Сфера времени

Praeteritum XXIII

Мягкое пламя свечи отвоевало у тьмы небольшой участок клети. На широкой лавке сидел Илья и гладил русую макушку внука. Жар утих, и ребенок мерно дышал. Дом спал, поэтому воин не опасался, что кто-то увидит его слезы. Он не плакал, когда хоронил своих детей. Из восьми до собственных бород дожили только двое сыновей. Кого голод унес, кого — болезни, кого — распри княжеские. Он не плакал, когда седмицу назад хоронил внучку. Красавицу, курносую хохотушку и отраду для стариковских глаз. Но сегодня в одиночестве, в полутёмной клети, глядя на справившегося с оспой внука, он мог позволить отпустить себя. Смерть детей обыденна, редко когда ребенок переступает порог отрочества. А вот жизнь, жизнь — это поистине чудо. Люди же, способные вступить в бой с костлявой и выйти победителем, — храбрецы… или безумцы, что, впрочем, две стороны одной монеты Илья вздохнул и перекрестился. Знания, коими наделяет людей господь, являются не только благом, но и тяжелым крестом. Не у многих хватит сил нести его. У княгини Ефросиньи эти силы оказались.

Два последних месяца походили на геенну огненную. Зараза распространялась очень быстро, и каждый знал: дочь царя Ирода рано или поздно постучится и к нему в дом. Руки белой девы покрыты гнойными струпьями, и их холодное прикосновение принесёт лишь болезненную смерть.

В первый же день после известия об оспе, когда городские бабы, нагие, простоволосые, впряглись в соху да с шумом, криками и дикой руганью прогоняли болезнь, опахивая борозду в едва оттаявшей земле, Фрося собрала малый круг. Помимо близких людей на нем присутствовал емец Харальд.

Напряженная, строгая, сосредоточенная Ефросинья сидела за столом, и взгляд её поменялся настолько разительно, что Илья чувствовал: не супруга князя нынче перед ним, но правитель.

— Начну с вопросов, — княгиня сжала пальцы в замок. — Первое: как часто бывают у нас подобные хвори? Второе: какая смертность? И третье: кто из вас переболел оспой, а кто нет?

— Последнее крупное поветрие было шесть лет назад, тогда я слёг, но живой остался, правда, страшный на лицо стал да вижу худо. До этого с коня стрелой белку бил, — с затаенной болью ответил Харальд. — Тогда много полегло. Двора не было, куда бы смерть ни зашла.

— Ничего ты не страшный, — мимолётно бросила Фрося, подбадривая. — Всего лишь дефект кожи. Хотела спасибо сказать тебе. Ты всё правильно сделал с сараем. Правда, и купца запереть надо было. Там же.

Мужчина от этих простых слов смущенно улыбнулся.

— Прости, хозяйка, не успел поймать, сбежал от меня негодяй. Зато сейчас под замком сидит.

«Толку-то, — грустно подумала княгиня, — он пол-Мурома заразил, пока ко мне проталкивался».

— В прошлый раз одна четверть города преставилась. Отпевать не успевали. Ко мне зараза не липнет, — отчитался отец Никон. — Мать Фотинья, ещё когда невестой ехала к князю Юрию, в дороге чем-то подобным переболела, но без струпьев, после того её Бог миловал. А вот Илья, не знаю, как до своих лет дожил, — игумен криво усмехнулся, — наверное, слово знает.

«Или тоже переболел в легкой форме и уже не помнит. Хорошо. Господи, как же хорошо, что ни за кого из своих переживать не придется! Стоп! Ретка?!» Волна страха накатила, подминая под себя. Огромных усилий стоило не поддаться панике и не бежать сломя голову к крестнице.

— Может, минует? — с надеждой в голосе спросила мать Фотинья.

— Не минует, — хором ответили мужчины.

Илья пожал плечами.

— Делать-то что? Всё равно эту заразу не одолеешь ничем, только ждать и молиться.

Фрося поджала губы, судорожно соображая. Оспа. Полумифическая болезнь, которая полностью исчезла ещё в далёком двадцатом веке. Закладывался ли в её геном механизм сопротивления ей? По идее, должен, но кто ж этих генетиков и их стандарты знает. В медкарте было сказано: «Устойчивость ко всем известным заболеваниям и их модификациям». Не за себя страшно, за ребенка. Понятно, что её гены доминантные, но всё же. Подняла глаза на игумена, тот смотрел на неё в упор.

