Сфера времени

Praeteritum VIII

Утро наступило слишком быстро. Спиной Ефросинья ощущала под собой каждую веточку, каждый камушек. Над ухом жужжал комар, а шерстяной плащ пропитался влагой и стал тяжелым. С реки полз плотный, молочно-белый туман. Зябко поежившись, женщина побрела домой. Во дворе стояла тишина. Небольшой отряд спал. Стараясь никого не разбудить, хозяйка разожгла костер, поставила греться воду. Из дома высунулась Ретка, юркнула обратно и вышла уже с крупой.

— Шла бы ты да поспала, матушка. А я покашеварю. Знаю, где что стоит, не спутаю.

Фрося с благодарностью кивнула и пошла досыпать на Реткино место.

Проснулась она уже, когда в доме никого не было, а двор гудел, словно улей. Тело ныло. Обгоревший нос шелушился. Умылась, причесалась, оделась в легкое льняное платье, измазала на себя треть запасов глицерина и села завтракать оставленной на столе кашей. Никто её не тревожил.

Уже после, когда она мыла за собой посуду, к ней подошли Давид и седоволосый старец.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил дружинник.

— Сносно. Вы поговорить хотели? Пойдемте в дом, — ответила Ефросинья.

Лишь прикрылась деревянная дверь, отрезая избушку от летнего зноя, как Давид развернулся и без вступления выдал:

— Я согласен взять тебя в жены!

Ефросинья удивлённо приподняла брови. Ни в какие «жены» она не метила.

— С чего это вдруг? — вопрос был полон скепсиса.

— С того, что я дал клятву выполнить любое твое желание и не исполнил.

— И в качестве сатисфакции решил на мне жениться? — Сказать, что она была удивлена — ничего не сказать. Столько лет изучать быт и культурные особенности и всё равно не понимать, что в головах творится у средневекового человека, было обидно.

— Что? — не понял Давид.

Фрося вздохнула. Удивилась, разнервничалась, вот и не уследила за речью.

— Это латынь. Удовлетворение за оскорбление чести и достоинства. Не переживай, я не обижена и не расстроена, поэтому жениться на мне не нужно, — подытожила Фрося, полагая разговор на этом завершенным.

Но не тут-то было. Давид услышал, что девица, до этого прямо озвучившая свое намерение, теперь заартачилась. И понял: обиделась той сложной женской обидой, в которой нет ни смысла, ни толку. Одна пылкость. Точно ведь гордая: украшения не взяла, да и сейчас смотрит, словно насмехается. Мол, «куда ты, князь, денешься, раз парша твоя снова по телу разошлась?!» Ладно, справится, задобрит.

— А не сама ли ты, девица, когда лечила меня, пожелала женой моей стать? — ласково спросил Давид и замер, глядя на расширяющиеся от удивления глаза знахарки.

— Слушай, воин, я тебя дёгтем да серой лечила, а не мухоморами. С чего разум помутился тогда?

Давид нахмурился, посмотрел на Отца Никона, ища поддержки. Но тот лишь стоял с отрешенно, скрестив руки на груди. Всем видом своим выказывая, что заварившему кашу её и расхлёбывать.

— Ефросинья, — взял всё же себя в руки сотник, — ты, когда мазь наносить собиралась, сказала, чтоб я женился на тебе. После сшила рубаху. И тогда перед отъездом я прямо спросил, чего ты хочешь, то ты снова ответила, чтоб забрал тебя. И от виры отказалась. Всем известно, что то, что требует ведьма за лечение, надо дать, иначе проку не будет. Только хуже.

Фрося задумалась. Да, у них определенно намечался брак. Но брак этот был во взаимопонимании. Так себе, если честно, начало семейной жизни. Она бы даже посмеялась над ситуацией, не происходи это непосредственно с ней.

— Давид, в самом начале это была шутка. Ты так бойко возмущался, что я не жена тебе, что не ответить было просто невозможно. Рубашку просто нужно было сшить, и никакого сакрального смысла в том не было. А увезти я себя просила, потому что уже на стену готова была лезть от одиночества. Не привыкла я как-то без людей жить. Но замуж я за тебя не хочу.

Сотник схватил ртом воздух.

— Но я клятву дал…в храме, — ответил он, чтобы не молчать.

