в сторону того, что делать с царевной. Один из Нарышкиных, вроде бы, Афанасий Кириллович, остался единственным, кто не утратил ко мне интерес, причем нездоровый.

Он буравил взглядом, рассматривал, уставил свой взор в мой бок, набагравшийся от крови. Ромодановский тоже то и дело посматривал на меня, но он был занят в бурной дискуссии, что делать с Софьей Алексеевной и с теми, кого она ведёт.

Похоже, что всё-таки главного интересанта, чтобы меня не стало, я вычислил. И всего-то? А искал-то я более глубокую и закрученную интригу. Предполагал даже, что Григорий Григорьевич может быть причастен к покушению.

Всегда надо смотреть, кому дело выгодно. И все мысли сходились на том, что больше других я дорогу должен был перейти именно Ромодановскому.

Ведь это он, воевода, должен был руководить всеми войсками при отражении приступа бунтовщиков. И, скорее всего, Ромодановский не стал забирать у меня командование лишь только потому, что предположил, — и правильно сделал, — что пойдут стрельцы за мной… Только лишь за мной. За моими обещаниями, за моими словами, за моими поступками. А не случись меня — то могли бы и на другую сторону противостояния встать.

И я-то точно знаю, что если бы не я, то перевес был бы на стороне стрельцов. Такой перевес, что у государя и вовсе не оставалось бы защитников. Как же распирало меня рассказать об этом боярам и самому государю. Знай они современную мне историю — наверняка бы прониклись всем тем, что я сделал для сохранения власти Петра Алексеевича.

— Пойди до лекарей, — оторвавшись от бурной дискуссии, ко мне подошёл Ромодановский. — Нынче же ни за что не беспокойся, Егор Иванович. Как бы ни было, я на твоей стороне. И придёт в себя тот убивец — так лично с него спрошу. Если кто-то не ведает, не уразумел, сколь великое дело ты сотворил, то я сие понял.

Он кивнул мне ободряюще, явно опасаясь хлопать раненого по плечу, глянул на дежурившего неподалеку Прошку — мол, береги как зеницу ока — и вернулся к столу и к обсуждению.

Я ещё с полминуты постоял, словно истукан, статуя, которую никто не замечает. Ещё больше разозлился на Софью Алексеевну, которая резко и бесповоротно перебила всю информационную повестку.

Может, и не всю. В тех войсках, что ныне ликуют от победы, наверняка будут больше говорить обо мне, чем о Софье Алексеевне.

На самом деле стрельцы не столь и заинтересованы в политике, как это может показаться, раз затеяли бунт или же противостоят ему. Скорее, пошли они за выгодой да от растерянности.

А уж то, что там будет с Софьей Алексеевной, посадят ли на кол Василия Васильевича Голицына, четвертуют ли братьев Толстых… Это всё вторично. Скорее всего, тем стрельцам да рейтарам, воинам полков иноземного строя, уж тем более немецкому ополчению или боевым боярским холопам, внутрибоярские и внутрисемейные царские разборки день за днём всё более постылы.

Ведь ясно, что Пётр Алексеевич остаётся у власти. Понятно, что кровь царская пролиться не должна, а значит, Софью Алексеевну казнить не будут. Ну а кто таков для них Василий Голицын?

Так что, когда я шёл в Гостиный терем, за мной выстраивалась целая процессия из десятников да сотников. Словно собрались похоронную процессию, да вот только я не умер.

Но я выкинул из головы тёмные мысли, давая возможность появиться мыслям другим. Это же триумф! Тот самый, наподобие древнеримских. И он стихийный, оттого искренний.

— Что рейтары? Право моё приказывать не оспаривают? — спросил я у Никанора.

Дядька чего-то посмотрел мне за спину. Там, грозно ступая и крутя головой в разные стороны, был Гора.

— Признали они твоё право. Как есть, на некий час, но признали. Тут уже, как дело пойдёт, — серьёзно, хорошо подумав, отвечал мне Никанор.

Я взошёл на небольшое крыльцо Гостиного терема. Развернулся к людям. Понятно, что должен был что-то им сказать. Не столько пафосное, сколько… человеческое.

— Спаси вас всех Христос! — сказал я и поклонился молчавшим и взиравшим на меня людям. — Впереди у нас много свершений. И коли строгими будем к себе, к своей вере, а своему царю и отечеству верными, то воздастся нам и величием России, и прибытком — в наших кошелях и в наших семьях.

Полное молчание. Нет, они не недоумевали — они ждали, что ещё я скажу Такой благодарной аудитории я ещё в своей жизни не встречал. Между тем, мне было не так легко и говорить, да и речей долгих разводить не хотелось. И всё же я решил чуть продолжить:

— Как сложится всё далее, я не ведаю. Ведать о грядущем — то лишь только Господу Богу дано. Но буду молиться за вас, буду просить за вас перед боярами, кабы открыли они сундуки да тремя десятью рублями пожаловали вас за службу верную и за кровь пролитую.

И я ведь говорил из самого сердца. Но зашумели да затопали все, радуясь, тогда, когда я упомянул выплаты.

А с другой стороны, может, и не в деньгах честь и счастье — но только ими можно оплатить и стол, и дом, и тужурку.

Ещё раз поклонившись, я развернулся и пошёл в свою комнату. День, может быть, два, но нужно отлежаться. Великое дело сделано. Бунт подавлен. И, возможно, именно для этого какие-то неведомые силы меня послали в 1682 год.

Понятно мне и другое — понятно, хотя и удивительно. У меня словно была чётко рассчитанная «квота» силы. И расчёт этот был на подавление бунта.

Я до сей поры будто бы и не замечал, что ношу рану, что рёбра побаливают, а сейчас ещё и новая убыль — сотрясение головы. И уж только теперь необычайная, жуткая усталость навалилась.

Зайдя в свою спальню, я увидел зарёванную, с краснющими глазами Анну. Слёзы катились по её щекам, но она улыбалась, глядя на меня.

— Аннушка, я спать! Не будить! При пожаре выносить первым, как главную ценность!

Не поняв моего шутливого тона, девушка со всей серьёзностью и решительностью кивала головой.

От автора:

✅ Очнулся в Смуту. Немцы, татары, поляки и прочие лиходеи бьются за трон.

Все хотят своего царя. А какой нужен Родине? Ответ знаю только я. Мне и решать!

✅ 1-й том со скидкой: https://author.today/reader/464355/4328843