Сфера времени

Praeteritum XVI

— Мне совершенно нечего надеть! — Фрося перебирала сундук с одеждой. Льняные платья выглядели помятыми даже несмотря на то, что после стирки их намотали на палку и прокатали рубелем. К тому же стояла невероятная жара, и хотелось одеться так, чтобы этой самой одежды было по минимуму.

«Хорошо, что это самое начало тринадцатого века, а не семнадцатый, с корсетами и многослойными юбками».

Фрося достала свадебную рубашку из тонкого льна и зеленое льняное платье, которое сшила по приезду в Борисоглебский монастырь. У нарядов были достаточно широкие юбки, чтобы свободно сидеть в седле, не задирая подол выше колен. Повертев немного зеленое платье, она спорола с него рукава и подшила края стана. Получился глухой сарафан, наподобие тех, что носят горожанки. Под низ натянула короткие портки. Идея затыкать нижнюю рубаху спереди и сзади за пояс, образовывая нечто похожее на штаны, ей категорически не нравилась. Лучше уж портков коротких нашить, чем городить под подолом невесть что. Вздохнула. Подпоясалась тканым поясом. Убрала волосы под красный повойник, сверху накинула плат. Зафиксировала все это очельем, на котором позвякивала пара серебряных височных колец. Ревниво оглядела себя. «Нет, так дело не пойдет. Нужен утюг и плечики, иначе всё время буду выглядеть, словно меня пожевали и выплюнули».

Хмурая, спустилась вниз, ночное приключение с кухаркой настроения не добавляло. Лезли всякие гадкие мысли о пленных рабынях, привозимых мужьями в дом, и о сговорчивых сельских девицах. Хотелось запустить в Давида глиняным горшком.

— Замечательно выглядишь, — вырвал её из размышлений мягкий голос игумена, — хотя взгляд такой, словно решила убить кого, но всё ещё раздумываешь как.

Отец Никон сидел на корточках посреди гридницы и гладил розовое собачье пузо.

— Не выспалась. На улице жарко. Платье мятое. Раздражает всё, — буркнула Фрося, не желая поднимать скользкую тему. Посоветоваться на счёт Милки она хотела, но сейчас решила не начинать разговор. Слишком много непонятного плескалось внутри.

— После бессонной ночи утро не в радость, — спокойно отметил священник. — Мы едем?

— Да. Я приказала малую телегу запрячь. С нами Ретка отправится и рабыня. Думаю, подаренной девушке в деревне лучше будет. А вместо неё хочу двоих или троих взять в челядь домашнюю.

Игумен кивнул, поднялся и последовал за вышедшей из дома Фросей.

Во дворе её ожидала медногривая лошадка, убранная под седло, и вторая низкорослая, ширококостная, запряженная в небольшую телегу. Заплаканная рабыня утирала рукавом лицо, Ретка едва слышно успокаивала девушку. Фрося подавила укол совести. Отпустить она девчушку не может, ей просто некуда идти. О продаже даже речи не может быть. Одна только мысль о торговле людьми претила. Оставить дома — тоже не вариант, единственный выход — деревня. Живут же там дети, значит, и для невольницы работа да место у печи найдется.

— Смотрю, ты гораздо лучше держишься в седле, чем месяц назад, — отметил игумен, когда они уже выехали из Мурома и двинулись в сторону деревни Герасимка. Сзади поскрипывала повозка. С тягловой лошадкой легко управлялась Ретка, сидя без седла прям на спине животного и весело болтая босыми ногами. Надевать обувь в такую жару девушка наотрез отказалась.

— Так Яким задался целью обучить меня верховой езде. Сказал, что мне не положено по городу пешком ходить. Или всё время телегу запрягать, или верхом. Вот я и решила, что каждый раз отвлекать работника, чтоб он меня, любимую, катал, глупо. Дел в усадьбе масса, поэтому согласилась учиться. Теперь и с повозкой управляюсь худо-бедно, и лошадь меня слушаться начала.

Игумен кивнул и перевёл тему.

— Дом преобразился. Мне нравится, как в нём стало. Но чем тебя Давыдовы слуги не устроили?

