Praeteritum I

Глагола ей юноша: «Вижу тя, девице, мудру сущу. Повеждь ми имя свое». Она же рече: «Имя ми есть Феврония».

«Повесть о Петре и Февронии Муромских»

Добротная изба-пятистенок была единственным домом в поселении, не углубленным в землю. Остальные или напоминали классические землянки, где над горизонтом возвышалась только покрытая дёрном и заросшая душистой травой крыша, или были похожи на домики карликов, а не на жильё, пригодное для людей.

«Наверное, здесь обитает староста, — предположила Ефросинья, — или у них до сих пор матриархат, при котором все важные бытовые вопросы от сбора урожая до выплаты дани решает большуха?» Женщина сделала карандашом пометку в тонком блокноте и направилась к намеченному жилищу. Пользоваться смарт-листом или какой иной техникой внутри сферы было категорически запрещено. Даже простой карандаш был самый что ни на есть обыкновенный: деревянный, с серым грифелем внутри, резинка на обратном конце, и та отсутствовала.

Все гаджеты, вплоть до вшитого под кожу индивидуализирующего чипа, изымались перед отправкой. Аудио и видеозапись происходящего осуществляло само защитное поле сферы.

Как этот процесс работает, Фросе было глубоко безразлично. Она знала, что когда вернётся из экспедиции и сдаст браслет управления, больше похожий на бронзовое зарукавье[1], чем на сложное техническое устройство, то меньше, чем через пятнадцать минут, получит все видеофайлы, отснятые за эти два часа. Значит, в первую очередь, фиксация материала, а уже дома его комплексное изучение и анализ.

Спрятав блокнот в карман чёрного комбинезона, женщина направилась к дому.

Подойдя к плетёному забору, остановилась, внимательно разглядывая его. Кое-где воткнутые в землю ивовые ветки проросли, превращая дело рук человека в природную зелёную ограду. На заборе, помимо разных кувшинов и горшков, висели вещи: льняная рубаха и жёлтые шерстяные портки. Ефросинья инстинктивно протянула руку потрогать ткань, но та закономерно прошла сквозь пальцы. Жалко, тактильных ощущений сильно не хватало.

Из дома вышла босоногая девушка-подросток в серой льняной рубашке и понёве, на пояске которой висел бытовой нож в ножнах. Сзади в косу были вобраны три семилопастных[2] височных кольца. В руках она держала плетённый из ивовой коры туесок.

«Проследить за девочкой или направиться в дом? — задалась вопросом Фрося. — Нет, сначала вовнутрь».

В избе стояла темень. Маленькие волоковые[3] «окна» хоть и были полностью открыты, но света почти не пропускали.

Миновав клеть и подождав, когда глаза привыкнут к полумраку, исследователь осмотрелась. Места было немного, у стен стояли огромные рундуки[4], заменявшие хозяевам и шкафы, и кровати. Чуть поодаль находился стол с лавками. И что удивительно: печь, а не костровое место. Нет, не лежанка, которую каждый школьник знает по 3D изображению в учебнике, а маленькая, похожая на застывшую и обмазанную глиной черепаху. Рядом с печью расположилась кухонная утварь: ручной жернов, большой глиняный горшок, поодаль лежали дрова. Над одним из рундуков висела волчья шкура и топор.

За столом сидели трое: полнотелая румяная женщина и двое мужчин. Их речь была совершенно не похожа на современную. Хоть Ефросинья и знала старорусский, но понять смысл беглого разговора без расшифровки археолингвиста было крайне сложно.

Мужчины что-то очень эмоционально обсуждали, женщина сидела молча, скрестив руки на груди. Ефросинья подошла ближе, стараясь запечатлеть элементы одежды и внешний вид аборигенов. На столе стояла крынка, наполненная до краев чем-то мутным.

Один из спорящих с окладистой тёмно-русой бородой, закрывавшей пол-лица, как раз закончил свою взволнованную речь и отпил из крынки несколько глотков. После вопросительно посмотрел на присутствующих. Негромко заговорила женщина, её голос, твердый, уверенный, напоминал широкую реку, которая только с виду кажется спокойной и безопасной. Ефросинья против воли заслушалась. Её знаний языка хватило на то, чтобы понять: кого-то отправят в лес, и, если на этот раз ничего не получится, значит боги оставили жителей деревни, и надо будет собирать сход и решать, как быть дальше. Все согласились, после чего женщина зычно крикнула в «окошко»:

— Ретка!

