Сфера времени

Praeteritum VII

Оттрещали крещенские морозы, отбушевали февральские ветра. Проклюнулся первой оттепелью март. Мир неспешно просыпался ото сна, умывался полуденными ручейками, прихорашивался подснежниками на отогретых лесных прогалинах.

Под копытами коней весело хлюпала талая земля. Три всадника возвращались домой. Молча, без шуток и пересудов. Эта зима отметилась для них не княжьими пирами да дворовыми хлопотами, а жестким седлом и сном в чужих избах.

Всю землю Муромскую объехал Давид вдоль и поперёк. В каждом селе побывал. А вечерами, под свет лучин сверял карту, отмечая крестиком там, где стоят новенькие, высокие голубятни. Выходило, что вдоль восточных границ всё усыпано крестиками, и тянуться они по деревням и сёлам вплоть до самого Мурома. А вот со стороны Рязанского княжества пока таких мест мало. Летом пойдут туда мастера. Застучат топоры и вырастут новые башенки — защитницы княжества. К идее игумена делать их глинобитными, сотник сначала отнёсся скептически. Но когда опробовали несколько вариантов из дерева, глины и земли, то оказалось, что именно из глины на каменном фундаменте с деревянным каркасом постройки наиболее стойкие к дождям и морозу, а главное не боятся огня. Да и поднять их к небу можно достаточно высоко.

На крышах голубятен ставили огромные чёрные шесты с тремя поперечными подвижными планками. И именно эти шесты, а не голуби были основным средством связи княжества. Именно благодаря таким вот «голубятням» Давид за несколько минут мог узнать все ли хорошо в его родном городе.

В Варежках и Мещёрках пришлось задержаться. Ответ из этих деревень, на пробное посланное сообщение, не пришёл. Когда добрались конно оказалось, что в одной из них за голубятней вообще присмотра не было, а во второй монахи, которых Никон отправил в виду грамотности и умению писать, лежали упитыми, и сигнал воеводы пропустили. Давид дал знать игумену, наказал старост за то, что не сообщили ранее и смурной поехал далее. Проблема была серьезная. Власти над церковными людьми сотник не имел, а грамотных мирян было мало, еще меньше из них хотели жить и заниматься странным делом. Вот и получалось, что идея хороша, а порядка в исполнении нет.

Отца Никона этот вопрос тоже беспокоил. Он прекрасно понимал, чем может обернуться вот такой вот «безобидный» запой. Про двух монахов, оставивших голубятню и сбежавших и говорить было не чего. В деревни были отправлены новые люди, но проблема требовала решения. Поэтому приезда своего воспитанника, священник ждал.

Давид прибыл на Пасху. Под бархатный колокольный звон въехал в город. Отстоял утреннюю в Спасо-Преображенском монастыре. Умылся, оделся в чистое и пошёл к князю Владимиру Юрьевичу. Молодой, свежий, статный. Пепельно-русые волосы отросли до плеч и слегка вились. Борода с усами подстрижены ровно, умаслены. Праздничная темно-синяя свита алым шёлком окантована, рукава и ворот львами да травами вышиты. Пришел на пир праздничный, и тихо стало в светлице. Поклонился князю, христосовался. Сел по правую руку, сдвинув боярина Позвизда. Повел беседу тихую. Спокойно в земле Муромской. Кочевники в степь ушли, разбойники глаз не кажут. Знахарка? Что знахарка? Излечила от струпьев молитвами да диким мёдом. Народ глаголет: ведьма? Так нужно меньше языки чесать, больше делом заниматься. Вон в мостках через Оку дерево погнило. Лошадь копытом наступила и провалилась, как не захромала — не ясно.

