Сфера времени

Praeteritum XXIV

Ладья мерно покачивалась на черных водах Оки. Солнце еще не встало, и на реке в предрассветный час было зябко. Тяжелые тучи цеплялись о мачту. Парус ещё не выставили. Гребцы, наглухо застегнув свиты и натянув валяные шапки до самых бровей, рассаживались по банкам, ставили вёсла в уключины, упирались ногами в палубу. Дружный взмах, и первый из трёх ушкуев[73] отчалил от берега. Где-то заржали кони. Пасмурным июньским утром княжескую чету и часть дружины провожал лишь Жирослав.

— Я останусь в городе, — сказал боярский сын, помогая грузить сундук с казной.

— Желаешь от Муромского пирога? — скривился Давид.

— Хочу успеть сохранить своё добро, когда батюшку вздёрнут на помосте, — глаза Жирослава опасно блеснули, — не люблю отдавать другим то, что по праву моё.

Давид кивнул. Он тоже не любил. Вся его сущность протестовала, скручивала нутро от одной только мысли оставить Муром. Как отдать свой любимый город на растерзание алчным волкам? Но дело в том, что Фрося тоже была своя. Родная, любимая. Часть себя самого. Когда он впервые понял это? Кто ж теперь скажет? Может, в первую встречу, когда бересту с пола поднимал, а может, когда клятвы приносил и понимал, что непустые слова говорит. Но сильнее всего — в монастыре, когда ларец прятали: Давид всем своим естеством понял, что не хочет, чтобы Ефросинья возвращалась в своё время. Не на его веку. Да, он смог бы принять её выбор и перенести расставание, смог бы жить один или жениться повторно. Всё это — да, но он не хотел этого. Напротив, ему хотелось засыпать и просыпаться рядом, чувствовать тепло рук, ловить мягкий взгляд и мимолетную улыбку. Слушать, спорить, злиться, договариваться. Радоваться каждой минуте. Хотелось, чтоб рядом был тот, к кому испытываешь эмоции, а не одну страсть. И ради всего этого он готов был временно оставить город. Ладьи доплывут до первого поселения, потом он напишет письмо Всеволоду и отправит гонца. К сожалению, не все вести можно доверить глагольным столбам. Друг не откажет в помощи, приютит и поможет с войском. И он, Давид, князь Муромский, возьмет собственный город мечом. Войдет в него по праву сильного. Высокая цена. Но он готов её платить.

Из тяжелых мыслей его вывело нежное прикосновение супруги. Её чуткие пальцы едва ощутимо огладили щеку. Давид накрыл тонкую руку своей грубой, шершавой рукой, прильнул к прохладной ладони щекой. Хотелось обнять, защитить от сырости и ветра, от суровых взглядов, от грязи этого мира. Он дернулся, смял, схватил, прижал к себе, всё ещё не веря, что эта странная женщина сделала свой выбор.

— Задушишь, — сдавленно ухнула Фрося. Пришлось немного ослабить хватку. — Давид, пожалуйста, не сокрушайся, — тихо продолжила она, греясь в объятьях. — Ты вернешь город. Обязательно вернешь. Я ведь знаю, что…

Договорить ей князь не позволил, стёр всё несказанное поцелуем.

— Голубка моя. Меня печалит не оставленный Муромский стол, хотя сердце кровью обливается, как представлю, во что превратят город эти тати. Меня тяготит мысль, что супруга моя вынуждена плыть в ладье, подставляя свое белое лицо всем ветрам, меня злит, что горстка старых псов настолько разжирела от вседозволенности, что не чтит ни законов людских, ни слова Божьего. Мне горько потому, что эта распря ляжет тяжким бременем на плечи люда Муромского. Мне досадно, что теперь придётся проситься на постой к князю Владимирскому, словно сиротам безродным, и брать у него войска в помощь. А казна, которая необходима для защиты и укрепления города, пойдет на его взятие. Но всё это пусть не тревожит тебя, супруга моя. На привалах тебе будут ставить теплый шатёр и кровать с периной, кормить горячими похлебками и хлебом белым, а воины по двое будут охранять тебя.

— Нет, — спокойно ответила Фрося, в который раз переча своему супругу. — Ветра́ меня не страшат, лишь бы они были попутные. Спать отдельно в поставленном для меня шатре, если в нем не будет тебя, я не намерена. И каша из общего котла ничем не хуже похлебок.