Через несколько минут послышалось шлёпанье босых ног, и в избу вошла малышка на вид лет тринадцати, в простенькой долгополой рубахе, опоясанной тканым шнурком. В её косу не было вплетено ни височных колец, ни цветных лент, однако на шее висела верёвочка с тремя цветными бусинами. Девчушка резво поклонилась и поздоровалась с каждым из присутствующих. Дальше из их разговора Ефросинья уловила, что в лес идти предстоит именно этой крохе. Однако испуганной или опечаленной девочка не выглядела. Кивнула и умчалась. Ефросинья пошла за ней вслед. Избу она осмотрела, и делать ей тут уже было нечего. Два часа, выделенные на экспедицию, неумолимо таяли.

Ребёнок помчался к одной из землянок. Там у входа в дом сидела на низком чурбачке молодая женщина. Рядом, переминаясь с ноги на ногу, стояла длиннорогая коза. Женщина протерла вымя влажным, скрученным наподобие мочалки пучком льна, смазала жиром из маленького горшочка и принялась доить, сцеживая молоко в небольшую кадку. Малышка пересказала матери свой разговор в большом доме. Женщина задумалась, кивнула и ответила:

— Воды наноси, после идти готовься.

Девочка радостно взвизгнула, схватила деревянное ведро и умчалась к колодцу, стоящему посередине деревни. Ефросинья обошла это удивительное сооружение по кругу и отправилась искать тех, кто собирался к празднику. Времени оставалось меньше часа, и уже было понятно, что на само действие ей не попасть. Оставалось только смотреть как деревня готовится к самой короткой ночи. Хотя для антрополога это не менее интересно, чем само гуляние.

Недалеко от деревни на берегу реки собрались незамужние девушки. Смешливые, веснушчатые, разного возраста и комплекции, они расплели свои длинные косы, сняли поневы и обереги. Кто-то собирал цветы да травы и плёл венок, кто-то перетирал в ступе ячменные зёрна, кто-то купался в речке, раздевшись донага и усердно орудуя мочалом, обмакивая его в горшочек. Судя по тому, как возникала едва заметная пена, пользовались красавицы настоем мыльнянки.

Отовсюду доносились песни, звучные, многоголосные, полные переливов.

«Надо найти парней, где-то неподалеку должна быть их поляна», — решила Ефросинья, насмотревшись на прихорашивающихся девиц.

В скором времени её взору предстала небольшая лужайка, крайне интересным образом обставленная: посредине свободного пространства расположился вкопанный в землю столб, на вершине которого было закреплено нечто круглой формы, похожее на плетёную крышку, а сверху на этой «крышке» лежал конский череп. Под столбом были собраны ветки и брёвна — заготовка для будущего костра. А у края поляны водрузилась куча мусора: порванные корзины, ветхие тряпки, подметки от обуви, рваные лапти, треснувшие кадки и многое-многое другое.

Браслет противно пикнул. Скоро обратная отправка. Идти дальше не было смысла. Историк села поудобнее на землю и принялась смотреть. Парни гоготали, беззлобно задирая друг друга. То там, то тут вспыхивали и затихали потешные бои. Всё это было настолько дико, нелепо и не похоже на её привычный мир, что женщине только и оставалось удивленно пожимать плечами.

Вдруг на полянке появились девушки. Чистенькие, свеженькие, румяные. Но ребята, еще минуту назад галдевшие в предвкушении скорой встречи, оказались совершенно им не рады. Ефросинья нахмурилась. «Что у них происходит?» — в недоумении подумала она.

Парни собрались кучкой и стали яро гудеть в гудки, что-то выкрикивать и показывать разные жесты. Исследователь вспомнила некоторые из них по учебнику невербальной лексики и тряхнула головой, прогоняя смущение. Копна длинных дред рассыпалась по плечам.

Тем временем девушки не отставали. В адрес парней полетели насмешки, и, судя по всему, короткие куплеты песен, содержание которых недалеко ушло по смыслу от показанных жестов. Разгорячённые перепалкой юноши, видимо, не выдержали обидных слов и начали ловить брызнувших во все стороны хохочущих девчонок.

Браслет протяжно запищал. К сожалению, досмотреть, чем кончится этот странный ритуал, не получалось. Короткие сигналы начали отсчитывать время до возврата. Четыре…три…два…один…

Ефросинья приготовилась к переносу, вдохнула, как учили, полной грудью воздух, расслабилась и закрыла глаза… Секунда, другая…сфера завибрировала, загудела… но поляна с разворачивающимся на ней действом не думала никуда исчезать. Женщина недоуменно потёрла браслет. Но тот, отсчитав положенное, просто отключился.