Фрося вздохнула и принялась рассказывать. Про рабыню, ключницу, кухарку и её мужа. Вроде и ровно обо всех говорила, одинаково, но главное от игумена не укрылось.

— И что ты решила с Милкой да Игорем делать?

— Сговор их я прочитала. Заключал его Давид. Вот пусть разбирается со своей любовницей и потенциальным бастардом сам.

Отец Никон покачал головой. Нет, не ум сейчас руководит Ефросиньей, а женская обида. И чем сильнее она затянет её в узел, тем сложнее будет распутать. Хотя, с другой стороны, раз злится на сотника, значит не безразличен он ей. Тем не менее мысль эту игумен развивать не стал.

— Согласно вашему брачному сговору, ты имеешь право распоряжаться слугами, холопами и рабами в отсутствие мужа, по своему усмотрению.

Фрося опять вздохнула.

— Знаю, перечитала. Поэтому я в противоречиях. Всё мое воспитание, все принципы говорят: не сметь вмешиваться в чужую жизнь и оставить всё, как есть до приезда «мужа». А реалии этого мира требуют отослать семью, предварительно повенчав их в церкви, чтобы даже никто заикнуться не смел о бастарде, раньше законных детей рождённом. Давид через пару лет станет князем Муромским, я бы не хотела, чтобы его дети сражались между собой за наследство. Там других бед хватать будет.

Игумен впился острым взглядом в Ефросинью.

— Все же решила остаться?

Фрося дернула плечом и скривилась. Да она решила, но до сих пор сама не поняла, что это покорность судьбе или напротив желание взять её в свои руки.

Отец Никон слишком хорошо понимал Ефросинью, её тревоги и этические дилеммы. Он знал, что ей чужд этот мир, но она ведает его будущее, и эти знания не могут не накладывать отпечаток на решения и действия. И чем раньше она примет это, научится пользоваться своими даром, тем лучше. Отцу Никону нужны были знания о судьбе Мурома, потому что своих не хватало катастрофически. Да и жизнь подходила к концу, он чувствовал, что осталось недолго. Уставшее за многие годы сердце всё хуже и хуже справлялось со своей работой. Всё чаще ночами его мучал сухой кашель, а днём одышка. Всё быстрее он уставал. Приступы же головной боли становились всё длительнее и болезнее.

— Что ж, — произнес он наконец, — с челядью оба варианта хороши. Только одно решение принадлежит обиженной женщине, а второе — княгине.

— Я не…

— Ты — да. Можешь сейчас мне сколь угодно рассказывать про иные традиции твоей родины. Про свободные отношения и право каждого решать, где, с кем и как, но ты сама уже заметила, что мораль твоего мира не натягивается на реалии этого.

— Откуда вы… — Фрося запнулась. — Знаете?

— Встречал.

Ефросинья забыла, как дышать. Кого мог встретить священник? Кто-то прибыл за ней или это ещё один турист?

Игумен взглянул на хватающую воздух женщину и опустил глаза.

— Десять лет назад я гостил в Царьграде у сына и внуков. Там, на одном из невольничьих рынков, выкупил юношу «со взором горящим». Рассказывал он дивные вещи. О кораблях, что могут путешествовать до Луны, о зданиях, собранных сплошь из стекла, о городах под невидимыми куполами, о машинах, способных отправить вглубь веков. Много чего говорил и о знаниях, доступных единицам, о семьях, больше похожих на гаремы, о безразличии и вседозволенности. Он изумительно рисовал, и я забрал его с собой в Муром. К сожалению, он знал подробно историю «Крестовых походов», и совершенно ничего не смыслил о своём государстве. Обидно. Это он создал все фрески в Борисоглебском монастыре. Я когда печь твою, тюльпанами разрисованную, увидел, то сразу догадался, кто ты и откуда.

— Он действительно умер? — Фрося была просто ошарашена рассказом.

— Да. Он ещё там, в Царьграде, кровью кашлял. Два года назад скончался. Жалко.