Давид хотел возразить, но она невесомо прикоснулась своими пальцами к его губам.

— Ты сейчас здесь из-за меня. Ты принял решение и отвечаешь за него. Но и я здесь сейчас из-за тебя, я приняла решение и тоже отвечаю за него. Это странно, но мы выбрали друг друга, а не весь мир. И теперь мы в одной лодке в прямом и переносном смысле. Не отделяй меня от себя, позволь являться для тебя опорой, которой ты служишь мне.

Давид на это лишь головой покачал, касаясь своим лбом лба супруги. «Что ж, — решил он, — Господи, воля твоя. Пусть у этой женщины хватил сил стоять рядом. Ведь ума и твёрдости у неё достаточно».

Когда ладьи отошли от берега и вышли на середину реки, дружина поставила паруса. Солнце так и не вышло, и Фрося зябко куталась в шерстяной плащ. Ночь выдалась бессонной, и спать хотелось неимоверно. Страшно подумать, сколько всего они управили за последние несколько часов.

По дороге до Мурома мужчины успели обсудить дальнейшие планы. Куда и на чём отправятся, как и кому скажут, где возьмут продовольствие, и остальные частности. Фрося не встревала, задремав подле мужа. Давид усадил ее боком в седло, и лошади шли шагом, мерно постукивая копытами по мягкой земле. На въезде в город их встретили два всадника. Поравнялись. Из вечерних сумерек вынырнули знакомые лица.

— Нам лучше въехать через торговые ворота, — с довольным видом сообщил Юрий, — там нынче верная дружина выставлена.

— Ага, а ещё мы казну и людей, кто уйти захотел, спрятали в доме у рябого, — Жирослав с вызовом глянул на Харальда. Но отметив, что тот никак не реагирует, продолжил:

— У воеводы в первую очередь бы искали, а так мало кто додумается в ту часть города податься. Да и к реке ближе.

— Да не! — Юра аж в седле поёрзал от нетерпения. — После того как ты в вино боярам Фросин «спирт» подлил, они ещё долго никого искать не статут.

Ефросинья на это замечание только хмыкнула. Опять скажут, ведьма рязанская потравила бояр.

— Ретку забрал? — поинтересовалась она встревоженно.

— Забрал, — отозвался Жирослав, — и невесту свою, и пса твоего лопоухого. Отвез их в Свято-Троицкий монастырь к матери Фотинье. Там ей всяко лучше будет, чем невесть где.

— Может, ты тоже, — начал было Давид, но Фрося крепко сжала его руку и едва слышно произнесла:

— Нет.

Дальше ехали молча.

В доме у Харальда ютились ближайшие слуги, решившие следовать за своими хозяевами, куда бы те ни отправились. «Дворяне. Люди с княжеского двора», — про себя отметила Фрося. Кажется, еще Андрей Боголюбский ввел этот термин в противовес боярам. Вот теперь и видно, кто действительно верен. Двенадцать человек, и среди них, что приятно, были Илта и Ждан. Парень тихо, но очень настойчиво просил кухарку остаться у его матушки и никуда не ехать.

— А кто господам есть готовить будет? А время княгине рожать придёт, кто воду согреет да травки заварит, а? — змеёй шипела обычно покладистая девушка.

Но это был не единственный очаг скандала. Не успев зайти в избу да отдать распоряжения, чтоб весть в детинец отправили да лодки на воду спустили, Давид затеял спор с Ильёй.

— Ты останешься в городе! — скомандовал князь. — Тебя вече воеводой выбрало. Не я над тобой глава, а люд Муромский! Негоже со мной идти!

— У тебя что, мечей много, от помощи отказываться? — басил Илья раздраженно.

— Я всё равно во Владимир пойду к князю Всеволоду. Его воины под моими знаменами будут, к стенам придут.

— Ты лучше обоснуйся неподалеку и подожди: через месяц-другой перегрызутся бояре да прибегут тебя обратно звать. А возьмешь у Всеволода помощь и не заметишь, как стола лишишься.