Позже явился игумен Борисоглебского монастыря. Коротко поклонился братьям, сел рядом с Давидом, вновь подвинув боярина Позвизда. Сидит княжий тесть, мысли горькие брагой запивает. Излечила ведьма паршу воеводы, а значит, быть в скором времени свадьбе. Хотя… Вон сидит Кирияна, чёрными глазами стреляет. Не смотрит в ту сторону сотник. Как пришел на пир и не глянул на невесту. Яйца червонного не преподнёс, в щеку персиковую не поцеловал. Не зря, видимо, его лесная знахарка всю зиму привечала. Видимо, тут князь удельный, а сердце в избушке о четырех пнях.

Вечером вышли во двор Давид да отец Никон. Стоит духовник, высокий, прямой, как меч обоюдоострый. На серые облака поглядывает. Молчит. Слушает…

— Так и не пожелала ничего более. А единственную её просьбу я не смог исполнить. Негоже сыну княжескому на безродной жениться.

Ничего не сказал старец, только головой покачал да пошел со двора, такой же ровный, словно жердь проглотил. Только глаза выцвевшие к земле опустил. Учил он слово держать, да видимо не выучил. Долго смотрел ему вслед Давид, но стемнело, и уехал прочь на свой двор. Там в натопленном тереме встречала его стряпуха-хохотушка. Живая, разговорчивая, тёплая. Трижды целовал он её, благую весть сообщая. А где третий поцелуй, там и четвертый. Да и тело у девицы мягкое, белое, податливое, словно сдоба печёная.

Коротка весенняя ночь. Вот уже и робкий луч норовит заглянуть в маленькое витражное оконце…

Давид встал. Накинул одеяло на сжавшуюся в комочек Милку и вышел вон. Поднялся в холодную светёлку. Щелкнул замок сундука, отворилась резная крышка.

Долго перебирал украшения Давид. Под конец взял бармы серебряные с бусинами зернёными, медальонами чернёными да крестами фигурными. Завернул в шелк узорный. Спустился вниз.

Юрий нашелся во дворе. В одной рубахе, пар изо рта. Метал он сулицы в сколоченный из досок щит. Увидел брата, остановил забаву, подошёл.

— Езжай к знахарке, передай плату за лечение.

Десятник развернул тряпицу и склонил голову набок.

— Неужто Ефросинья затребовала бармы, что тебе князь Всеволод подарил в знак доброй дружбы? — хитро усмехнулся. Но сползла улыбка, натолкнувшись на лёд во взгляде.

— Нет. Не просила ничего, сам решил. Возьми людей, и чтоб за две седмицы вернулся. Нечего в лесной избушке штаны протирать. Понял?

— Понял, понял. — и уже в спину уходящему сотнику: — А ещё понял, что не дар это, а откуп.

Давид даже шагу не сбавил, так и ушел в терем.

А Юрий тем же днём собрал свою десятку да ускакал к избушке на курьих ножках.

Ефросинья за зиму успокоилась, свыклась, убедила себя в том, что одной лучше, никто не мешает палочками есть, стихи переводить, да и вообще сама она себе хозяйка. При помощи уголька да растолченной марены разрисовала печь, изобразив колышущееся на ветру море тюльпанов. Печь была белая, тюльпаны черные, а бутоны у них красные. Три дня рисовала и, пожалуй, впервые в жизни была довольна своей работой.

Лишь день сравнялся с ночью, как в её избушку постучал ребёнок:

— Матушка Яга, меня тата за свечкой послал…

Так начался новый «учебный» год.

Фрося замыслила затереть и побелить изнутри избушку. Вытащила, разобрала и убрала в сарай станок. Перенесла во двор стол с лавками, и принялась за работу. Через две недели стены сияли белизной. В доме стало сразу же светло и чисто. Сходила с сыном гончара за жирной глиной и научилась лепить из простеньких колбасок горшки да плошки. Правда с обжигом была сплошная беда да разочарование. Как ни старался отрок объяснить, первые два ямных обжига пошли в утиль. Точнее, в декор. Фрося украсила ими весь свой частокол, убрав остатки черепов с глаз подальше.