— Мне ты клятвы не давал, брать меня в жены я не просила. Да и не подхожу я тебе, вот совсем! — Ефросинья почувствовала, что из глубин сознания поднимается досада. В первую очередь на себя. Давид ей понравился, собой то можно быть честной, но патриархальная семья Средневековой Руси — это не семейная ячейка, где самое страшное — неустойка за расторжение брачного договора в одностороннем порядке. Да и страшно связывать свою жизнь с кем бы то ни было. Да и странно все это. Зачем знатному воину Яга с опушки?

— Клятву я не тебе давал, верно, а Господу, да и с чего ты взяла, что не подходишь мне?

— С того, что нет у меня ни роду, ни племени, и приданного нет. А ты, судя по одежде, сбруе да коню, — боярин. Не по статусу брак.

Давид скрипнул зубами.

— Неважно мне твое положение.

Лжет голубчик. Не ей так, себе.

— Ах, неважно?! Хорошо. А каково не девственницу тебе в жены брать?

— Мне всё равно, — процедил упрямо воин.

— Всё равно?! Ах тебе всё равно?! — уже змеёй шипела Ефросинья. — Ладно… Я старая, Давид, мне почти сорок.

Мужчина сжал губы.

— Ложь. Ты выглядишь лет на двадцать, не более.

Фрося хищно улыбнулась. Играть так до конца.

— Вот именно, что выгляжу, Яга я, нежить, дух на страже между миром живых и мертвых. Я и дальше буду выглядеть молодой, а ты будешь стариться подле меня. Хочешь?

Глаза её сверкнули в полумраке избы. Князь не выдержал, развернулся и вышел, хлопнув дверью. Из женщины тут же словно выкачали весь воздух, она медленно сползла на лавку. Нда, вот поговорила о переезде. Ничего не скажешь, молодец…

Вдруг раздались неспешные хлопки. Единственный зритель аплодировал. Потом прекратил, склонил голову набок, внимательно рассматривая хозяйку избушки.

— Ну и зачем было всё это представление?

— Какое представление? — устало спросила Ефросинья. — И вообще, вам не кажется, что невежливо вот так стоять, слушать, комментировать и даже не представиться?

— Вам? — священник удивленно глянул на собеседницу. — Ах, мне! Прости голубушка, стариковская память уже никуда не годится. Отец Никон я, игумен Борисоглебского монастыря и духовник Давида Юрьевича.

— Давида Юрьевича? Значит, я права оказалась, что из боярских.

— Почти. Сотник он Муромский. А ты ему шило, раскалённое в сердце воткнула да провернула. Некрасиво, девица.

Ефросинья повела плечами, то ли соглашаясь со словами священника, то ли делая вид, что не поняла их смысл.

— Взвар будете? Успокоительный. Может, заодно и объясните, отчего сотника вашего вдруг перемкнуло. Нормальный же был. Сказал зимой честно — не могу в Муром взять. Что вдруг за замужество?

Отец Никон сел на скамью, оперся подбородком на сцепленные в замок длинные ровные пальцы и, впившись взглядом в хозяйку, ответил:

— Буду. И расскажу всё, раз вы, словно дети малые, сами ни до чего договориться не смогли.

Фрося взяла смесь из ромашки, дикой мяты и липового цвета, залила горячей водой, разожгла в печи небольшой костерок, поставила на него маленькую треногу, а сверху пузатый горшок. Приоткрыла дверь, чтобы юркий дым нашел выход. Постелила на стол льняную скатерть. Достала пастилу из тёрна, мёд и маленькие лепёшки, которых целую гору напекла с утра Ретка. Положила две небольшие костяные ложки, два глиняных блюдца. Разлила по кружкам запарившийся взвар и села напротив.

— И после этого ты утверждаешь, что крестьянка без роду и племени? — хитро глянул священник. Ефросинья лишь плечами пожала. Мало ли что она утверждать может. Толку то. Всё равно ни доказать, ни опровергнуть.

— Мы оба знаем, что это не так, — тем временем ласково продолжил гость. — Ты не крестьянка и не ведьма.

— Не ведьма, так язычница, — насупилась Фрося. От этого странного человека у неё гусиной кожей покрывалась спина.