— У меня и так его нет. Не спорь. Не как князь воеводу прошу, но как друг друга. Бесчинствовать же бояре будут, а у люда лишь на тебя надежда. Оставайся! — И когда Илья кивнул, продолжил:

— Да, вот ещё что тебя попрошу сделать. Коли кто с данью придёт, али суда запросит, ты ко мне посылай. Не важно, во Владимире я сяду или совета твоего послушаю.

— Хорошо, княже. Сделаю. Только я тебя тогда тоже, как друг друга, прошу. Забери Настасью из города. Боязно за неё. Сыновья-то мои и так с женами да детьми с тобой отправятся, пусть и она едет. Мне спокойней будет.

Согласился Давид, пообещал сберечь родню.

Так и отплыли с утра на трех ладьях, в которых женщин было немногим меньше половины.

— При попутном ветре мы чрез два дня будем у излучины. Там есть небольшое селение, можно остановиться и отдохнуть да гонца во Владимир отправить, чтоб гостей встречал. А сейчас, пока ветер не схлынет, лучше до вечера не причаливать, — высказал свое мнение Юра на общем совете.

— Ты забываешь, что на ладьях есть женщины, которым необходим отдых и горячая еда, — Давид недовольно нахмурил брови.

— Горячая еда и отдых нужны всем, хотя спать на земле немногим удобнее, чем в ладьях. Да и лучше потерпеть, поев мяса вяленого с лепешками, чем с половцами или разбойниками лесными встретиться.

— Разбойники и ночью могут напасть, — отозвался князь, всматриваясь в лесистый берег: вроде блеснуло между веток что.

— Могут, но, к сожалению, посреди Оки не заночуешь, снесёт на мель, не выберемся потом.

Князь взглянул на уставших воинов, которым, случись ладьям сейчас пристать к берегу, придётся вытаскивать их и разбивать лагерь. Прав брат. Пока ветер в парусах не стих, лучше плыть.

— Ладно, идём. Проверь рулевых и вперёдсмотрящих, остальные пусть отдыхают, попутный ветер на реке — дело редкое, посему пока есть, пользуемся.

Ветер действительно дул в паруса весь длинный летний день. Но вот блеклое солнце, так и не показавшееся из-за туч, начало катиться за горизонт, и Давид дал команду причаливать.

Фросе не единожды приходилось читать, что реки в средневековье заменяли дороги. Путешествовать по ним быстрее, удобнее и безопаснее. Правда, безопаснее, как оказалось, ровно до выхода на берег.

Пасмурное, неласковое небо расщедрилось первыми каплями дождя. Дно ладьи заскребло о песок. Неприятный звук, еще менее приятное ощущение. Воины начали спрыгивать из лодок на мелководье. Молчаливые, напряженные. В доспехах и шлемах. Вышли на берег, осмотрелись кругом, нет ли опасности. Вроде, и не ждет никто. Только капли дождя шумят, барабаня по листве, да ветер играет в ветвях. Дали сигнал, чтоб другие на берег выходили. Спрыгнули на мелководье лошади, поднимая фонтан брызг. Давид прямо в сапогах спустился в воду.

— Давай я тебя на берег отнесу, — произнёс он, протягивая руки супруге. Фрося положила ладони на крепкие плечи, улыбнулась в ответ, как вдруг увидела летящую в них стрелу. На крик времени не хватило, а вот толкнуть Давида, разворачивая, вышло. Стрела воткнулась во внутреннюю часть борта, слегка подрагивая оперением. Муж среагировал молниеносно.

— Ложись! — крикнул, закрывая Фросю. Через секунду она лежала на дне лодки, а князь, менее удачно увернувшись от очередной стрелы, присел, скрываемый бортом рядом стоящей ладьи. Прислушался. В лесу шел бой. Правая рука, в которую попала узкая стрела, тяжелела. Под кольчугой на свите растекалось пятно крови. Давид ругнулся и дёрнул древко. «Всё равно глубоко не должна зайти», — полоснула мысль, сдобренная цветными кругами под сожмуренными глазами. Аккуратно вынул меч из ножен и переложил в левую руку. Положение было отвратительным, а на принятие решения — лишь секунды.

