Сфера времени

Praeteritum XIX

Серое осеннее небо натягивалось, словно мокрый шелк на раму. Шуршало, шелестело, вздыбливалось волнами.

Давид с войском возвращался домой. Вереница людей, отбитая у кочевников и потерявшая всё, кроме собственной жизни, тянулась грязной змеёй. В Муроме им предстояло начать новую жизнь. Сотник распределил несчастных: кого в свой удел взял, кого по боярским семьям отдал. Нечего им на зиму в городе бродяжками оставаться, а так гляди, сядут на землю, оброк платить будут. Но это всё потом. А пока обозный хвост здорово разросся и замедлял ход.

Всё захваченное да снятое со степняков добро уместилось в шести телегах. Не густо, но и поход так, название одно, стёртых подков не стоит. Тем не менее восьмерых оставила сотня в степи. Среди них и звонкоголосый гусляр Стоян, и лопоухий Илма, и боярин Радослав, и еще пятеро молодых, крепких мужчин. Давид с горечью думал, что не было лета, чтоб он людей не терял. Как ни тренировал сотню, как ни гонял, всё равно гибли люди. А муромские женщины вместо того, чтобы плевать сотнику под ноги, вели своих детей и просили взять в отроки.

Наконец гладь неба пошла серебристыми трещинами, порвалась. Из прорех полил дождь. Раскатисто громыхнуло. Сорвался с цепи ветер.

Юрий подставил свое бледное лицо под крупные капли.

— Эх, жаль, Давид, ты никогда гонцов с вестью не шлёшь. Так бы прибыли в Муром, а нас банька ждёт, барашек румяный да пенистый ол. А так притащимся мокрые, голодные, злые.

— Живые зато, — буркнул Давид, занятый смурными мыслями.

— А по тебе и не скажешь, — не унимался брат. — Смотри, зайдешь в дом с таким лицом, молоко прокиснет. Жена за мертвяка примет, бадог[53] возьмёт да прогонит из клети.

— Ох, ну и туесок же ты лыковый! — беззлобно пожурил брата сотник, но хмуриться перестал. Он тоже хотел домой, к теплу печи, к заварухе[54] со шкварками, к молодой жене. Хотел и страшился. Вроде и недолгий поход был, а вдруг приглянулся ей кто другой за это время. Всё же Муром не чаща лесная, молодцев в городе пруд пруди. Или вовсе супруга дом оставила да исчезла. Ищи, не ищи, лишь ветер эхо разгонит.

Через несколько часов показались стены Мурома. Часовые, шумя и улюлюкая, пропустили дружину. Воины начали расходиться по домам. Давид специально не давал весть в город, искренне полагая, что в день приезда личная радость от встречи, как и личная скорбь, куда важнее всеобщего ликования.

У детинца пришлось задержаться. Отрядить тех, кто расскажет родным о павших и отдаст долю, взятую в бою. Разместить и накормить отбитых крестьян, убрать под замок обозы, выудить Юру из стайки смешливых девиц. Потому к своему двору они подъехали затемно. Холодный дождь выдавливал по капле тепло человеческого тела. Ворота им открыл конюх. Дворовые псы, учуяв хозяев загодя, радостно тявкнули, ластясь.

— Ефросинья дома? — поинтересовался Давид, заводя в стойло коня.

— А то как же, — развел руками Яким. — С отцом Никоном и матушкой вашей в шахматы играют. Отужинали уже.

Давид удивленно поднял брови, Юра хмыкнул. Сцену, устроенную бывшей княгиней, когда она узнала о том, что сын прилюдно обещал жениться на врачевательнице из леса, а игумен благословение дал, помнили оба. Монахиня обозвала наставника старым мерином и обещала вырвать бороду. Хорошо, что всё это непотребство за высоким забором сказано было, и люд не видел и не слышал лишнего. Тем не менее игумен не обиделся. «Спасибо потом скажешь», — со спокойной уверенностью ответил он, словно зная то, что от других сокрыто.

И вот перед самой свадьбой матушка сменила гнев на милость, дав свое благословение сыну. Лишь отметила задумчиво, что старый лис опять прав оказался.

И вот теперь все трое сидят под одной крышей, как ни в чем не бывало, в шахматы играют.

— Дома-то как? — спросил слугу Давид.

— Хорошо, а подробнее, думаю, хозяйка скажет. Баню топить?