Первые несколько минут Фрося была уверена, что функции аппарата сбились, и он ошибся со сроком возврата. Но время шло, и ничего не происходило. Сердце бешено колотилось. Путешественница оцепенела, не зная, что думать, что предпринять. В ушах стучала кровь. Тонкая струйка холодного пота прокатилась по спине.

«Застряла!..» — на грани паники промчалась одинокая мысль.

* * *

Ретка знала, что с первой кровью приходит и первая смерть. Рано или поздно её выведут из села, и пойдет она по узкой лесной тропинке к дому Яги. Шесть дней злая старуха будет испытывать её знания и умения, а на седьмой — убьёт. После чего предки решат: достойна ли она возродиться или нет. Такой путь прошел каждый в их селе. Кто-то возвращался домой, а кто-то навсегда оставался висеть белым черепом на заборе, что окружает жуткий дом о четырех ногах.

Однако прошлой весной Яга исчезла. Не пройдя испытание, вернулся Репех. Его прогнали вон. Тому, кто ушёл встречать смерть и разминулся с ней, не место среди живых. После история повторилась со Стронькой, бортниковой дочкой. Ту тоже на порог не пустили. Уж как её мать голосила! Зажимай, не зажимай уши, все одно: от тех воплей кровь стынет в жилах, только вспомни.

Тем же днём большуха вымылась, выбелилась, косы распустила, голову и лицо платом накрыла, кожух мехом вверх вывернула, взяла посох, дары да пошла узнавать, отчего Лесная Баба детей не берет.

Вернулась женщина через пять дней. Уставшая, понурая. Ничего не утаила, так и сказала: «Нет больше заступницы, некому деревню оберегать. Настали последние времена».

С тех слов и пошло всё вкривь: то волк овец утащит, то градом горох побьёт. Лето мокрое, всё зерно в колосах про росло да лён черными пятнами покрылся. За Холод в шести домах справили тризны. Ведь всем известно, если не приводить Костлявой детей летом, она забирает дань зимой.

Весна не принесла облегчения. Зябкая, ветреная. Она тянулась своими худенькими лучиками, пытаясь обогреть промерзшую землю. Сеяли поздно. Угрюмыми мужики уходили в поле, молчаливыми возвращались домой.

На Купалу большуха увидела сон. Лесная Баба требовала дитя. Выбор пал на Ретку.

Девушку вывели после праздника в лес, дали мешочек с семенами в дар Яге, и оставили одну. Дорога до дуба-хранителя, украшенного кабаньими клыками, была путнице знакома. Положив краюху хлеба и попросив лёгкого пути, она отправилась дальше. Если идти по тропинке и никуда не сворачивать, не прикасаться к пище, то ровно через два дня покажется домик Яги.

В положенный срок Ретка вышла к опушке леса, на краю которой стояла изба о четырех ногах. Вокруг избы возвышался частокол, на котором белели черепа. Здесь заканчивался мир живых и начинался мир мёртвых.

Вдруг из воздуха соткалась женская фигура. Черная кожа-чешуя, длинные свалявшиеся волосы и безумный взгляд карих глаз.

Девочка завизжала. «Кто это? Русалка? Нет, вода далеко. Кикимора? Не бывают кикиморы красоты такой невероятной. Берегиня? Так нечего ей делать одной так далеко от человеческого жилища, да еще рядом с землями Яги. А может, это сама Лесная Баба? Отчего тогда славная такая, молодая да пышнотелая? Старой же ведьма должна быть. Хотя матушка сказывала, что, когда она пошла в лес за смертью, Яга молодая была, хоть и страшная, смотреть боязно. Может, эта обернулась молодухой, чтоб меня не напугать? Тогда чего ж голосить, тишину леса тревожа»? Девочка резко замолчала.

— Ты меня видишь? — спросила ведьма.

Ретка уловила смысл сказанного и кивнула. Затем поклонилась в пояс и произнесла:

— Меня матушка к тебе послала за иголкой с ниткой.

Считалось, что Яге нельзя было называть истиной причины своего появления. Нужно было обязательно придумать какой-то повод, чтобы проникнуть в избушку.

Ведьма на просьбу лишь нахмурилась, а девчушка в испуге зачастила:

— Ты не переживай, бабушка. Я отработаю!.. — и еще больше смутилась. Называть лесную красавицу «бабушкой» язык не поворачивался. Сглотнув вязкую слюну, малышка грустно посмотрела в сторону домика. Женщина проследила за ее взглядом и замерла в изумлении.

Только сейчас Ефросинья заметила одиноко стоящую избушку. И удивилась: неужели в ней живет девочка? Нет. Фрося хорошо помнила эту малютку из села. Именно её отправили в лес. Тогда, наверное, здесь обитает отшельник или волхв, а значит, у хозяина найдется вода и еда.