Ясно, как солнце — за ними следили и их ждали. Но кто напасть осмелился в родных-то лесах? И главное, что или кто им нужен? Добро или его, Давида, шкура? В ладьях женщины с детьми. Жены тех, кто решился уйти с ним, бросить их и бежать в лес, к сече или охранять? Если напали разбойники, те только того и ждут. Выманить дружину, а ушкуи с вещами и людом умыкнуть. Но ночная река одинаково опасна как для воинов, так и для лихого братства. Значит, кто бы ни поджидал в засаде, надеется всех перебить, а потом распоряжаться добром. Стало быть, в лесу больше помощь нужна, чем здесь. Понял, принял решение и побежал к берегу, петляя, сбивая неведомо где притаившегося лучника с цели. Выбрался на берег, поскользнулся на траве мокрой, упал на колено и волосами почувствовал, как пролетела стрела над макушкой, поблагодарил мысленно Бога, перекатился, скрываясь в тени первых кустов, поднялся одним слитным движением и едва успел отбить удар. Скользнул меч. Противник явно не ожидал, что защищающийся бьётся левой. Замешкался, растерялся на долю секунды. Эта доля стоила нападавшему жизни. Бедняга даже не понял, откуда пришел удар. Так и умер с удивлением на лице.

Давид посмотрел на воина. Короткорукавный кафтан, запахнутый налево, высокие сапоги, доходящие до пояса, остроконечная шапка. Всё указывало на то, что ждали их половецкие братья. Задумываться над тем, что кочевники забыли так глубоко в Руси, было некогда, Давид поспешил на звук битвы.

На небольшой поляне положение рисовалось плачевное. Его дружину окружили. Половцев было вчетверо больше. Муромцы ощерились оружием, не позволяя подойти ближе. Несколько излишне храбрых (или глупых) уже лежали мертвыми на земле.

— Выдайте князя, и мы отпустим вас с женами туда, куда вы плыли, — прозвучал голос, и на поляну вышел воин в шелковом кафтане и золоченом шлеме.

В ответ посыпались пожелания бурной ночи в кругу собственных воинов. Давид хмыкнул, порадовавшись умению своих людей стоять до конца, и вышел на поляну.

— Я, князь Муромский, слушаю тебя! — Пусть его люди сегодня останутся живы. Уйдут и заберут в безопасное место своих жен. Да и Фросю тоже. Бог даст, родит она мальчика, и род не прервется.

Предводитель половецкого отряда не сдержался, рассмеялся в голос.

— Это ж надо, сам показался. А я уж думал, твоих воев стрелами закидать. Должок за тобой, Давид Юрьич. Кровью смываемый… — однако не успел договорить. Загудел рог, зашумел лес, заржали кони, выскочили воины. Вновь завязалась утихнувшая, было, сеча. Правда, недолго ей длиться пришлось. Вновь прибывшие быстро перебили не ожидавших нападения половцев.

— Да осветит солнце твой путь, хан Давид! — послышался в сумерках знакомый голос.

Предводитель неожиданных союзников снял шлем с конским хвостом на верхушке, и князь узнал Пуреса.

— Интересными дорогами ты ходишь, оцязор Пурес, — ответил Давид вместо приветствия.

— Мой бог прокладывает их ради процветания моего народа. Ветра нашептали мне, что хану Муромскому нужна помощь, ты не рад?

— Рад, — хмыкнул Давид. — Раздели тепло костра моего и пищу мою, коли степь не зовет тебя прямо сейчас.

— Степь шепчет остаться с тобой, — Пурес склонил голову, но глаза его при этом смеялись.

Часом позже у весело трещащего костра за общей братиной собрались два небольших отряда.

— Вот, держи! — Пурес протянул золотые рясны. — Этим расплатились за твою жизнь.

Давид повертел в руках украшения, раздумывая, что же теперь с этим знанием делать.

— Я знаю эти рясны, — произнес вдруг молчавший до этого Ждан. — Их матушка моя для Кирияны Ретшевны делала, как дар свадебный от батюшки её.

— Обиженная женщина хуже змеи, — флегматично отметил степняк, потягивая ол.

— Что ты хочешь, оцязор Пурес? — поинтересовался Давид, хмуро глядя на внезапного союзника.

— Как и прежде. Мир с тобой хочу и большую дружбу.

— Вечно твои предложения мира не ко двору, друг мой, — усмехнулся князь. — Али не знаешь ты, что я Муром оставил?