— Обязательно. И Милку кликни, пусть поесть принесёт что осталось. С утра во рту крошки не было.

Конюх собирался было что-то ответить, но братья уже шли в дом.

— Луж нет, — задумчиво пробубнил Юрий, глядя себе под ноги, но сотник нерасслышал, торопливо поднимаясь на крыльцо.

В просторной гриднице было светло от многочисленных светильников. За покрытым белой льняной скатертью столом сидели трое. Отец Никон с матушкой Фотиньей играли в шахматы, Ефросинья читала книгу. Чуть дальше у стены на лавке за вязанием расположились Ретка, рядышком с ней сидела бывшая ключница Ефимья. Каспер дремал под столом в ногах у Фроси.

— Мне определённо нравится, что королева может так далеко и разнообразно ходить, а ещё и кости бросать не нужно, чтобы количество ходов за раз определять, — задумчиво глядя на доску, поделилась впечатлениями мать Фотинья.

— Тем не менее тебе мат, — заключил отец Никон, пододвигая ладью.

— Ну что ты за человек! — притворно вздохнула монахиня, уперлась руками в подлокотники стула и повела затёкшими плечами. — Сознайся, ты просто не можешь проигрывать. Это твой дар и твоё проклятье.

Игумен изобразил кривое подобие улыбки, но на замечание никак не ответил, наоборот, он повернулся к Фросе и как бы между прочим спросил:

— Так на чем ты там остановилась? Читай дальше.

Ефросинья, уже успевшая мысленно дочитать небольшую книгу до конца, пробежалась глазами по тексту, вспоминая, где она перестала читать вслух.

— Вот, слушайте: «…встретили меня послы от братьев моих на Волге и сказали: «Поспеши к нам, и выгоним Ростиславичей, и волость их отнимем; если же не пойдешь с нами, то мы — сами по себе будем, а ты — сам по себе». И ответил я: «Хоть вы и гневаетесь, не могу я ни с вами пойти, ни крестоцелование преступить[55]». — Фрося замолчала, задумчиво посмотрела на игумена. — А ты Владимира Мономаха видел?

— Нет, я не настолько старый, — усмехнулся священник.

— Да, и какого же ты года рождения?

— Дождливого, — в очередной раз ушел от ответа гость.

Фрося сощурила глаза и понятливо перевела тему:

— Интересно, он отказался от похода действительно потому, что чтил Любичское соглашение или по каким иным соображениям?

— Какое соглашение? — удивленно переспросила мать Фотинья.

— Любичское, — раздался от двери уставший голос. Все резко повернулись. В проёме, опершись о стену, стоял сотник Давид. — То самое, на котором решили, что пусть каждый держит вотчину свою, и то самое, на котором исключили род Святославовичей из наследников Киевского стола.

Пес вылетел из своего укрытия и заливисто залаял, силясь укусить хозяина дома за кожаный сапог.

— Ах вы, паршивцы! — подскочила мать Фотинья. — Опять весть никому не подали! — И захлопотала подле сына и пасынка. — Ох, худые да бледные какие! Срочно баню натопить, горячего вина принести. Вы чего на пороге стоите?

Но Давид не слушал, он смотрел, как медленно, не отрывая взгляда, поднимается из-за стола его супруга. Как подходит близко, вплотную и вместо приветственного поклона порывисто обнимает его, так что вздохнуть нет мочи. И стоит, стоит, прильнув к мокрой свите щекой, и как расслабляется под его рукой тонкая женская спина.

— Живой, — в полной тишине выдохнула Фрося. И сотник в мгновение ока согрелся, словно и не было до этого холодного дождя да ветра, пронизывающего нутро.

— Эй, я тоже живой между прочим! — сверкая глазищами на сером лице, напомнил о себе Юра. — Меня обнять не хочешь?

Фрося, не выпуская мужа, словно опасаясь, что он развеется осенним туманом, повернула голову к десятнику.

— А вот ты как раз на зомби похож. Что случилось?

— Надеюсь, зомби — это что-то красивое? Да, поцарапали меня слегка, ничего серьезного.

По тому, как метнул на брата взгляд Давид, было понятно, что «ничего серьезного» — это значит «еле с того света вытащили».