Когда ребенок ушёл, хозяйка задумалась над причинами неудач. Вариантов было несколько: плохо вымешанная глина, недостаточная сушка перед обжигом и низкая температура в яме.

Торопиться было некуда, поэтому глина месилась долго и основательно. Когда силы рук стало не хватать, в ход пошли ноги. Два дня потратила Ефросинья на это занятие, пока не поняла — хватит. Потом налепила простенькой посуды, украшать её не стала, памятуя о прошлых неудачах. После оставила сушиться дома, в тени, где не было перепадов температуры да утренних рос. Через три дня протопила печь и досушивала там. Теплым апрельским днём вернулась к яме и поняла, что было главной ошибкой. Земля была ещё по весеннему холодной. От того и трескались горшки. Встал вопрос обустройства «печи». Сначала обмазала яму глиной, дала ей просохнуть и разожгла костер без горшков. Потом уложила на дно сухие березовые поленья, по бокам, ближе к стенкам, поставила бракованные изделия из прошлых партий, а посредине новые. Заложила всё дровами и подожгла. Когда прогорело, закрыла ветками и засыпала землёй.

На следующее утро звон получившейся керамики был слаще любой музыки. После этой удачи был смысл заняться гончарным кругом. Конструкция простая, если знаешь, что делать. Главное центр соблюсти, да круги ровные сгладить. Но и это не самое сложное. Превратить бурый ком в посуду, вот где магия! Вечерами, грязная, с присохшими кусками глины на одежде и в волосах, она, как мантру, повторяла: «Все равно я тебя сделаю!»

И сделала ведь! На вторую неделю упорного труда вышла плоская тарелка, потом ещё одна, и ещё. А после пошли стаканчики, горшочки, крынки. И украшать стала, неторопливо орудуя деревянной палочкой. Рецептов поливы не знала, да и не нужны они ей были тут в чаще лесной.

Лишь только зацвел шиповник, пряным ароматом будоража лес, прискакал Юрий с десяткой. Торопливый, взмыленный. Выпил крынку холодного ржаного кваса, вытер рукой усы, подмигнул да сказал:

— Пойдем в дом, подарок тебе от брата.

В избушке на столе, что под дальним окном стоял, десятник развернул тряпицу. Ефросинья взглянула и ахнула! Еще год назад она бы палец себе отгрызла за возможность найти и изучить такое богатство. А сейчас…

— Интересно Давид мыслит, что я в бармах буду зайцев соблазнять али лис обхаживать? Странный он у тебя. Передай ему спасибо, поклон, но не к чему мне эта красота неземная.

И вернулся Юрий в Муром с тем же, с чем уехал. Но что Ефросинья дар не приняла, Давид знал и так. На теле вновь появились язвы.

Июнь пришел с жарой и грозами. Липкое, удушливое марево окутало лес.

Дни тянулись своим чередом, медленно, вязко, тягуче. После ухода очередного ребёнка прошла неделя. Поначалу Ефросинья даже не поняла, что не так. Только тревога накатывала волнами. К вечеру седьмого дня её осенило. Никто не пришёл! До этого подобного не случалось. Расспрашивая ранее детей, она узнала: к ней через дозволение большухи приводили ребят и из других сёл. Поэтому перерыва быть не должно. Первая мысль: заблудился. Но нет — тропинка должна быть натоптана.

Весь вечер она выходила за ворота смотреть, не идет ли кто. Нет. Было пусто. Только ветер шуршал листвой. Ночью так и не заснула, всё время вслушивалась. Утром, коря себя за слабоволие и нерасторопность, схватила дугу с привязанным к ней мешком, покидала туда лепёшек, вяленой рыбы, оставшихся с зимы сушеных яблок да кожаную флягу с водой. Надела удобные мокасины, налила гуляющей по двору курице воды, заперла избушку и пошла в сторону деревни.