— С тобой точно ничего не случится, — уверенно сказал он.

Фрося выдохнула. Нет смысла гадать и бояться. На ней сейчас лежит ответственность не только за себя и ребёнка, но и за целый город.

— Надо запереть ворота. Никого не впускать и никого не выпускать. Наказать всем сидеть по домам.

— Не будут люди дома сидеть из-за поветрия. По воду надо и на привоз надо, в церковь тоже надо. Никого не удержим, да и Муром закроешь, и без продуктов начнет люд с голоду пухнуть. Будет бунт! — Илья был жесток в своей правде. У Фроси от гнева расширились зрачки.

— Болезнь передается по воздуху и от человека к человеку! Король франков, чтобы спасти город, приказал убивать и сжигать каждого, у кого найдут признаки болезни. А мне как прикажете поступить? От этой дряни нет лекарства! Ни сера, ни красные одежды не спасут. Уменьшить количество смертей можно только жестким карантином и никак иначе, — Фрося опустила голову на руки.

Отец Никон подсел ближе.

— Фрося, — он смотрел серьёзно, жестко, без тени сочувствия, — посмотри на меня и вспомни то, что знаешь. Наверняка, выход есть. Я помогу тебе справиться, сделаю всё, что в моих силах.

В гриднице повисла тишина. Никто не ожидал таких слов и тем более каких-то решений. Оспа была всегда. Она приходила, когда желала, и уходила, собрав кровавую дань. Болезнь следовало лишь переждать со смирением в сердце.

Фрося судорожно вспоминала прошлое, будущее. Раскопки оспенного захоронения в Гнёздово, первые письменные упоминания в летописях шестнадцатого века, эпидемия восемнадцатого, заставившая привиться саму Екатерину вторую. Стоп! Прививка!

— Боже, нет! — простонала Фрося и побелела, в ужасе глядя на игумена.

— Ты нашла выход?

Княгиня отрицательно затрясла головой. И подскочила.

— Нашла, но это безумие! Не имея медицинских знаний, не имея инструментов, не имея вакцины. Нет!

— Княгиня Муромская, сядь и успокойся! — жестко произнес игумен. Есть лекарство?

— Не лекарство. Вакцина. Известно два способа. Первый: использовать гной из язв переболевшего и пошедшего на поправку человека. Здоровому делается несколько ранок, и они мажутся этим гноем. Так на востоке поступают. После такого заражения умирает примерно один из двадцати. Второй: найти корову или лошадь, больную оспой, и сделать то же самое. После такого заболевают в слабой форме, без волдырей, и почти никто не умирает. То есть я не знаю точно, наверное, всё же есть смертность, но минимальная.

Фрося замолчала и осмотрела присутствующих. Игумен хитро улыбался, мать Фотинья была задумчива, Илья смотрел недоверчиво, а Харальд имел выражение одновременно восхищённое и ошарашенное. Да, видимо, не привык дружинник к подобным «посиделкам» и поведению княгини.

— Надо попробовать, — наконец выдал игумен.

— Отец Никон! Без должных знаний и умений это преступление!

— Думаю, знаний и умений у нас хватит. Принцип я, пожалуй, понял, хватило бы красноречия убедить всех, а то мало того, что мор ослабит город, так ещё и бояре будут голосить, что это ты повинна в поветрии. И ворожбой лечишь. Но я что-нибудь придумаю.

— Они так и так будут, отец Никон, — устало произнесла Фрося.

Обсуждать было более нечего, и игумен вернулся к себе, а через два дня на княжеский двор привели двух упирающихся бурёнок. На их вымени красовались круглые оспенные язвы, во всем остальном животные чувствовали себя превосходно. Довольный священник вместе с ещё двумя монахами приехали следом на небольшой повозке. Начать «вакцинацию» решили с княжеского двора. Фрося собрала всех и подробно, насколько сама могла понимать, объяснила механизм. Согласились немногие. Кто-то боялся, кто-то не верил. Среди первых, кто решился, была Ретка со своей незыблемой верой в знания и умения своей крёстной матери.