— Отец Никон, — обратилась Фрося к внимательно смотрящему на неё игумену, — глянь, пожалуйста, рану этого храброго воина. Ретка, скажи Илте, чтоб ужин горячий несла да печени нажарила, как она умеет, с луком и тмином. И ещё вина пусть нагреет с черникой, имбирём да анисом. Баню топить? — спросила она, подняв глаза на Давида.

— Уже распорядился. Кто такая Илта и где Милка?

— Милка замуж вышла, — Ефросинья едва заметно напряглась и отстранилась. — После расскажу. Ты мокрый весь. Снимай рубашку.

Сотник гулко рассмеялся, стряхивая с себя тягость похода.

— Ну, хоть твоё желание стянуть с меня рубаху неизменно!

Фрося слегка смутилась.

— Пойдем в спальню, я там тебе горячей воды солью да сухую рубаху дам. Баня все рано часа через три натопится, не раньше.

Когда с водными процедурами было наконец покончено и супруг натянул на себя чистую льняную рубаху, Фрося отчиталась:

— Милка обвенчалась с Игорем. Они попросились в Пронск, потому я их рассчитала и отпустила.

Давид, не веря своим ушам, вкрадчиво переспросил:

— Ты без моего ведома распорядилась моими слугами, которые в этом доме работали многие годы?

Фрося выдержала его тяжелый взгляд. Она знала, что этот разговор состоится, и, по-хорошему, чем раньше, тем лучше. Однако легче ей от этого знания не становилось. Всё нутро закрутилось ледяным узлом. Отвечать спокойно не хотелось. Хотелось наорать и расплакаться. Может, и неплохая мысль, но вот не прямо сейчас.

— Да. Потому что, — Ефросинья с трудом проглотила слово «твоя», — Милка в положении.

— Это что, как-то мешает кашеварить? — раздраженно спросил Давид. А до Фроси вдруг явственно дошло, что не понимает, не сопоставляет. А может, и не помнит, мало ли таких «Милок» добровольно ли, принудительно ли помогали ночи коротать, всех и не сочтешь. А раз так, то и нечего его чувства беречь.

Скрестила руки на груди и со льдом в голосе отчеканила:

— Во-первых, мешает, не очень с пузом у печи наготовишь. Во-вторых, они не холопы, а наёмные работники и имеют право уйти, когда пожелают. И в-третьих, Милка поведала мне, что она не смогла тебе отказать, и ты взял её. Поэтому ребенок вполне возможно твой.

На несколько долгих мгновений повисла тишина. Давид сначала побледнел, а после налился краской:

— Ни одна баба со мной против воли не легла! — наконец рыкнул он и, хлопнув дверью, вышел вон.

Что ж, хороша беседа, ничего не скажешь. Фрося скептически посмотрела на ни в чем не повинную дверь, пожала плечами и пошла готовиться ко сну. Желание спускаться вниз пропало.

Давид, едва сдерживая свой гнев, сел за стол. Колченогая кухарка накрывала ужин. Дурманяще пахла ячменная похлебка с мясом и грибами. Высилась горка жареной печени, рядом стояли соленые огурцы и редька, перетертая с чесноком. Исходило паром вино.

— Спасибо, — бросил Давид, и девчонка, кланяясь, вымелась прочь. «Да, к такой не приревнуешь» — выудилась мысль.

— И что, опять небо тучами заволокло? — поинтересовался Юрий.

Давид ничего не ответил, молча черпая ложкой похлебку. Еда, что удивительно, оказалась вкусной.

— Фрося спустится? — поинтересовался отец Никон.

Давид снова смолчал.

— Да что случилось? — взвилась мать Фотинья.

Игумен аккуратно накрыл её руку своей и покачал головой: мол, не встревай, разберусь. Монахиня поджала губы, пожелала доброй ночи и удалилась в ложницу, выделенную для неё.

Вслед за ней выскользнула Ретка. В гриднице остались только мужчины.

— Так и будешь молчать или всё же скажешь, чем тебе молодая жена не угодила? — поинтересовался игумен.

Давид в сердцах отбросил ложку.

— А тем, что за два месяца умудрилась слуг разогнать, что мне годами служили, да дома всё переиначить. Рубаху без её помощи и ту не знал, где взять!