— Художник, — задумчиво произнесла Ефросинья, — значит, из четвёртой касты, раз умер от «чахотки», то не генноизмененный, если смог оплатить тур в прошлое, соответственно, очень богатый, притом богатства добился сам. Молодой… Знаю! — Ефросинья щелкнула пальцами. — Армен Широков! Точно. Я была на его выставках, он рисовал обнаженных натурщиц на руинах Ближнего Востока, что парадоксально, кистью и красками, а не звукографикой, как это делали все, но, пожалуй, не это было самое удивительное. Там всегда такой ракурс и такая игра тени и света, что если подойти к картине с одной стороны, то центральное место занимает натурщица, а если взглянуть под другим углом, то главное место занимают руины. Самая скандальная его картина продана за семнадцать миллиардов крипто-рублей. Я даже не знаю, с чем сравнить сумму в это время. Так вот на ней была изображена голая женщина без рук и ног, лежащая у разрушенной Триумфальной арки в Пальмирах, а вокруг разбросаны занесенные песком следы войны. Если присмотреться, можно увидеть копьё, автомат Калашникова, часть снаряда, шлем, лазерный пистолет, чьи-то кости. Какую бы деталь ни выхватывал взгляд, он надолго оставался к ней прикован! — Фрося уже не замечала, что говорит слова, которым не место в этом времени. Перед глазами стояла Картина и её автор. Потом вспомнились Адам и Ева, увиденные в часовне. — Да… Он умел рисовать так, что за основным сюжетом всегда скрывалось двойное, а то и тройное дно. Зачем же он отправился в прошлое?

— Сказал, что мечтал воочию увидеть взятие Иерусалима сарацинами, — пожал плечами священник. — Он очень много говорил про свой мир, и его считали блаженным. Ты постарайся не раскрывать своей природы, пожалуйста.

Фрося смутилась, ей было неловко за вспышку откровенности.

— Конечно. Прости, я не должна была раскрываться.

— Не извиняйся. Думаю, для этого и нужны близкие люди, чтобы слушать, помогать, поддерживать. Ты так боишься быть откровенной, что порой кажешься равнодушной. Раскрытая душа греет тех, кто рядом. К сожалению, я сам понял это очень поздно…

Закончить мысль он, однако, не успел.

— Подожди…но взятие Иерусалима в 1187 году было! — неожиданно выпалила Фрося. И глаза её стали круглые как блюдца. — Этого не может быть! Отправится же можно только год в год внутри столетия. И не более чем на тысячу лет. А Армен пропал без вести за год до меня. Как же так!?

Однако этот вопрос так и остался без ответа. Дальше они ехали молча. Каждый думал о своём. Разговор со священником перевернул, взболтал все Фросины эмоции, и они не скоро начали оседать на дно мягким илом.

В селе первым делом отправились в дом к старосте. Подъезжая ко двору, путники услышали, что за бревенчатым забором разгорелся нешуточный теологический спор.

— Эта тварь божья должна жить со всеми в курятнике!

— Это не тварь, а моя курица, и она будет жить со мной!

Ефросинья удивленно посмотрела на отца Никона, тот улыбнулся и, спешившись, приложил указательный палец к губам. Фрося тоже слезла с лошади, правда не так грациозно, как старец.

— Я имею в виду, что раз Господь создал эту курицу, то она должна жить с себе подобными.

— Рябу господь не создавал, она из яйца вылупилась!

— Экий ты несмышленыш. А яйцо-то кто создал?

— Другая курица, та, что от нас кладку прятала. В шиповник нестись бегала, а квохтала во дворе. Матушка так найти и не смогла, где яйца, а кокошь потом пришла гордая с выводком. Прошлой осенью мы из того помёта молодую курку в дар снесли сударыне Ефросинье. Она её есть не стала и имя дала, теперь это питомец. Поэтому в суп её нельзя, и в курятник ко всем нельзя, её же обижать будут. Я её научу цыплят высиживать, и будет у неё своя семья.

У спорящей женщины было, однако, свое видение порядка, и отступать от намеченного пути она не планировала.