Фросю трясло. К вечеру следующего дня у девочки поднялась температура, потом на руке в месте надрезов образовались волдыри. Два дня княгиня не отходила от девушки, но постепенно температура спала, а к концу первой недели подсохли и язвы на руке.

К этому моменту в городе появились первые умершие. Вместе с этим кто-то пустил слух, что от напасти есть спасенье. На княжеском дворе и в Борисоглебском монастыре священники при помощи молитвы и надреза на коже «лечат оспу». И что самое удивительное, монахов да челядь княжескую зараза действительно обходит стороной.

Город бурлил. Кто-то шел, нёс детей с одной лишь надеждой — выжить. Кто-то кричал, что это ведьма рязанская хворь в город принесла и теперь спасается лишь тот, кто ей на поклон пришел. Много всего было в городе. И слез, и смертей, и благодарностей.

Беда не обошла стороной и семью воеводы. Сам он, действительно, как заговоренный был, а вот Настасья пришла к монахам среди первых. Заодно пожаловалась, что, мол, сыновья-то в поход ушли с Давидом Юрьевичем, а невестки, что хозяйство ведут, приходить не хотят и детей не ведут. Боятся, не верят. А через неделю заболела внучка Ильи. И как ей не пытались помочь, выходить девочку не удалось.

После похорон воевода сгреб в охапку внука и, несмотря на крики и причитания невестки, принёс на княжий двор. А после не отходил от мальца ни на шаг. Но парень полежал в жару два дня и выздоровел. А через седмицу и язвочка подживать начала.

Это были самые тяжелые два месяца во Фросиной жизни. Она вымоталась и морально, и физически. Если бы не мать Фотинья, то молодая княгиня забывала бы поесть и засыпала бы прямо за рабочим столом. Но в один из июньских дней стояла поразительная тишина. Сначала никто не понял, что произошло, но потом Ретка, прикрыв свои зелёные глаза, прошептала:

— Перебор колокольный ни по ком не звонит.

Болезнь ушла.

Владыка Василий пребывал в душевном разладе. То, что произошло в Муроме, настораживало. В город пришла оспа. И с этим как раз всё было ясно, привычно, почти нормально. Не чума и слава Богу! Но отчего хворь спала за неполных два месяца, не тронув и десятой части города, было не понятно, а значит, опасно. Прихожане сказывали, что игумен Борисоглебского монастыря осмелился лечить оспу нечистыми коровами, а некоторые говорили, что в той лечебной мази был яд гадюки, кровь, внутренности и экскременты летучих мышей, и слезы слепых щенят. По слухам, придумала рецепт княгиня Ефросинья. «Эта может», — митрополит покривился, выслушав очередное донесение. С одной стороны, следовало лишить игумена сана за связь с нечистой и противостояние воле Господней, а княгиню от церкви отлучить. Но с другой стороны, жалобы все шли исключительно от боярских семей. А от посадских, напротив, молебны благодарственные. Леченье то помогало. Митрополит никогда не был глупцом и прекрасно понимал причины, по которым верхушка пытается уничтожить супругу Давида. Но пока оставался непонятным расклад сил в Муроме. Да и что на Руси князья делают с неугодными епископами, митрополит прекрасно знал. С другой стороны, с боярами договориться было проще, чем с новоиспеченным правителем. Однако, чтобы не навлечь на себя гнев Давида, следовало загребать жар чужими руками.

Подумав, владыка пригласил особо преданных церковников и несколько раз «случайно» обмолвился о том, что его беспокоит, как целительница рязанская во время хвори себя повела. А дальше каждый додумал сам. По городу прокатилась волна обличающих проповедей.

Давид приехал к празднику Иоанна Купалы. Лишь разбили печенегов, так сразу домой и засобирался. И как ни уговаривал его молодой князь Ярослав в Киев идти под батюшкиными знамёнами, не согласился.

— Супруга у меня в тяжести, а город бояре раздирают. Как бы пока я на чужбине воюю, дома не лишиться.