В прошлый раз, будучи в сфере, она, бездумно подгоняемая паникой, бежала, не разбирая дороги, и только чудом оказалась возле Ягьего дома, а не в глухой чаще. Сейчас шла целенаправленно, ведомая тропинкой. Всё надеясь, что вот, за следующим поворотом, увидит несмышленыша. Ох и трепку она ему задаст! Но время шло, прокатилось по небосводу и схоронилось за дальними кронами солнце, а ребёнка все не было. «Может волки утащили?» — мыслила Фрося, располагаясь на ночлег. Но в лесу было тихо. Слишком тихо.

Утром второго дня она скудно позавтракала, допила оставшуюся воду и размяла налившиеся свинцом мышцы. «А ведь для детей этот путь — действительно, тяжелое и опасное испытание», — пришло понимание.

Большой широкий дуб с вбитыми кабаньими челюстями Фрося заметила сразу. И поняла — дошла. Вон оно село — рукой подать.

Первую женщину она увидела, лишь выйдя из леса. Та лежала в неестественной позе, подвернув под себя руку. В первое мгновенье Ефросинья подумала, что бедняге стало плохо от солнца, но, подойдя ближе, увидела огромную, усеянную мухами рану от плеча до поясницы, а на черной земле следы копыт.

Холодом посреди жаркого дня окатило путницу, и она стремглав помчалась в деревню.

— Ретка! Ретка! — кричала, срывая горло. Но ответом ей была тишина.

Два дня обратного пути дались еще сложнее, чем путешествие в деревню. Болели все мышцы, постоянно хотелось пить. Река в этой части леса делала изгиб, уходя в сторону чащи. Поэтому воду набрали в самом начале пути и берегли. Нестерпимо палило солнце, превращая лицо в печеную свёклу. Лес душил знойной сыростью. Было трудно дышать. Ещё труднее идти. Однако останавливаться дольше положенного никто не желал. Еда, собранная в мертвом селе, быстро закончилась. Хотя есть Ефросинье не хотелось, перед глазами плыли разноцветные круги. В ушах противно звенело. Дважды её рвало пеной. Поднялась температура, и начался озноб. Тепловой удар. Ожидаемо, но совершенно некстати. Выжившие дети находились не в лучшем состоянии. Они еще и голодали, пока прятались в лесу. Теперь старшие едва шли, неся по очереди младших. Именно поэтому Фрося знала: она точно дойдет, доведет всех до своего дома, нормально покормит, помоет, разместит, а потом хоть помирай. После увиденного смерть вообще не страшна. Просто переход из одного мира в другой. Тела без души — лишь оболочка. Ужас они наводят от того, что мозг помнит, как они были живыми. Что говорили, как двигались, дышали. И чем роднее человек, тем тяжелее видеть его смерть. А воображение еще и может подкинуть картинку того, как она наступила. Впервые пришла мысль, что потеряться вот так в веках было не самым плохим вариантом. Теперь для Фроси близкие люди всегда будут живы. Ведь им только предстоит родиться. Женщина постаралась абстрагироваться от нахлынувших воспоминаний, спрятать чувства за пеленой усталости. Вдох. Выдох. Постепенно это удалось. Главное — ставить маленькие цели. Например, сделать шаг. Потом ещё. И ещё.

Двигались они всё же медленнее обычного. Поэтому вышли к знакомой опушке ближе к вечеру. В каком бы ни была состоянии Ефросинья, но распахнутую калитку и ржание лошадей она заметила сразу. Ну или почти сразу. Остановилась. Плетущаяся рядом Ретка подняла голову. И тоже увидела.

— Спрячьтесь с детьми в лесу и сидите тихо, пока я не позову, — сказала она девочке и пошла проверять, кого нечистая на этот раз привела в её избушку.

Люди, разместившиеся у неё во дворе, были ей не знакомы, однако вели себя чинно. Ничего не жгли, не ломали. Кто-то лежал в тени ограды, кто-то кашеварил у костерка, неподалеку пели гусли. Приход хозяйки не остался незамеченным. Оглядки, шепотки, смех.