Женщина быстрым шагом направилась к дому. Она была уверена, что рано или поздно её спасут. Сфера не вернулась, а значит, как только выяснят причину сбоя, отправят поисковый отряд. По-хорошему от места дислокации далеко отходить не следовало, но сидеть, сложа руки и помирать от голода, ей совсем не хотелось. Поэтому надо было попроситься на ночлег. Поесть и выспаться, а потом решать, как быть дальше.

Что и говорить, вид у подворья был жуткий. Входа ни где не было. За частоколом, увенчанным черепами, высилась странного вида постройка. При этом выглядело всё ветхим и заброшенным.

— Эй! — крикнула Фрося, в надежде, что кто-то услышит. Ответом были лишь вскрики потревоженных птиц.

Путешественница склонила набок голову, разглядывая траву под забором. Та уже везде зеленела, однако в одном месте была явная проплешина.

— А вот и вход, — тихо произнесла женщина и сняла плетенное из коры кольцо, накинутое на два кола разом. Дверца со скрипом отворилась.

Фрося зашла во двор, а следом за ней девочка.

Прямо посередине стояла избушка на четырех пнях, корни у которых уходили в землю. Из обрубышей росли маленькие побеги. Рядом разместились колодец и пара хозяйственных построек.

Верёвка, к которой было привязано ведро, не прогнила и выглядела крепкой. Тяжелая деревянная крышка снялась с трудом. Однако ворота или журавля, позволяющего без труда поднять с глубины наполненное водой ведро, не было. Пришлось закидывать и доставать вручную, обдирая с непривычки руки.

Вода оказалась чистой и холодной. Напоив ребёнка и вдоволь напившись сама, путница огляделась. Все же странное место: вроде жилое и в то же время ни на что известное не похоже. Хотя нет, пожалуй, похоже на «домик мертвых», как его Рерих изображал. Ни входа, ни крылечка. Но вятичи хоронили своих сородичей или в курганах, кто побогаче, или кремировали да оставляли так, в горшках, кто победнее.

Девочка тем временем подошла к избушке и громко сказала:

— Повернись к лесу задом, ко мне передом!

Ефросинья закашлялась от неожиданности и замерла в ожидании. Потом всё же вспомнила, что находится не в двадцать втором веке, и технология «умный дом», позволяющая вращаться строению по воле хозяина, ещё не изобретена. Женщина подошла ближе. Дверь всё же в наличии была, но конструкцию имела, как у подъемного моста. Немного погодя нашелся и тугой шнур, державший её.

— Дёрни за веревочку, дверь и откроется, — произнесла Фрося и потянула незамысловатую петлю. С грохотом рухнул порог, представляющий из себя доску с вбитыми поперек перекладинами. Ефросинья аккуратно поднялась наверх и заглянула.

Внутри было темно, сыро и пусто. Одинокий солнечный лучик, пробившийся сквозь дымницу, красовался на земляном полу маленьким искристым самоцветом. Зашла. После того, как глаза привыкли к полумраку, получилось осмотреться. По правую руку, сразу около входа, стоял стол с лавкой, над ними — полка со всякой утварью, чуть дальше, во весь остаток стены огромная, метра три в длину, печь. Следом, аккуратно напротив входа, — ещё один столик, над ним волоковое окошко. Фрося, подборов брезгливость, смахнула паутину и ловко схватившись за ручку, отодвинула задвижку. Второй лучик осветил угрюмое жилище. Слева от столика в два яруса высились полати, застеленные шкурами и какими-то тряпками. У левой стены расположился длинный рундук, а над ним второе окошко. Около самого входа были плотно набиты полки, на которых стояли маленькие горшочки, плетёные короба, висели сухие травы и вязанки корешков.

Вошедшая вслед за Фросей Ретка опасливо огляделась по сторонам. В животе предательски заурчало. Есть хотелось до цветных пятен перед глазами. Вдруг девочка приметила котел, бережно убранный под лавку.

— Матушка Яга! Позволь, я поесть сварю, — поклонилась гостья. Дождалась ответного кивка и принялась хлопотать. Сняла вешанные грибы, погремела горшками, достала засыпку, вытащила щепотку соли, засунула нос в травки и, довольная своими находками, убежала на улицу.

Ефросинья проводила её долгим взглядом. Всё происходящее казалось ей жутким сном. Очень реалистичным сном. Гораздо более натуральным, чем тот модульный эксперимент по нахождению в избе шестнадцатого века, в котором она участвовала при написании докторской. Там их было шестеро, у каждого свои гендерные роли и определенный род занятий. Она, например, занималась готовкой, шитьём и огородом.