— Отчего ж не знать, сказали уже. Потому поспешил на помощь. И в остальном не прав ты. Это война приходит не вовремя, а вот мир, когда б его не предложили — всегда кстати. Ты на север собрался, во Владимир? Обожди великого хана тревожить. Побудь моим гостем почётным до весны. Шатры у меня теплые, войлочные, девы прекрасные, а еды и питья вдоволь.

Давид задумался. Хитрый и умный мокшанский предводитель. Слишком уж складно всё вышло. И нападение, и помощь. Не получится ли так, что он сейчас сам своих людей в логово к зверю заведёт? Хотя нет. Хотел бы Пурес убить, убил бы. Да и гостеприимство у половцев в чести. Нет, скорее всего, получив от дочери боярской наказ, степняк решил разыграть свою собственную партию. Избавиться от неугодных и добиться лояльности Давида. Видать, действительно союзник надёжный нужен. А князья приграничные не торопятся налаживать отношения с новым соседом.

— Будь по-твоему, оцязор Пурес. Я приму твоё приглашение.

Позже вечером Фрося слушала рассказ мужа, обрабатывала его рану на руке и пыталась понять, что за человек этот Пурес, что им двигает, какие он преследует цели. Что-то крутилось на задворках сознания, никак не желая выуживаться.

— Ты веришь ему? — наконец спросила она Давида.

— Я верю в то, что ему нужны союзники. Не больше, но и не меньше.

На том и порешили.

На следующий день, с первыми лучами солнца путники пересекли Оку и направились в степь. Несколько дней дороги, и перед взором предстало селение. Деревянные землянки стояли вперемешку с серыми круглыми юртами. Из одного такого «шатра» вышла женщина с маленьким ребенком.

— Аляйней[74] Пуреш! — закричал малец и бросился к предводителю половцев. Степняк подхватил мальчишку, усадил вперёд себя на седло.

— Ах ты, Атямас, негодник, куда под копыта коня бросаешься!

Воин и дальше что-то говорил, а Фрося во все глаза смотрела на ожившую историю. Вспомнила, наконец, поняла, кто спас их в Муромском лесу. Кто едет рядом и треплет по темно-русой макушке сына. Мордовский князь Пуреш, объединивший под своим началом мокшанские племена. Противник Пургаса. Друг и соратник Владимирского князя Юрия. Вассал Субэдэя. Но всё это будет когда-то потом, лет через тридцать. А пока это просто молодой воин, в глазах которого блестит янтарём надежда. Он хочет жить. Хочет мира и защищённости своему народу. Понимает, что слаб. И ищет сильных союзников. Почему Русь не стала таковым? И была ли ставка на монголов верной? Ведь закончил князь свою жизнь далеко от родины[75].

Фрося не могла оторвать взгляд от будущего правителя мордвы. А не похожи ли их чаяния? Дом, семья, своё княжество важнее, чем весь мир вокруг. Можно ли ради этого предать? Да и что такое предательство, когда в игру вступает политика? Что на сегодняшний день Родина? Русь, разделённая на грызущиеся при каждом удобном случае княжества, или только Муромская земля? Идеалист бы говорил о Руси. Фрося не была идеалистом. Посему однозначного ответа на свои вопросы у неё не было, но она отчетливо понимала, что не позволит своим детям сгинуть в пучине монгольского нашествия.

— Твоя жена смотрит на меня так, словно судьбу мою узрела, — усмехнулся Пурес, заметив пристальное внимание княгини. Давид кивнул и без улыбки ответил:

— Видимо, да.

Степняк на это промолчал, лишь бороду пригладил да глаза свои карие сощурил задумчиво.

В деревне их поселили в широких войлочных шатрах.

— Надо поставить несколько домов с клетями, негоже хозяев теснить, — решил Давид после того, как люди разместились, а гонцы с письмами отбыли в Муром и Владимир.