Отец Никон вздохнул и посмотрел на своего подопечного сочувственным взглядом. В небесно-голубых глазах плескалась тревога и сомнение в собственных действиях. Тем не менее он спокойно и отстраненно спросил:

— То есть, по-твоему, она должна была полюбовницу твою под одной крышей терпеть и в грязи да копоти жить? Ты уж определись, кто тебе в жены нужен: княгиня или подмётка. Сейчас лучше ртом воздух не глотай, в бане попарься да отоспись с дороги. А завтра на дом и двор посмотри, казну посчитай да с женой спокойно поговори, после уже и выводы делай. И вот ещё: пока тебя в Муроме не было, над ней князь Владимир суд учинил, вряд ли тебе Жирослав рассказал, так что поспрашивай супружницу свою, думаю, много интересного услышишь. А пока доброй ночи, мне еще завтра в Борисоглебск к заутренней успеть надо, — Игумен поднялся и проследовал к выходу, но у самой двери остановился и обернулся к князю. — Подумай, Давид, хорошо. Ведь если тебе Ефросинья как жена негожа, то я вмиг отправлю её туда, откуда она прибыла.

Священник ушёл, а сотник ещё долго сидел, раздумывая над странными словами.

Розовый солнечный луч преломился через нехитрый витраж и разлетелся, освещая одрину. Следом ворвался пропитанный озоном холодный воздух. Фрося тут же завернулась в одеяло, как в кокон. Давид, деливший с ней ложе, сразу замёрз и проснулся, закинул руки за голову рассматривая покои, в которых жил последние лет двадцать. Сейчас они изменилась до неузнаваемости. Вместо круглых брёвен, забитых паклей белые стены, изрисованные полевыми травами. Вместо досок коричневый блестящий пол, на который кинут тканый ковёр, кои делают степные мастерицы. Две двери, одна в мыльню, а вторая в комнату, где как он вчера узнал, вместе с пучками пахучих трав хранилась одежда, ткани и меха. Стол, а на нём крынка с цветами. Маленькая печь с трубой, полка с книгами, наподобие той, что стоит у отца Никона. Новое окно со стеклом и множество светильников.

Комната выглядела обжитой и уютной. Давиду сразу вспомнилось тепло лесной избушки. Печь с красными цветами, пол, устланный камнями, и хрустящее льняное бельё на постели. Сотник скосил глаза на своё ложе. Точно. Мягкая перина, поверх застелена куском ткани, сшитым из двух полотнищ, в изголовьях маленькие, дивно пахнущие лугом перины, «подушки» всплыло смешное слово, одеяло, словно щит, убрано в чехол. Спать на таком да после бани — одно удовольствие.

Давид аккуратно, чтобы не разбудить супругу, поднялся, прошёл в мыльню, которой на момент его отъезда не было. Там стояла небольшая кадка, устланная льняным полотенцем, два ведра наполненные водой, кувшин, умывальник со сливом, а над ним небольшое, размером с ладонь, зеркало. На полке вдоль стены разместились полотенца, мыльные куски, стеклянные бутылочки с чем-то жидким, гребни, капаушки, деревянные палочки и маленькие щёточки, берестяной туесок, наполненный белым порошком, от которого пахло мятой и имбирём. Хозяин дома только головой покачал. Ведьма, она и в тереме ведьма.

Внизу почти ничего не поменялось, только чисто, светло стало. Лишь гридницу было не узнать. Вчера при свете ламп он и не рассмотрел все как следует, а теперь лишь диву давался. Снова выбеленные стены, будто в тереме у князя Всеволода. Одна украшена небольшими синими ромбами. На другой висит медвежья шкура, щит, принадлежавший Ярославу Святославичу, и его же меч, прозванный некогда Агриковым.

Давид подошел, достал старинное оружие. Тонкая, как волос, трещина не позволяла более им сражаться, а перековать рука не поднималась. С этим мечом была связана фамильная легенда. Считалось, что, когда отец Ярослава скончался, его супруге Оде и младшему сыну вместо княжества достался сундук, полный сокровищ, среди которых был и легендарный меч. Однако Ода, опасаясь за свою жизнь и за жизнь ребёнка, бежала в Германские земли Римской империи, припрятав сундук в одном из Киевских монастырей. Двадцать лет жил Ярослав на чужбине, а после вернулся тайно на родину, нашел клад и легендарное оружие. Взял силой Муром, Рязань и Чернигов, долго воевал против братьев и Владимира Мономаха, но на съезде князей в Любиче выбил себе право на приграничные земли, отказавшись от притязаний на великое княжение, решив, что лучше удержать имеющиеся города для внуков, чем сложить голову в борьбе за Киевский стол. В общем-то прав был. Жаль, что другие братья так не считали. Как волки налетали, кусали, алкая крови и земель.