«Да, я сейчас и впрямь на Бабу Ягу похожа, — подумала Ефросинья. — Конечно, недельное хождение по лесам без возможности помыться и причесаться да рытье могил никого не красит».

— Кто у вас главный? — спросила, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Я главный, — раздалось с крыльца, и после мягче: — Ты где была, хозяюшка? — Фрося узнала голос Давида. Его борода и волосы отросли, а шелковые канты красной рубахи поблескивали на солнце.

— Здрав будь, воин. Что вновь привело тебя ко мне?

— Клятва. И её исполнение.

Женщина пожала плечами. Сил слушать подробности не было совсем.

— Твоя клятва и её исполнение могут подождать до утра? — спросила она, проходя мимо мужчины в дом.

— В общем да, — немного растерялся он.

— Вот и хорошо, а то у меня тут полный лагерь беженцев.

— Кого? — не понял собеседник.

— Дети у меня, воин, одиннадцать напуганных ребят от мала до велика. Их деревню разорили, убили всех. Мелкие в лесу успели спрятаться, — сказала и запнулась. Заметила, что в доме ещё гость. Старец. Высокий, статный, худой, тонкокостный. Длинные седые волосы и такая же борода. Тонкие, плотно сомкнутые губы, бесстрастное лицо и совершенно нереальные, словно стылое небо, глаза. От левой брови до уха извивался змейкой тонкий белый шрам. Смотрел человек цепко, колко, словно хотел схватить, пленить взглядом. «Так бы, наверное, выглядел Одиссей, прибывший в Итаку, после двадцати лет скитаний», — отчего-то подумалось Ефросинье.

Незнакомец разглядывал хозяйку не менее внимательно, чем она его. Одет он был в длиннополый, однобортный, тонкой тёмно-зелёной шерсти кафтан с застёжками-разговорами и в такого же цвета шерстяную шапочку. На ногах невысокие кожаные сапоги. Единственным интересным элементом одежды были широкие черного шелка зарукавья, вышитые золотом. «Ох, не прост дедушка», — отметила Фрося и под пристальным взглядом седовласого гостя молча подошла к столу, достала с полки крынку, налила в нее можжевелового сиропа, насыпала соль, добавила воды, размешала и отпила немного. От перегрева и обезвоживания её трясло и покачивало, сейчас бы лечь, забыться беспокойным сном, а не гостями незваными заниматься.

— Ты бы села, голубушка, — произнес старик на удивление мягким, певучим голосом. — На ногах же не стоишь. Дети где?

— В лесу. Спрятались. — Ефросинья опустилась на лавку.

— Давид, — обратился гость к сотнику, — прикажи своим малых привести. Почти ночь на дворе.

— Нет! — Фрося подскочила, от чего голова снова закружилась. — Им и так страшно после всего, что они пережили. Не надо воинов. Я сама схожу. — И вышла прочь.

В доме повисла тишина. Священник не сводил глаз с разрисованной печи. Давид хмурился.

— Что с ней? — первым не выдержал сотник.

Игумен приподнял брови и укоризненно посмотрел на воспитанника.

— Не слышал что ли, что она сказала? — но рассмотрев недоумение на лице, покачал головой и разъяснил:

— В двух пеших днях отсюда, в сторону Рязанского княжества, есть село. Из него к нашей хозяюшке и приходили дети. Туда-то она, видимо, и направилась, почуяв лихо. А дальше сам подумай. Что она увидела, чем занималась да как назад с мальцами шла. Это ты — воин и мужчина, тебя смерть любит. А она — женщина, ей к жизни тянуться надо. Вот от того у неё и глаза сейчас такие, словно геену увидела. Шутка ли у Костлявой из лап безгрешных младенцев вырвать! Не тревожь её сегодня клятвой своей.