Остаток лета строили избы, рыли ров вокруг поселения, кидали насыпь да ставили частокол. А с началом осени люди Давида вселились в пряно пахнущие свежей древесиной дома. Печи заложили с трубами, крыши во избежание пожаров крыли глиняной черепицей. И вновь у Фроси возникло ощущение, что жизнь её начинается заново. Сначала Ягья избушка, после дом сотника, княжеский дворец и вот снова переезд и изба на чужой земле. «Не важно, где. Важно, с кем и как. Интересно, а смог бы Давид принять дом двадцать второго века? — Фрося представила мужа в своём жилище и горько усмехнулась. — Дом, может, и принял бы, но не мир». Несколько раз спрашивал Давид про Ивана, но Фрося не знала, что ему ответить. Нет в древнерусском языке достаточно подходящего слова, чтобы объяснить их отношения. А сказать, что она любила Ваню, язык не поворачивался. Интерес, страсть, азарт, желание быть вместе — да, это было. А любовь? Кто теперь скажет. Любовь не терпит эгоизма. А они были эгоистичны по отношению друг к другу. Один не хотел открываться, а другому было это не нужно.

Осенью план Давида стал приносить плоды. Пришли старосты удельных земель Фросиных и Юрия. За ними потянулись данники Муромского княжества. После прибыл люд за судом. Следом мастера, коим надоели распри боярские. Каждый нёс вести из Мурома, и, слушая их, хмурился князь Давид, сжимая руки в кулаки.

Так узнали, что первым на стол сел боярин Позвизд, заявив, что Верхуслава ещё при жизни князя Владимира понесла и родила в монастыре. Предъявил ребенка и три месяца правил от его имени, пока не обвинили боярина в отравлении князя Владимира и не прирезали прямо в гриднице посреди заседания, а дитя со стены кинули в Оку. Нынче правит боярин Ретша, поговаривают, пытается призвать на княжение кого-то из Ростиславовичей, но Муромский стол пока никто не торопится занять. То ли своих распрей хватает, то ли князя Всеволода опасаются. Даже рязанцы, зная, что князь Давид обосновался неподалёку и заключил союз с мордвой, не торопятся под стенами стать. Вот и сидит боярин на кресле высоком, резном, и чует, как это кресло под ним дымится.

В середине осени княгиня разрешилась от бремени. Для Давида часы ожидания были худшими в жизни. Он знал, как сразиться с любым воином, мог выследить любого зверя в лесу. Ему был не страшен враг зримый, но тут, не имея сил помочь родному человеку, он десять часов изматывал себя. И уговоры о том, что все бабы рожают, не утешали, но злили его. Рожают-то все, но сколько из них при этом богу душу отдаёт, кто бы считал. К середине ночи, когда в жарко натопленной клети раздался детский плач и князя, наконец, впустили к уставшей супруге, он влетел, ощущая, как бьётся о грудную клетку сердце, взял крошечный свёрток и трепетно произнёс:

— Девочка, как ты и говорила.

Зима припорошила степь серебром, погружая в сон. Сковала желтые травы хрустящим инеем. Жизнь поселения замерла, становясь тягучей, как капля мёда в холодный день. Мужчины охотились, пасли скот, кто мог, правил утварь, женщины пряли лён, ткали полотна, белили их на покатых крышах. Фрося нянчилась с ребёнком, каждый день сражаясь с Настасьей за право самой решать, как лучше: пеленать или нет, давать ли слюнявить яркие стеклянные бусы, заниматься ли зарядкой, корчить ли рожи, читать ли на память Беовульфа. Кстати, последнего приходили слушать от мала до велика.

Во время очередного такого спора в дом вошли Давид с Пуресом. Мокшанский князь послушал и рассмеялся на всю светлицу:

— Жена хана не пеленает дочь и не боится кривых ног. Правильно. Ноги под подолом не видны, а на лошади так ездить удобнее. Поляницу растишь, хатун? Это хорошо. Я тут супругу твоему предлагаю мирный договор скрепить браком между детьми. Что ты скажешь на это?

Фрося посмотрела на Давида, тот едва заметно прикрыл глаза. Значит, обсудили и ждут её слова. Скорость, с которой решались подобные вопросы, внушала уважение, но то, что мужчины открыто спросили её мнение, несколько удивляло и наводило на определённые мысли.

— Оцязор Пурес, а не рано ли ты о сватовстве говоришь? Ребёнка не крестили даже. Только домашнее имя девочке и дали, а ты её уже в невестки пророчишь. Жизнь длинная, мало ли что, — спросила Фрося, давая себе время на раздумье. Увы, но о браке по любви для княжеской дочери оставалось только мечтать. Её, в любом случае, сговорят для закрепления какого особо ценного соглашения.