Прибыл Давид в Муром по обычаю своему без предупреждения. Однако его ждали. «Видимо, кто из дружины весть послал», — помыслил князь, аккуратно правя коня сквозь ликующую толпу. Дружина молча разъезжалась по домам. Когда конных осталось меньше десяти, уже у самого подъезда к Воеводовой горе, кто-то из толпы возьми да крикни: «Пока князь воевал, его супруга мор на город пустила!» И чуть дальше другой: «На ведьме женат! Игумена и того чертовка ворожбой заморочила!» И сменилось настроение: если у первых ворот да на посаде народ ликовал, то у горы возмущенно бурлил. Въехал Давид через мост, а там, на площади, бояре встречают. Шапки сняли, в пол кланяются:

— Смилуйся! Избавь нас от бабы-дуры! Мочи нет терпеть!

Нахмурился князь, брови сдвинул, поводья сжал да так, что пальцы побелели.

— Вы чего тут балаган устроили, а мужи думные? Али, где гридница, забыли?

— Помним, княже! — на разные голоса прогудели старцы.

Подъехал князь к терему, ни Ильи не видно, ни Фроси. Сдавило горло, заиграли желваки. Где все? Что случилось?

Поднялся по ступеням резным, вошел в гридницу, сел на кресло высокое. На второе глянул — пустое. Бояре стоят, по обе стороны хором. Бороды вздыблены, брови лохматы.

— Где жена моя Ефросинья?

— А где и положено бабе быть. Наверху. В светлице.

Князь снова огляделся: кого б послать, проверить. Но ни Ильи, ни Юры рядом так и не оказалось. «Точно, лихо какое-то творится».

— Позови княгиню! — крикнул он холопу. Но боярин Богдан оттеснил слугу от дверей и запер на засов.

— Не надобно, княже. Всё с женой твоей хорошо, крест даю. А вот тебе лучше выслушать нас.

Боярин Позвизд кивнул Богдану и дальше уже продолжил сам:

— Княже, готовы мы все верно служить тебе и тебя самодержцем иметь, но не хотим, чтобы княгиня Ефросинья повелевала нами и женами нашими. Если хочешь оставаться на столе Муромском, путь будет у тебя другая княгиня. Выбери любую из дочерей наших или сосватай в других землях — всё одно. А Ефросинью сошли в монастырь. Мочи нет терпеть управство её.

— Илья где?

— По сёлам поехал, как засеяны поля, проверять, — услужливо подсказал кто-то из присутствующих.

Давид отметил, насколько всё слаженно выходит. Он только вернулся, что в городе творится, не знает. Где верные ему люди, не понятно. Фрося заперта отдельно. Что остаётся? Оружие. У него меч, у бояр только ножи. Но всё равно не отобьется. Много их. А значит…Что значит? Фросю он этим коршунам всё равно не отдаст! Что бы там ни произошло у них.

— Чем же жена моя вам не люба? — вкрадчиво спросил Давид.

Боярин Ретша покачал головой.

— Э, не, княже. Не важно, чем она люба или нет. Важно, что княгиней она более не будет. А вот ты свою судьбу сейчас сам решай.

Сказано слово. Озвучено требование. Или Фрося, или стол Муромский.

— Ну что ж, старцы градские, — Давид встал с места и недобро прищурился. «Прав был Всеволод. Давить этих гнид надо». — Слушайте слово моё. С супругой своей я браком нерушимым венчан. Перед алтарём я обещанье дал в верности и любови, а также, что не отпущу до самой смерти. Вам же я таких клятв не давал.

Дверь грохнула, засов скрипнул. Кто-то явно пытался попасть вовнутрь. Давид улыбнулся, и от улыбки этой спины боярские вспотели.

— Так вот он, стол Муромский! — князь показал на резное кресло. — Кто из вас самый знатный? Самый родовитый? Владейте!

Выбитая дверь упала, и в гридницу влетел Илья с посыльным пареньком.

— Давид Юрьич! — отрок пригладил растрепавшуюся гриву. — Игумен Борисоглебского монастыря совсем плох. Причастился уже. Сударыня Ефросинья, как узнала, туда сразу направилась, а мне велела тут дожидаться.

Давид рыкнул:

— Сама? Верхом? Город, что котёл, бурлит! А она в тяжести помчалась невесть куда?!

— Не беспокойся! — Илья положил руку на плечо князю. — Не одна. За ней с Пасхи тенью емец Харальд ходит. Охраны лучше не сыщешь.