— Господь создал куриц, чтобы они служили человеку, несли яйца и жили в курятне. Поэтому загоняй свою Рябу ко всем и иди, занимайся делами. Отдельно я её кормить не буду!

Но пацан тоже явно сдаваться не планировал и решил все же спорщицу дожать:

— А как это, интересно, Господь создал самую первую курицу, которая должна была служить человеку, нести яйца и жить в курятне?

Хозяйка, судя по паузе, задумалась. Видимо, этот вопрос никогда не входил в круг её интересов. А потом всё же решила не ударять в грязь лицом перед нахальным мальчишкой и, добавив в голос важности, произнесла:

— Господь милостью своею создал первую курицу из ребра петуха.

Фрося совершенно неприлично хрюкнула, едва успев прикрыть рот и нос ладонью. Отец Никон потер пальцами переносицу, покачал головой, пряча улыбку, и уже с совершенно серьезным видом толкнул калитку, пропуская Ефросинью во двор.

— Кажется, пора вмешаться, пока они ещё до чего иного не договорились, — произнес он едва слышно.

Во дворе друг напротив друга стояли насупившийся Белёк и большегрудая высокая женщина. Платок её был повязан концами наверх, как у гоголевской Солохи, белая льняная рубаха заканчивалась у шеи красивыми складками, стеклянные бусы переливались яркими цветами, края клетчатой паневы заправлены за пояс, через плечо перекинуто полотенце, фартук, сложенный пополам, оттягивало зерно.

— Радуйся, Хозяйка! — поздоровался игумен, но прежде, чем ему успели ответить, на них налетел вихрь, состоящий из ладошек и пяток.

— Матушка Ефросинья!!! — Белёк вцепился во Фросю, как обезьянка. Она подхватила пацана на руки и прижала к себе.

— Здравствуй, малыш, как ты? — в горле непривычно запершило. Парень наконец решил смутиться, выкрутился ужом, встал на землю, поклонился.

— Не малыш я, большой уже. Вот при доме старосты служу и грамоте да счету учусь.

— Ой, сударыня Ефросинья! Здрав будьте! — поклонилась хозяйка. — Вы хоть скажите охальнику этому, чтоб не пререкался да куру свою к товаркам отнес.

Фрося посмотрела на женщину внимательно, жестко, в упор.

— Курица мешает? Или мальчик? Не страшно. Я заберу их к себе. У меня собака по дому ходит. Будет еще и Ряба.

— Нет, что ты, сударыня! Не мешает! Просто неправильно это, — встрепенулась женщина. Стеклянные бусы на шее жалобно звякнули.

— Неправильно портки через голову надевать, — отрезала Фрося, — неправильно ребенка, у которого вместо детства лишь служение, лишать единственной привязанности.

Хозяйка удивленно моргнула и с мольбой посмотрела на игумена.

— Оленка, — миролюбиво ответил тот, — вспомни себя в этом возрасте, и как ты тащила мне всё еле живое: полечи да зашей. А сейчас больно взрослая стала. Курятником обзавелась.

— Ай, да ну вас, городских! — махнула полотенцем женщина и отрядила из подола зерна для курицы, а остальное ссыпала в небольшой туесок и отдала Бельку: — На, поди наседок покорми, чтоб они от меня в шиповник не бегали. А вы заходите, гости, в дом, муж мой скоро будет. Квасу холодного попьете.

— Ты прости меня, хозяйка, за грубость, — решила всё-таки извиниться Фрося. Ведь дети — это её личная болевая точка, и не стоит по этому случаю выплёскивать яд на незнакомых людей. — Знаю, что дел много, а тут еще малец, навязанный с животиной.

— Да Бог с тобой! Ефросинья Давыжая! Не говори глупостей. Нет у нас с мужем своих детей, Белёк нам как родной стал. Хороший он, добрый, да и понимаю всё, чай не каменная.

Ещё не успели разлить квас, как в избу вошел староста. Поклонился гостям, выпил с ними холодного, да пошли все вместе смотреть деревню. Была она небольшая, но дома все крепкие, добротные и у каждого мастерская или огород. Поля тянулись вдоль реки.

— Какой урожай планируется? — спросил отец Никон. Староста грустно покачал головой.