Давид вздохнул. Интересно, отчего его супруга из всей оружейной выбрала именно эти вещи? Случайно ли или ей история его рода ведома?

Хотя чему тут удивляться, странной лесной деве многое было открыто, и поведение её, кажущееся странным, зачастую имело разумное объяснение. Словно не баба поступки совершает, а муж.

Еще одной новой деталью была прорубленная дверь из гридницы в поварню. Хозяин толкнул её и зашел вовнутрь. За длинным столом завтракали слуги. Кухарка хлопотала у печи. При появлении Давида все поднялись, поклонились, приветствуя. Даже старая карга Ефимья. Сотник довольно хмыкнул, кивнув в ответ. Узнал, что отец Никон и матушка Фотинья отбыли ещё затемно, остальные из хозяев не поднимались.

— Завтрак подавать? — поинтересовалась стряпуха.

— Нет, супругу дождусь, — ответил Давид. — Как она встанет, в гриднице накроете, — потом повернулся к новому тиуну. — Звать как?

Парень склонил голову.

— Ждан Тихонович я. Нежатин сын.

— Это не тебя ли в Суздаль три года назад учиться отправляли? — припомнил хозяин.

— Меня, — усмехнулся он. — Теперь я читаю быстро, складывать в уме до тысячи могу, знаю, как хозяйство вести, и службы на греческом понимаю.

Давид хмыкнул, вспоминая, как не так давно этого недоросля суровая Нежата в ученье отдавала. Хорошо, конечно, если отрок, ума набравшись, домой вернулся.

— Ладно, доедай быстро, и пойдем, покажешь, что нового в усадьбе.

Через несколько минут Ждан уже выскочил во двор.

— Амбар мы отремонтировали, — начал рассказывать тиун, — в сусеках были доски гнилые, их перестелили, корчаги все просушили, треснутые заменили. Оброк зерновой сударыни Ефросиньи два дня назад прибыл, обмолоченный весь. Одну пятую часть пшеницы да столько же ржи мукой привезли. Так же из Герасимок две бочки меду прибыло, одну решили на питьё пустить, вторую придержать. Здесь, — Ждан открыл кладовую, — Илта копчения хранит, мелочь пока: рыба, колбаса, телятины несколько кусков да пара уток, хозяйка сказала, на мясо не тратиться, вдруг князь охоту устроит. Сегодня в планах поставить ол вариться.

Из амбара пошли к бане, там почти ничего не изменилось, только две девчонки, весело напевая, стирали белье, ловко тёрли рубахи о ребристую доску. Пенилась вода, летали маленькие блестящие пузыри. Пахло паром да хвоей.

В конюшне все стойла вычищены, побелены. Короб с навозом едва заполнен, сверху щепой присыпан.

— Хранилище, как и нужник, чистят раз в месяц. Золотарь седмицу назад приезжал.

Давид зарылся руками в волосы, поражаясь переменам. Всё это было слишком хорошо, а значит, где-то должен быть подвох. Дома, во дворе и в постройках чистота, порядок, все починено, дорожки почти все кирпичом выложены. Две новые печи стоят, стекло одно вправлено. Вопрос теперь в тратах, сколько на это всё убранство серебра ушло, все же добыча в этот поход небольшая была, а с удела оброк, как правило, невелик всегда. Хорошо ещё, что, судя по зерну, год урожайный вышел.

— Добро, — кивнул он управляющему, — теперь по деньгам скажи.

Ждан почесал кончик носа.

— Все расходы у сударыни Ефросиньи записаны.

«Ну, хоть счет ведёт да не шелками закупается, и то хлеб» — решил Давид, и в глубокой задумчивости отправился завтракать. Прав игумен: такая не будет сидеть сложа руки. А где действия, там и ответственность. Умение же нести эту самую ответственность — поистине княжеская черта.

Совсем по-иному смотрел он на вчерашний разговор. Верно супруга поступила. И не важно действительно кухарка с единственной ночи понесла или нет, слухи не к чему, особенно когда у князя Владимира так и нет наследника. Что ж, каковыми не были Фросины мотивы, в итоге поступила она в интересах семьи, а это дорого стоит.