Фрося сжала иглу настолько сильно, что та лопнула. Мысли уже битый час ходили по кругу. Толку только от этого анализа ноль.

Матушку Фотинью с утра вызвали в монастырь, что-то там неотложное случилось, Илья еще вчера уехал по сёлам самолично проверить посевы хотя бы в ближайших из них. Отец Никон совсем плох, борьба с этой оспой треклятой лишила его последних сил. И вот сегодня стоило ей остаться практически одной, в светлицу ввалились бояре. Уверенные, надменные, наглые. Расположились, выход перекрывая, оттеснили женщин, встали, свет оконный загораживая. Фрося испугалась. Многих сил ей стоило встретить гостей непрошенных спокойным взглядом да бровями, недоуменно вверх поднятыми.

— Утро доброе, мужи княжьи, отчего в такую рань пожаловали да на половину женскую?

Бояре переглянулись, и Ретша Ольгович картинно поклонился.

— Госпожа Ефросиния! Весь город и бояре просят у тебя: дай нам, кого мы у тебя попросим! Мы все хотим, чтобы князь Давид властвовал над нами, но жены наши не хотят, чтобы ты господствовала над ними. Возьми, сколько тебе нужно богатств, и уходи, куда пожелаешь!

Фрося во все глаза смотрела на делегатов и судорожно соображала, что ей в этой ситуации делать. Уж точно манипуляция на тему «Обещайте мне дать всё, что пожелаю» и пожелать Давида, не пройдёт. Все же он человек со своими планами и амбициями, а не переходящее красное знамя. Как назло, иных умных мыслей в голову не приходило. Придётся играть, чтобы получить отсрочку.

Испуг и удивление даже изображать не пришлось, стоило лишь немного ослабить контроль над эмоциями. Щеки побледнели, глаза опустились в пол.

— Что ж, воля ваша… Не надо мне золота да серебра, как скажет супруг мой, так и будет. Если Давид сам захочет жену новую, ни слова против не скажу.

— Вот и ладненько, — боярин Позвизд сладко улыбнулся. — Князь в город въехал, сегодня и решение примет. А тебе всё же лучше уйти самой. Подобру-поздорову, а то ты ж знать не можешь, какое решение князь примет.

Бояре, довольно гудя, вымелись вон. Фрося в изнеможении села на лавку. Голова кружилась, тошнота подступила к горлу. «Может, действительно проще уйти? Всё же история наглядно показывает, что трон важнее семейных уз. А уговорить? Уговорить любого можно». Фрося вздохнула, размышляя. Ждать решение Давида или действовать самой? Нет, от добра добра не ищут. Вроде бы муж ни разу не дал повода усомниться в себе, но она прекрасно понимала, что на кону у него сегодня будет очень много. Город или жена? Власть или семья? Муром-то один, а дев на выданье пруд пруди.

— Даже не думай! — Ворвался в её размышления мужской голос.

Рамка с вышивкой выпала из рук, Фрося подняла взгляд и натолкнулась на недовольного Харальда

— О чем?

— О том, чтобы сбежать.

— Не тебе судить о том! Найдет себе князь жену по статусу и будет править городом спокойно. Ведь женщина как вода: в какой кубок не нальешь, деревянный ли, серебряный — вкус не поменяется.

— Дура ты! Хоть и умная! — выпалил взбешенный дружинник. — Естество, говоришь, женское одинаковое?! Так почему мимо одной проходишь, не заметив, а от взгляда на вторую замирает сердце? Улыбка на устах появляется и воздуха не хватает? Хочется быть рядом, слушать голос, дотрагиваться, оберегать, — и потом уже спокойней добавил: — Воля твоя, Ефросинья, но представь на мгновенье, что нет с тобой князя, нет и не будет более. Коли выть не захочется, езжай на все четыре стороны! Езжай, не оглядываясь!

Хотела бы Фрося возразить, а нечего. Всегда чем-то не настоящим, лишним, никому не ненужным свои чувства считала. Не научилась силу в них черпать. Не знала, как это без оглядки, без сомнений, без масок раскрывать себя. Душа — это же не тело, её попробуй нагой покажи, не отмоешься потом. Проще спрятать за ширмой приличий, культуры, прав. Проще жить с партнёрами, деля быт, финансы, постель, но не себя. Как отдать часть себя чужому человеку без оглядки? «А чужому и не надо», — трепетной ласточкой прилетела мысль.