— Второе лето подряд засуха. Горит пшеница. Сохнет рожь. Овса только вдоволь и будет.

Помолчал и добавил:

— Но оброк[36] за землю соберем.

— А как вы оброк считаете? С дыма или с мужчины? — поинтересовалась Фрося.

— С каждого шестнадцатилетнего жителя деревни, — удивил её ответом отец Никон.

Дальше показывали мастерские, хозяйства, мельницу. Уточнили размеры натурального и денежного оброка. На обратном пути встретилась им отара овец, которую пастух гнал к водопою.

— Отец Никон, ты говорил, что здесь какие-то овцы уникальные.

— О, да. Когда-то давно я выиграл в кости у купца иноземного барана с очень тонкой шерстью.

По словам гостя[37], вывез он его из королевства Арагон[38]. А там законы суровые: если бы дельца поймали, то казнили бы. Потом барану сказочно повезло не быть съеденным по дороге в Муром. Вот он-то и стал улучшителем стада. Теперь в Герасимке самая лучшая шерсть на всю округу.

— Отец Никон, а село именно шерсть продаёт? — поинтересовалась Фрося.

— Ну да, а в чем дело?

— Просто я когда по рынку ходила, то заметила, что сырье намного дешевле стоит, чем нитки. Может, стоит не продавать руно, а готовить уже пряжу да ткани. В селе же есть пряхи, которые тонкую нить делают, да ткачихи, что полотно выработать могут. Покрасить да продать.

Староста задумался, что-то подсчитывая в уме.

— Ну не все девки тонко прядут, есть и те, что «потоньше оглобли, да потолще колена». Да и времени на это много надо. А срок только зимой.

Тут пришел Фросин черёд задуматься.

— А если лучших прях отобрать, самопрялки смастерить, сдюжат?

— Смотря что за самопрялки, — озадаченно протянул староста.

— А такие, как станок токарный, ногой педаль жмешь, а обе руки работают.

Кажется, староста заинтересовался.

— Так можно. Кто из мастеров тебе нужен, чтоб самопрялку смастерить?

— Кузнец и столяр, который колёса гнуть умеет.

Через четверть часа двое подошли к дому старосты. С кузнецом Фрося была уже знакома, а вот со старичком-столяром нет. Дедок посмотрел на набросок, поспрашивал, где какие детали, почесал бороду, когда вопрос дошел до регулирующего винта. После прищурился хитро и выдал:

— Сделаю!

Кузнец воротил нос, кривил губы, рассказывал, что трубку ковать сложно, а металлическую втулку надо подгонять, когда колесо и стойки будут готовы. Под конец забрал набросок и ушел к себе.

К следующему Фросиному приезду староста обещал подобрать лучших прях. Договорились о том, что осенью деревня оброк шерстью платить не будет, а весной отдаст нитками и тканью. Если будут излишки, то продадут.

С рабыней тоже всё решилось благополучно. Когда встал вопрос, где её оставить и к какому делу приучить, то староста кликнул старуху — землячку девушки. Оказалось, что та умеет ткать ковры, такие, как из степи возят, вот она и пообещала научить девчонку всему, что сама знает. Фрося глянула на вещи, что делала старуха и дала к рабыне в придачу полгривны серебра. На нитки. Да и новый рот кормить чем-то надо. За это старуха с поклоном выволокла из закромов здоровущий ковёр.

— Прими, матушка, не гнушайся. Ко мне за такими коврами очередь стоит.

Ефросинья с радостью приняла подарок.

Сложнее оказалось со слугами. Двух женщин на уборку и стирку Фросе нашли быстро, а вот с кухаркой вышло не так просто. Нужна была не только умеющая готовить, но и придирчиво чистоплотная. В этом вопросе Фрося была принципиальна. Староста хмурил брови, мялся, но все же решился:

— Не гневись, хозяйка, есть девка. Сирота. Живет одна, чисто у неё всё, аж хрустит, стряпает — язык проглотишь. Я её пироги на праздниках первые съедаю, хоть моя старуха и ворчит. Да и девка сама по себе хорошая, добрая.