Старец поднес указательный палец к своим губам, раздумывая над её словами, а после покачал головой:

— Нет. Ты одинаково не веришь ни в Христа, ни в Перуна. Так что ты не язычница и не ведьма. Да не крещеная, но это таинство можно провести в любое время, даже перед венчанием.

— А с чего вы взяли, что я венчаться хочу?

— Не хочешь. Верно, но для тебя это единственно удобный и безопасный путь. Или желаешь в лесу остаться? — дождался отрицательного взмаха головы и продолжил:

— А раз не хочешь, то нужен статус. Не может женщина здесь жить без опеки отца, брата, мужа. У тебя же никого нет. Пикнуть не успеешь, как в кабалу попадёшь. Давид даст защиту, а его социальный статус — некую свободу. К тому же он не беден.

Фрося скривилась и отвернулась. Н-да, времена меняются, но не сюжеты. Вот тебе и типичная ячейка с выгодой и обоснованностью. Шах и Мат тебе, Марго! И твоим сказкам — про любовь в семьях. Всё как всегда. Привычно и понятно. От чего же гадко-то так? Может, от того, что в глубине души Ефросинья знала, помнила, что всё может быть иначе. Можно желать человека без оглядки на деньги и статус. Жаль, это не тот случай. Ладно. С её выгодами всё понятно.

— Допустим, — сухо отметила она, — Хотя до сих пор не понимаю, для чего именно я нужна Давиду.

— Тут несколько сложнее, — нахмурился гумен. — Дело в том, что женитьба для человека его статуса — это, в первую очередь, политический союз. Но расстановка сил в городе между боярами такова, что любой, кто сумеет обвенчать с сотником свою дочь, получит лояльного предводителя дружины. А Муромскому князю это не выгодно. Поэтому логично, что выбор пал на тебя как незаинтересованную политическую фигуру. Понятно?

— Нет, — честно ответила женщина. Хитрит старец, недоговаривает. Показывает лишь тот край правды, который выгоден ему здесь и сейчас.

— Что мало крестьянских или купеческих дочерей? Политически нейтральных. Да и свет клином на одном Муроме не сошелся. Хоть булгарку пусть берет, хоть половчанку, хоть из Суздаля красавицу.

— Любая семья будет давить через дочь, ведь круглых сирот не так уж и много. А грамотных, умных и по-царски гордых и вовсе нет. Или ты думаешь, что каждая крестьянка белую скатерть на стол стелет, приборы ставит, латынь знает да алхимию?

Фрося усмехнулась: умный дедок, быстро её просчитал да выводы сделал.

— И церковь согласна?

— А церкви деваться некуда. У Давида опять струпья по телу пошли, и он на Вознесение Господне покаялся да прилюдно поклялся выполнить обещание, данное целительнице Ефросинье, и взять её в жены.

— Вот дурак, — прикрыла рукой лицо женщина, и Отец Никон не смог бы сказать, к чему относится данное замечание: к клятве ли или вновь появившимся язвам.

— Хорошо, мотивы и перспективы мне понятны, и я при таком раскладе готова даже согласиться на союз к обоюдной выгоде сторон, но у меня к вам просьба.

— Условие? — переспросил священник.

— Нет. Именно просьба. Условия я Давиду ставить буду. Если согласится на них, то договоримся. Нет, так нет. Не пропаду. Уж поверьте.

— Хорошо. Какая просьба?

— Сироты.

Старик улыбнулся. Мягко, располагающе.

— Могла бы и не просить о таком. Я заберу детей в свой монастырь. Там у меня школа.

— А девочек?

— И девочек. Обучение всем нужно. И мальчикам, и девочкам. Отроков оно сдерживает, а стариков, типа меня, утешает. У меня в монастырской школе учатся все, кто желает. И каждому потом находят занятие по душе.

Ефросинья лишь подивилась этому и поблагодарила. Священник кивнул на прощанье да вышел. Хорошо. Один вопрос решён. Теперь надо договариваться с потенциальным женихом. А вот это в разы тяжелее будет. Смогут найти общий язык — оба останутся в плюсе. Не смогут — пойдет боярин своей дорогой, а она своей. Доедет до Мурома, а дальше волосы обрежет, мужское платье наденет и всё равно доберется до Новгорода. Денег по-хорошему раздобыть ещё надо. Ладно, шкурки продаст, на первое время хватит. Решив так, Фрося взяла горшок с мазью и пошла искать сотника.