Прикрыла глаза, оперлась на стену, успокаиваясь, приводя в порядок мысли, но обдумать, как следует, ей не дали. В светлицу, словно вихрь зимний, ворвался Белёк.

— Матушка Ефросинья! Отец Никон плох совсем. Духовник его за тобой послал, сказал, что коли застать хочешь, поговорить, поторопиться следует.

В мгновенье ока подорвалась княгиня, вылетела из светлицы, только успела Ретке крикнуть «Из дома ни ногой». Добежала до гридницы. Заперто. Дружина по бокам стоит.

— Мне к князю Давиду надо срочно!

— Не велел князь пускать, невесту выбирает.

— Ах, невесту?! Ну, Бог в помощь! — Фрося развернулась к Бельку и попросила:

— Дождись, когда весь этот отбор закончится, и сообщи князю про игумена, а я поехала.

И помчалась вниз, в конюшни. С бешеной скоростью оседлала лошадь, Харальд лишь успел со своей справиться да подпруги на княжеской проверить, как Фрося взлетела в седло, даром что в тягости. Как мчалась по Мурому да по дороге до монастыря Борисоглебского, как шептала молитвы, о том смутно помнила, просила одного: успеть.

Не успела.

Борисоглебский монастырь встретил медленным колокольным звоном, так хорошо разученным за это лето. Лошадь перешла на шаг. Торопиться теперь было некуда.

Фрося стояла в опустевшей усыпальнице и невидящим взглядом смотрела сквозь деревянную гробницу. Предыдущий час жизни словно выпал из её сознания, оставив лишь запах ладана на губах. И вот, сквозь кисею отрешённости, через спасительную пустоту и безмолвие, её трясут, выдёргивают, заставляют вынырнуть в мир звуков и вещей.

— Сударыня Ефросинья! — Белёк очень долго зовёт княгиню, и уже слёзы подступают к глазам от страха, что госпожа так и останется стоять безучастно. Но потом он вспоминает, что большой, взрослый, даром что тринадцатую весну справил. Стало быть, надо не сырость разводить, а наказ исполнять.

— Сударыня Ефросинья! — отрок зовёт настойчивей, дёргает за шелковый рукав.

Фрося прикрывает глаза, делает глубокий вдох. Выдох получается рваным, смотрит на перепуганного ребёнка, пытается улыбнуться ободряюще. Выходит вымученно, жалко.

— Чего тебе? — голос хриплый, словно она молчала целую вечность.

— Отец Никон распоряжение оставил: по смерти его ларец тебе отдать. А на словах просил прощения, — Белёк зажмурился и протянул ларец.

Фрося сомкнула брови, пытаясь понять услышанное, отворила крышку и замерла, недоуменно глядя вовнутрь. В сундучке лежал простой, без знаков и узоров, створчатый браслет и сложенный вчетверо лист бумаги. Дрожащими пальцами она достала и развернула письмо. Взглянула, и шкатулка с браслетом выпали из рук.

Глаза вцепились в знакомые с детства буквы.

«Милая моя, дорогая Фрося, раз ты читаешь эти строки, значит, я так и не нашел в себе мужества открыться тебе. Увы, некоторые черты характера не в силах изменить даже время.

Каждый раз, желая признаться, я находил сотню доводов, чтобы не делать этого. Убеждал себя, что не стоит ворошить угли прошлого, ведь будущего у нас уже не могло быть.

О том, что ты не вернулась из экспедиции, мне стало известно в первые же минуты. Как и то, что сбой не был простой технической ошибкой. Запрет совета управления на отправку спасательной экспедиции лишь подтвердил мои подозрения. Произошедшее — не случайность. Всему виной оказался я: моя должность министра, моё нежелание идти на компромисс, а также мой страх открыться тебе. Боже, каким дураком я был!

Хотя почему был?…

Подключив все свои контакты и связи, я смог отправиться за тобой в прошлое.