— Жизнь не только длинная, хатун, она ещё и сотней троп ветвится. На какую ступим, по той и идти придётся, как в той были: «Как пряму ехати — живу не бывати, направу ехати — женату быти; налеву ехати — богату быти». Вот теперь за тобой слово, какой стезёй нам дальше идти.

Ефросинья задумалась. Действительно, история как дорога со множеством ответвлений. Возможно, первый шаг предстоит сделать прямо сейчас. Хотел бы Давид отказать Пуресу, сделал бы это сам, не втягивая её. А так, значит, свои условия выставить можно.

— Добро. Я не против сговорить детей, но, во-первых, Атямас перейдёт в нашу веру. Только после этого объявят о сговоре и не часом раньше, а во-вторых, начиная с десятилетнего возраста, он будет проводить у нас зимы. Об остальном, думаю, вы сами сговоритесь.

Пурес на это лишь сощурился, пройдя рукой по рыжей бороде.

— Насколько понятно и ожидаемо твоё первое желание, настолько странно второе. Позволь узнать, почему ты просишь об этом.

— Просто я не хочу, чтобы моя дочь увидела первый раз жениха, когда он с неё повой свадебный снимать будет.

Степняк расхохотался. Легко, заразительно. Соколиные глаза его блеснули в свете лучин.

— Мне нравится это требование, прекрасная Ефросинья, — сказал он наконец отсмеявшись.

К концу зимы вести из Мурома стали приходить не просто тревожные — ужасные. Боярина Решту разгневанные горожане выволокли из княжьего терема и повесили на воротах. Боярина Богдана с молодой женой сожгли в собственном доме, подперев поленом. Ещё троих выгнали из города, а добро разграбили. Воевода едва порядок навёл, чтобы толпа купеческие кварталы не пошла громить. Зачинщиков высек, остальные сами разошлись. Митрополит Муромский бежал в Рязань, обвиненный людом в том, что он опорочил дочь писаря.

С каждым днем Давид становился всё смурнее и смурнее, а его шаги в ночи по ложнице — всё глуше и глуше. Раз во дворе при солнечном свете Ефросинья увидела, что собранные в хвост волосы у мужа на висках совершенно седые. Извёл себя за зиму. Не выдержала, подошла, обняла за шею. Пусть окружающие думают, что хотят. Прошептала:

— Не терзай себя. Приедут.

— Откуда ты… — начал князь и осекся, увидев, как по степи скачут всадники, а над ними алым солнцем полыхает знамя Муромского княжества.

Прибывших, как и положено, было пятеро по одному от каждого сословия: бояре, духовенство, купечество, ремесленники и крестьяне.

Единственный, кого знал среди присутствующих князь, был Жирослав. Незримо, но отчетливо изменился за эти полгода боярин. Держался он ровно, смотрел прямо, говорил спокойным голосом, но плескалось на дне его глаз такое, что Фросе сразу вспомнилась Марго, у которой впервые в жизни умер пациент на столе или папин друг — внекастовый, прибывший из лунной колонии, где подавлял восстание. Фрося вспомнила, что стало с его семьёй, и мысленно содрогнулась, а он поймал её взгляд, мимолетом подмигнул и продолжил свою хорошо поставленную речь:

— Князь наш! От всех вельмож и от жителей всего города пришли мы к тебе: не оставь нас, сирот твоих, вернись на свое княжение. Ведь много бояр погибло в городе от меча. Каждый из них хотел властвовать, и в распре друг друга перебили. Оставшиеся же в живых на милость твою уповают и вместе со всем народом молят тебя: вернись на стол Муромский, спаси город от разорения изнутри и от врагов извне. Жены же наши слезы льют и нижайше просят княгиню Ефросинью вернуться в город и сесть подле мужа. — Закончив говорить, он склонил голову в поклоне.

Давид сомкнул брови, оглядел присутствующих.

— Говорите ли вы, мужи, от лица града Мурома?

— Да, — хором ответили пришедшие.

— Признаёте ли вы меня князем из рода Святославичей, по праву занимающим Муромский стол?

— Да, — повторили люди.

— Согласны, чтобы супруга моя Ефросинья повелевала женами вашими?

— Да, — в третий раз молвили они.

— А моя жена лично просит госпожу Ефросинью вернуться в город, — не смолчал Жирослав. — Говорит, к осени следует внука ждать.