Чуть погодя Ефросинья привела ребят: худющих, чумазых, жмущихся к ней со всех сторон. До глубокой ночи она их мыла, чесала, кормила легким рыбным бульоном. После раскладывала по полатям да по лавкам, стирала да развешивала мокрые рубахи.

Воины расположились во дворе, растянув белоснежный шатер. В доме все места были заняты. Примостилась в бане на лавке, но сон не шел.

Круглая яркая луна смотрела своим белёсым глазом в единственное банное окошко, мешая спать. Не выдержав, женщина встала, взяла чистую рубаху, кусок мыла, шерстяной плащ, служивший ей покрывалом, котелок и отправилась к реке. Потихоньку питый за долгий вечер глюкозо-солевой раствор привел организм в чувство. Тело ожило и напомнило о чистоте и хлебе.

Черная гладь манила прохладой. Где-то плескалась рыба. Скинув с себя липкую от пота рубаху, Фрося зашла в воду. Намылилась, смывая недельную грязь, трупный смрад и чужое горе. С остервенением оттёрла руки. Казалось, под ногтями засела та самая земля. Ополоснулась, умылась и поплыла, разгоняя боль в ноющих мышцах. Накупавшись вдоволь, набрала беззубок, отчистила их от створок, песка и сварила суп, приправленный лишь диким луком да солью. Наполнила плошку и, опершись на дерево, отпила горячую жидкость. Жуткое путешествие окончилось, начался откат от пережитого. Корка безразличия потрескалась и спала. Пришла боль от детских страданий, от тихого: «Тата, это мой тата», от невозможности что-то сделать, как-то помочь. А ведь смерть этого села не войдет ни в одну летопись. Никто из монахов не напишет: «Веснушчатая девочка Ретка собственноручно хоронила родителей. Сыпала землю на общую могилу, но глаза её оставались сухи». Ефросинья уже не сдерживала всхлипы. По щекам текли слезы.

Средневековый мир жесток, и кому, как ни ей, знать это. Здесь законы и защита сосредоточены в городах, но и те могут стать ловушкой, случись осада или чума. Поэтому выбирать по большому счету не из чего. Сёла разоряют степняки, города жгут свои же. А через двадцать три года и вовсе придёт беда — запылают пожары по всей земле. Отгремит первым набатом Калка, потом четырнадцать лет покоя, и падёт под копытами Батыя Рязань, погибнут на Реке Воронеж князья Рязанские, Муромские да Пронские, ибо опоздает Юрий Всеволодович. Позже будет взят и разорён богатый Владимир, только пять дней сможет удержать осаду новорожденная Москва, умоется в крови Козельск. Через два года монголы сравняют с землёй и Муром, и Пронск — прервётся род Святославовичей. А Батый пойдет дальше. И нигде на Руси спокойно не будет. Прячься в лесной чаще или живи в городе — всё одно. История пустит стрелу, и та не остановится, пока не поразит все цели. Но перехватить её полет нельзя, иначе полетит мир в Тартар. Без Калки не будет Угры. Без Ига не будет объединения Земель Русских. Тем не менее, придётся попытаться выжить в мясорубке событий. Подготовиться. Благо время есть. Сидеть в избе посреди чащи и ждать банду разбойников или отбившийся отряд кочевников — глупо. Это чистое везение, что тогда, поздней осенью, ей попался Юра со своей десяткой, а не те, кто разорил деревню.

Значит, необходимо убедить Давида забрать её в Муром. А оттуда она рано или поздно переберётся в Новгород, куда монголы так и не дойдут, да и вообще там спокойнее да уровень жизни получше.

Женщина помнила слова дружинника о том, что он не может, но и понимала, что раз он вернулся, то скорее всего или ему нужно чего, или долг за лечение отдать хочет. Украшения ведь она не взяла.

Так и размышляла, пока не заснула, завернувшись в плащ.