Как наивно с моей стороны было полагать, что люди, которые организовали тебе билет в один конец, не провернут тот же трюк со мной, для надёжности закинув подальше во времени. Так, чтобы точно никто из нас не вернулся.

Когда я понял, что застрял на пятьдесят лет раньше тебя, и осознал, что вновь подвёл, то стал искать смерти. Увы, костлявая обходила меня стороной, а судьба вела вперед. Вела к встрече с тобой…

Три зимы назад, услышав рассказ Юрия, я и предположить не мог, что Яга — это ты. Считал, что за эти годы настолько сильно изменил историю, что наши реальности просто не могут пересечься. Но когда от тебя вернулся Давид, восхищенный и потрясенный одновременно, я решил самостоятельно убедиться в том, о чём даже не смел мечтать.

Там, в ягьей избе, ожидая твоего прихода, я смотрел на разрисованную тюльпанами печь и не знал, плакать мне или смеяться от понимания того, что ты помнишь меня. Больно мне было, ведь я уже не тот, кто может сделать тебя счастливой.

Вы спорили с Давидом, не замечая ничего вокруг, а я любовался тобой, живой, настоящей, не скрытой нанитами и условностями. Исправный браслет сферы лежал в Муроме, но я не знал, сможет ли он отправить тебя домой. Ведь как я тогда считал: история изменена достаточно сильно, чтобы кто-то из нас смог вернуться, даже когда барьер в тысячу лет будет преодолён. А ещё я чувствовал ответственность за твою жизнь и постарался стать другом тебе и помощником. Но твой рассказ о Петре и Февронии вновь перевернул всё моё понимание мира. Ведь получалось, что обывательское представление о времени как об эластичной субстанции, способной изменяться, подстраиваться, вбирать в себя вероятности, оказалось верным. И твоё появление здесь предопределено. Эта мысль не давала мне покоя. Посему выходило, что браслет сможет вернуть тебя. Стоит надеть его и включить, он сам найдет луч Сферы и зацепится за него, возвращаясь домой.

Не грусти обо мне, моя прекрасная Ева, и прости, если сможешь. Увы, даже для генноизмененных реалии средневековой жизни слишком суровы. Старая рана и лингвокарта доконали меня чуть раньше, чем я планировал.

Спасибо за то, что изменила мой мир, примирила с самим собой, научила доверию. Спасибо за незабываемые пять лет счастья. И спасибо, что не побоялась стать мне другом.

Люблю тебя.

Эвелин Коренёв».

Фрося закрыла руками лицо. Она не знала, что думать, что чувствовать, а главное, как с этими мыслями и чувствами жить дальше. Всё похороненное, давнее, запрятанное за плитами времени всплыло, вырвало с корнями потаённые воспоминания, лавиной сметая устоявшуюся жизнь.

— Как ты мог, Ваня?! — прошептала она, не в силах молчать. — Боже мой! Зачем? Ради чего ты бросил всё и отправился за мной в прошлое?! У тебя там был дом, друзья, работа, деньги, место в правительстве, и ты поставил всё это на кон — ради чего?! Ради призрачной надежды спасти женщину, которая даже лица твоего не видела?! А ты спрашивал, нуждаюсь ли я в спасении? Нуждаюсь ли я в том, чтобы теперь нести это бремя на себе? — Вопрос разбился о каменные стены монастыря, Фросю накрыла истерика. Напряжение, переживания и потрясения последних дней вылились потоком слёз.

— Ну что, нравится тебе твоё прошлое? Нравится? Оно стоило того, чтобы отправляться за мной? Стоило? Чтобы прожить остаток дней во мраке средневековья? Чтобы умереть так рано?… Что мне теперь прикажешь делать с этим браслетом? Со своей жизнью? — закричала она и осела на пол. Плечи содрогались от рыданий. — Куда мне идти? Кому я нужна в будущем, в котором нет тебя? Марго? Так мы с ней лишь партнёры. Елисею? Он за эти три года вырос и превратился во взрослого молодого человека. Отцу? А жив ли он? Мне страшно. Страшно даже думать об этом. О том, что я вернусь на руины своей прошлой жизни, а там не будет никого.

Давид приехал в Борисоглебский монастырь поздно. Уже отзвучали молебны и отзвонили колокола. На территории было безлюдно, и только у входа в усыпальницу стоял Харальд и жевал травину. Князь спрыгнул с коня, желая пройти. Дружинник преградил ему путь.