— Ладно, что ж ты мнешься тогда? Или не хочешь умницу такую отпускать?

— Хочу — не хочу, не в том дело. Хромоногая она. Колени в разные стороны вывернуты. Стыдно мне тебе такую «красу» показывать. Да и тяжело ей, калечной, в городе придётся. Тут-то её все знают.

Фрося задумалась. По большому счету разницы нет, куда колени смотрят, лишь бы руки да голова на месте была. А если сладят, то она постарается сделать так, чтоб девушке у неё комфортно жилось.

— А давай мы в гости к ней сходим да спросим, хочет ли она ко мне кухаркой идти или нет.

Сирота жила на самой окраине. Потемневший от старости одноэтажный дом, вросший в землю на четыре бревна. Во дворе цветы растут, улей стоит, круглый, из тонкой лозы плетённый. На низеньком заборе крынки сохнут. Как зашли во двор, староста во всю глотку возьми да закричи:

— Илта! Поди сюда, гости к тебе пришли!

Из-за дома, перекатываясь с ноги на ногу, с корзинкой, полной огурцов, вышла черноволосая девушка с широкими скулами и слегка вогнутым носом. Улыбчивая, открытая.

— Радуйтесь, люди добрые! Огурцов будете? Только с грядки сняла.

Отказываться никто не стал. Фрося тоже взяла овощ, но едва не выронила его обратно.

— Какой колючий! — удивилась она. В магазине, где покупала продукты их семейная ячейка, огурцы всегда были гладкие.

— Зато их слизни не едят. Ничего, они денёк полежат да не будут колоться. Ты его о подол вытри, и все колючки спадут.

Фрося потерла огурец о юбку и, мысленно пожелав себе удачи, откусила кусок. Удивительно, но вкус был совершенно не похож на магазинный. «Химикатов, наверное, не хватает» — усмехнулась про себя она.

— О, так у тебя получилось прорастить то семечко? — улыбаясь, спросил отец Никон.

— Ага, два года нянькалась, зато теперь полная грядка. Не надо у булгар покупать. Я уже две бочки засолила с горчицей и укропом.

Гости нахваливали урожай, а Фрося разглядывала девушку. Чистая, опрятная. Волосы заплетены в тугую косу и прикрыты косынкой.

— Мы вот что пришли, Илта, — сказал наконец староста. — Хозяйка наша новая стряпуху в дом ищет. Пойдешь?

— И зачем там кривоногая кухарка? — Девушка внимательно посмотрела на Фросю.

— Ну, ты ж не ногами готовить будешь, — пожала плечами та. — Просто моя замуж вышла, вот и отпросились они с мужем со двора.

— Так я княжеские яства не умею варить.

Ефросинья хмыкнула.

— Чего не умеешь, я научу. Мне главное, чтоб чистота на кухне была и порядок. Да продукты в подклети не кисли. А то запах тухлой капусты уж очень плохо выветривается из дома.

Девушка задорно рассмеялась.

— Что верно, то верно! — Потом повернулась к старосте: — Ну, что, дядька Фрол, отпустишь?

— Куда ж я денусь?! Ты только скажи, что с домом твоим делать?

Илта задумалась.

— Брат твой жениться осенью надумал, скажи ему, что готова продать ему дом за ту цену, что он давал.

Пока девушка собирала свои пожитки да укладывала их в телегу, прибежал донельзя довольный молодой мужчина. При свидетелях он озвучил свое намерение купить дом и цену, а Илта дала согласие. Все ударили по рукам.

Солнце медленно клонилось к закату.

Груженая повозка катилась по дороге. Служанки шли рядом, Илта ехала внутри, Ретка верхом.

— Отец Никон, это кошмар какой-то! — пожаловалась Фрося. — Я и половины не успела из того, что планировала. Мы ж Ретку хотели покрестить, да вопросов у меня к тебе по устройству дома да деревни масса, по дороге всего не решишь.

— Ну, тогда приглашаю вас с Реткой в гости дня через три. Как раз девушек устроишь, Милку проводишь и приедешь. Там и поговорим.