Еще не давали покоя слова игумена о суде над Фросей. Что успели не поделить брат с супругой?

За завтраком Ефросинья рассказала про траты, чем опять удивила непомерно. Как она выразилась, на свои «бабьи капризы» деньги брала из серебра, что ей матушка Фотинья на свадьбу подарила, да ресурсами села удельного обошлась. Среди «капризов бабьих» оказались печи, брусчатка, окно, прялки и утюг. Ни тебе колтов с эмалью, ни жемчуга скатного, ни посуды серебряной.

— А зеркало и слив? — спросил Давид под конец рассказа, уже откровенно веселясь.

— А этим я отца Никона озадачила, — задорно подняла супруга указательный палец вверх, — и смотрела на него грустными глазами, пока не помог.

— Знаешь, на моей памяти ты первая, кто смог озадачить отца Никона. Гордись!

— Вот ещё, он сделал всё исключительно по доброй воле, — весело фыркнула Фрося. И потом гораздо серьезней добавила: — Ты мне лучше скажи: Тиуна оставляем? У него ряд лишь до твоего приезда.

— Оставляем, дельный парень, и платье ему следует подарить из моих старых, — согласился Давид. — А теперь я хочу узнать, что за суд над тобой князь Владимир учинил в моё отсутствие?

Фрося приподняла брови, размышляя, неужели не знает сотник о случившемся? Или желает её позицию услышать? Хотя с Жирослава станется и не рассказать ничего.

Поэтому подробно поведала все, что произошло с ней в княжеском тереме, начиная от попытки тиуна Никиты напугать тёмной клетью и заканчивая тем, как вовремя появился сын боярина Ретши.

Давид выслушал с непроницаемым лицом и про измену Верхуславы, и про клевету Кирияны. Фрося, как ни старалась, так и не смогла понять, поверил ли ей супруг или нет.

Через неделю начали привозить оброк из Давидова удела. Впервые за пять лет старосты возвращались назад трясущиеся, взмокшие, да с дурными вестями. Не досчитался князь зерна, более того, из-за того, что привезённое необмолоченным было, да еще и с сором, велел оставшуюся часть мукой прислать. А за серебром с пушниной и вовсе сам поехал. Дымы пересчитал, пришлых расселил, отчего размер ежегодной выплаты на десятую часть увеличился.

Дома было принято решение часть излишков зерна продать. Позвали к себе купцов. Тиун торговался до хрипоты. В итоге с тремя из них били по рукам.

Уже вечером, когда купеческие телеги были загружены, а серебро отсчитано, один из торговых людей — Михал, тот, у которого Фрося соль покупала, подошел к хозяевам да с поклоном спросил:

— Дочь твоя крёстная Ретка накидки вяжет, я как-то видел, что она одну снесла торговцу тканями, он за неё пять кун дал, а после продал за пол гривны. Есть ли такие ещё? Я все заберу и за каждую я готов дать двадцать кун.

Фрося оторопела от такого ценника, Давид нахмурился: что там за накидки девчушка делает? Золотом что ли да скатнем расшивает?

Позвали крестницу, та поведала, что есть две шали готовые, одну довязывает, и убежала за товаром. Пока узнавали да спрашивали, Фрося пришла в себя.

— Слушай, Михал, шали тебе Ретка продаст, все три, но все же за полгривны каждую. Таких нет точно от Константинополя до Швеции. И в Новгороде ты выручишь явно больше за диковинку, поэтому не скупись, девице ещё приданное собирать.

— Да с такими руками я сам на ней женюсь! — расхохотался Михал, а зашедшая с шалями Ретка зарделась, как вишня.

Купец пощупал мягкие платки, развернул, удостоверившись, что нет ни одного повторного узора, и ударил рукой по столу.

— Будь по-вашему! Завтра за последней накидкой заеду. Эх, мечта, а не невеста!

Выложил серебро и, откланявшись, отбыл.

Давид, наблюдая всю эту сцену, лишь головой покачал и задумчиво отметил:

— Негоже княжеской крестнице за купца выходить.

Девушка снова покраснела, а Фрося мысленно порадовалась тому, что девочка маленькая ещё, рано ей о женихах думать.