— Ну что, княже, выбрал невесту? — выплюнул емец.

У Давида заиграли желваки и опасно сузились глаза, однако ответить он не успел. Между ними встал Илья.

— Выбрал, выбрал, не бычься, пройти дай.

Тут неожиданно в разговор встрял Белёк.

— Я сначала. У меня наказ от отца Никона. Отдать надо, — и ужом прошмыгнул вовнутрь.

На долгие минуты воцарилась тишина. Потом что-то упало, ударилось о каменный пол, и отрок выскочил с круглыми глазами. Давид, не медля больше ни минуты, оттолкнул дружинника и влетел в усыпальницу. Фрося тихо, с надрывом, говорила на непонятном языке, обращалась к игумену мирским именем, а после перешла на крик. Потом обессилев, осела на пол и разрыдалась.

Давид подошел, сел рядом, перетянул супругу на колени и обнял, успокаивая. Фрося постепенно затихла, пригрелась. Подняла глаза и удивлённо посмотрела на мужа:

— Ты что тут делаешь? — осипшим голосом спросила она.

— Утешаю жену свою в горе. Не даю сидеть ей на холодном полу. Ты мне лучше скажи, отчего непраздная в седло вскочила да помчалась верхом? Ни себя, ни ребенка не бережешь.

Фрося от неожиданной отповеди хлопнула глазами и, чтобы ничего не отвечать, уткнулась носом мужу в свиту. Зарылась лицом, вдыхая такой родной терпкий запах, и поняла, что скучала. Переживания последних месяцев постепенно отступили. Муром, оспа, бояре, Ваня, разорвавший душу в клочья. Она подумает об этом позже. Поймёт, примет, а сейчас ей нужны эти мгновенья безмолвия, безвременья, в их персональной сфере — одной на двоих. Наедине с мужчиной, который стал ей опорой, якорем. Надеждой.

— А как же дочери боярские? — спросила она наконец.

— Вяще прежнего, — усмехнулся Давид и заправил Фросины локоны под платок. Та недоумённо выгнула бровь.

— С чего бы это?

Князь скривился, словно яблока зеленого отведал.

— А с того, что раньше у них только я один в женихах ходил, а теперь выбор велик. Бери — не хочу, — и, видя недоумение на лице, продолжил: — Оставил я стол Муромский. Теперь бояре там править будут.

— Ты из-за меня от княжеского престола отказался? — потрясённо выдохнула Фрося.

— Ради тебя, ради себя, ради детей наших, — спокойно подтвердил Давид. — Пусть эти шакалы сейчас друг друга раздерут, а оставшихся я после на заборе повешу, чем уступить им и до конца дней, как мой брат, в холопстве быть, боясь голову поднять.

Фрося задумалась. Пожалуй, Ваня прав: бывают в жизни люди, ради которых можно рискнуть всем.

Поднялась, подобрала с пола упавшие вещи. Сложила письмо с браслетом в ларь.

— Помоги мне спрятать это тут, — попросила Давида.

— А что это? — не удержался от вопроса князь.

— Это…это билет в мой мир. Ты выбрал свой путь, я тоже… Отныне моя дорога рядом с твоей идёт.

Невысокий, узкоплечий мужчина ждал в слабоосвещенной клети, мерно перекатываясь с носка на пятку. Вперед — назад. Бронзовые бляшки на его шелковом халате и остроконечной шапке мерно позвякивали в такт движению. Сабля била о бедро. Руки покоились на груди, и только бесшумный перестук пальцев по локтю выдавал напряжение гостя.

Вот дверь отворилась, и в клеть вошла красивая, черноглазая молодуха.

— Ты долго ходила, сестра, — вместо приветствия бросил мужчина.

— Не так важно, сколько длится поход, как то, какую добычу он принёс, — усмехнулась в ответ хозяйка, потом развязала шелковый мешочек и достала из него золотые рясны. Гость взял украшения, рассмотрел, взвесил на руке, а после спрятал в поясной кошель.

— Правильно ли я тебя понял, сестра?

— О да, — черные глаза женщины блеснули в темноте. — Пришло время охоты на пардуса.