Давид чистил коня. Он только что прослушал проповедь на тему того, что грех думать верующему человеку, что кому-то могут быть даны магические силы. И напутствие о том, что Господь посылает именно те испытания, которые по силам. А Ефросинья лишь смирила гордыню его княжескую и не более того.

Фрося подошла к сотнику. Лошадь, по её мнению, настолько была чиста и красива, что хоть в рекламе шампуня снимай. Но мужчина её упорно охаживал щеткой.

— Дырку протрешь, — беззлобно заметила хозяйка. — Пойдем, сотник, лишай твой посмотрю, да поговорим.

— Куда?

— К реке давай, свет мне нужен посмотреть на тебя, да чтоб разговор наш никто не слышал.

Если Давид и удивился, то виду не подал. Убрал щетку, скребницу с гребенем в мешок и пошел вслед за врачевательницей. До реки молчали. Каждый думал о своем, полагал, как поведет беседу. Когда пришли к берегу, Фрося поставила горшок на землю и сказала:

— Раздевайся.

Воин хмыкнул, но рубаху стянул. От увиденного женщина глухо выдохнула. На спине и руках было несколько свежих круглых язв, но хуже было не это, а страшные ожоги на груди и предплечье.

— Это что такое? — спросила она в ужасе.

— Прижигание, — спокойно ответил воин.

— Прижигание? Прижигание! Ты что лишайные повреждения прижёг?! Сам?

— Да. Где дотянуться смог, — не меняя интонации, подтвердил он.

Фрося проглотила ругательства, чувствуя как шевелятся волосы на голове.

— Зачем? — тихо спросила она.

— Чтоб зараза не распространялась.

— Слушай, сотник, я же в ратное дело не лезу, да с какой стороны к коню подходить, не советую. Отчего же ты решил, что мое ремесло лучше меня знаешь?

Давид на это ничего не ответил. Фрося покачала головой и, не спрашивая более никаких разрешений, стала наносить мазь на струпья, аккуратно касаясь поврежденных участков кожи. Что делать с ужасными ожогами, она не знала. Поэтому обходила их стороной, стараясь не задеть. Проследить бы, чтоб грязь не попала, а шрамы так и так будут. Хотя шрамов этих у воина было хоть отбавляй. И короткие, словно от стрелы, и длинные, ветвящиеся, какие бывают от зашивания рваных ран. Через левую руку, от края плеча до локтя, шел широкий рубец. Фрося, как завороженная, провела по нему кончиками пальцев.

— Под рукав кольчуги попало? — прошептала она скорее себе. — Как рука-то целая осталась?

— По касательной прошло. За щит. Рука с тех пор и не разгибается до конца.

— Пока так походи, — проглотив сухой ком в горле и немного успокоившись, произнесла Ефросинья. — А в дорогу я тебе йод дам, но водоросли у меня последние, и если и дальше будешь так безобразно относиться к своему здоровью и в грязище жить, то лечить будет нечем.

— Так езжай со мной и проследи, — грустно отшутился Давид. Ефросинья покачала головой. Вот бесстрашный. Она ему вывалила всё как есть, а он — езжай и точка.

— Вот надо тебе это, воин? Никогда я не поверю, что на Руси девиц достойных настолько не хватает, что тебя на чудо из леса потянуло.

— Надо, — твёрдо ответил тот. — Ты сказала, разговор есть. Я слушаю.

Ефросинья открыла рот, чтобы рассказать о гендерном равенстве, женской независимости, договорном браке и прочих благах цивилизованного общества. Открыла и промолчала. Так как дурой никогда не была.

Это в её мире у женщин с мужчинами могли быть равные права и обязанности. Сидя бок о бок в прохладном кабинете или тренируясь в броне экзоскелета. Но не здесь. Глупо принципы её времени натягивать на реалии средневековья. Давид просто не поймет и половины слов и идей. Делать тогда что? Совсем не пытаться? Плюнуть, уйти, поняв всю тщетность задуманного. Нет. Не для того слова созданы, чтоб люди молчали.

— Давид, — начала она, — я хочу заключить с тобой договор. С моей стороны ты можешь рассчитывать на полную поддержку и открытость. Я не буду ввязываться в боярские интриги, стану твоими ушами и глазами, другом и помощником. Но покорности от меня не жди. Поднимешь руку, решишь помыкать — исчезну, не найдешь.

Сотник только головой покачал.

— Эко дивное ты Чудо лесное! Я принимаю твои клятвы и обещания. А с моей стороны что?

Ефросинья потерла ладонью лоб.

— Ты не расслышал про насилие и уважительное отношение?

Давид посмотрел на неё сверху вниз. Внимательно, оценивающе, словно решал, стоит ли вообще продолжать этот разговор.

— Знаешь, лишь трус поднимает руку не на врага своего, но на жену. А остальное видно будет по уму твоему.

Фрося хотела возразить, поспорить. А потом решила: прав в общем сотник. Доверие и уважение на пустом месте не возникает. После видно будет. В любом случае, как только семейный союз ей станет невыгоден — уйдет.

— Спасибо тебе, воин. И знаешь, спроси, лучше сейчас, что тебя тревожит. Пока у нас ещё есть путь назад. Не молчи.

Давид плотно, до белизны, сжал губы, не желая более говорить. Мысли что ли его ведьма читает? Ефросинья не торопила. Стояла, молчала, слушая перестук дятлов, жужжанье диких пчел да плеск воды. Вдыхала терпкий мёдно-дегтяной дух.

— То, что ты сказала в избе, правда? — наконец произнес он.

— Отчасти. У меня действительно здесь нет ни родных, ни близких, готовых дать защиту и приданое, но я не крестьянка и не ведьма. Ученый. Отец мой был врачевателем, а мама златарём. У меня была семья…ребенок. Так что я абсолютно живой человек, и мне столько лет, сколько сказала, но для таких, как я, это достаточно молодой возраст.

— Для таких, как ты? Ты говорила, что до твоего дома много тысяч солнц. Ты не из этого мира, но вернуться не можешь?

— Всё верно, — грустно отозвалась Фрося.

— Хорошо. — сделал для себя какой-то вывод сотник, — Я понял. Собирайся. Завтра на рассвете выезжаем, — Давид натянул рубаху и пошел прочь. Будто и не было разговора.

Сборы прошли быстро. Вещей у Ефросиньи было немного. Продукты забрала, аптечку, одежду, шкуры, утварь, шахматы да Рябу. Воины хотели поначалу забить курицу, но после короткой лекции узнали, чем домашнее животное от питомца отличается, и отступили. Один из ребят назвался Бельком и вызвался следить за пеструшкой. «С моего подворья птица», — заявил он и больше не выпускал теплое тельце из рук.

Выдвинулись еще до рассвета, пока не начала терзать жара. Дети шли пешком. Воины не спешили брать малышей в сёдла. Фрося тоже на коня не садилась. И чего там было больше: страха, упрямства или соучастия — вряд ли бы смогла сама себе сказать.

Горько Давиду было смотреть на идущую рядом Ефросинью. Впервые в жизни он чувствовал за собой вину. Ведь стоило ему сдержать обещание, забрать женщину зимой, и не пришлось бы ей видеть разорённую деревню, не пришлось бы хоронить незнакомых людей, фактически голыми руками роя им могилу. А всё от того, что он засомневался, проявил слабость, возгордился, посчитав себя выше воли Господней.

Клятвопреступление не несет смерть. Клятвопреступление и есть смерть. Бездействие тоже поступок. Пожалуй, более гнусный, чем прямое, открытое, направленное деяние. В бою проще. Вот враг или ты убьёшь его, или он тебя. Там не смотришь, кто держит меч. Ибо однажды взявший оружие уже мертв.

Борьба с собой всегда обречена на поражение: неважно, к какому в итоге ты придешь решению. Все равно побежденная часть тебя склонит голову, спрячет в сапог нож и затаится, ожидая. Говорят: лучший способ покорить врага — сделать своим другом. Но враг, однажды восставший внутри тебя, никогда более не примет мир. Так и будешь жить разорванный на части однажды сделанным выбором. Но без этого никак. Нельзя вековать, пестуя лишь свои собственные желания.

Давид с силой всадил пятки в бока коня.

Нельзя позволять другим помыкать собой. Нельзя медлить, дав клятву. Всё в этом мире должно совершаться вовремя и со смирением в сердце. Тогда и совесть душу грызть почем зря не будет.