Как теперь продержаться до прибытия помощи, как не сгинуть в средневековой лесу, если у себя дома даже за город не выезжала, предпочитая отдыху на природе диван с книжкой? Отчаяние накатило резко, без предупреждения, мощной волной смыв дамбу наносного спокойствия. Руки предательски задрожали. «Надо представить, что я в экспериментальном модуле, — произнесла, словно мантру, медленно выталкивая воздух из легких. — Пока меня не вытащили отсюда, нужно постараться вспомнить максимум из своих знаний и попытаться преобразовать их в умения. Надо изучить быт, понять менталитет, разузнать больше про верования, подтянуть разговорный язык».

Немного успокоившись и загнав панику в дальний угол сознания, женщина заставила себя подняться. Активность — вот лучшее средство от страхов, сомнений, хандры и неуверенности в завтрашнем дне. Сейчас главное ставить крохотные задачи и радоваться их выполнению. Программа на остаток дня: поесть, расспросить ребёнка, выспаться и решить, как быть дальше.

Пункт первый сразу же вызвал сложности. Фрося перерыла весь дом от земляного пола до закопчённого потолка, но ни вилок, ни тарелок не нашла. И если отсутствие приборов можно было объяснить коротким «не изобрели», то как есть без тарелок, вообще не ясно. Зато обнаружились две довольно сносные, хоть и слегка припорошенные плесенью ложки, и множество горшочков с непонятным содержимым. Глубоко вздохнув, Фрося вышла из дома. Во дворе около маленькой уличной печи горел костёр, поверх которого на небольшой треноге стоял котелок. Аппетитно пахло кашей с грибами. Женщина присела около костерка и сунула ложки в огонь. Покрутила со всех сторон, чтобы обгорели равномерно, и пошла к ведру сполоснуть. Вернулась и протянула одну ложку девочке, та кивнула и поблагодарила.

— Матушка Яга, здесь есть будем или в доме? — прострекотала девчушка. Фрося мысленно перевела сказанное, медленно подбирая каждое слово, ответила:

— Во дворе давай. В доме темно и сыро. И ты, Ретка, медленнее говори, я к речи вашей не привыкла ещё.

Девочка округлила глаза и кивнула.

Сварившуюся кашу ели прямо из котелка. Тяжелая, чуть присоленная еда, без масла и специй, камнем упала в желудок. Фрося, когда утолила первый голод, смогла распознать крупу: это был овес, но не привычный с детства в пропаренных хлопьях, а самый что ни на есть, настоящий, лишь слегка раздробленный. Поэтому и варилась каша в разы дольше. Грибы были исследовательнице и вовсе не знакомы. Встал закономерный вопрос: как спросить об очевидных вещах, да так, чтоб самой не породить лишних вопросов. Вспомнив, что девочка принимает её за Ягу, а этот фольклорный элемент отвечает за инициацию детей, решила заняться своими прямыми обязанностями — инициировать. А точнее, выяснять остаточные знания.

Ефросинья улыбнулась, сформулировала фразу и с интонацией, которой она опрашивает студентов на семинарах, поинтересовалась:

— А скажи мне, Ретка, как зовется этот гриб, что ты в кашу положила?

— Белый. Его лучше всего сушить, а после зимой залить водой да сварить на раз, потом уже и в кашу или похлебку добавить.

— Хорошо. Молодец. А когда собирают этот гриб?

— Скоро. Седмицы через две — три пойдет уже.

Девочка оказалась на диво разговорчивая. Она рассказала всё про грибы, ягоды. Где их собирать и как готовить. Поведала про все каши и похлебки, о которых знала. Больше всего Фросю удивила каша из берёзы. А именно, из слоя флоэмы, что находился сразу за берестой. Её размачивали, потом уваривали и ели, сдобрив рыбьей стружкой. Если же рыбы не было, то просто с солью.

— Ещё можно корень камыша запечь, вкусно будет, или посушить да в муку столочь, лепешки сладкие выходят, мёда не надо, — зевая, поведала девочка.

Фросю и саму уже клонило в сон.

— Пойдем спать, — предложила она, вставая. Ретка охотно согласилась.

В доме, выкинув мешок, набитый сопревшей соломой и перетряхнув все шкуры, наконец, легли. Спать посреди леса, в избушке без двери, под стрекот кузнечиков и кваканье лягушек, было непривычно и страшно, но усталость и переживания прошлых дней взяли своё. Женщина заснула.

Проснулась Ефросинья еще до рассвета. Над ухом мерзко пищал комар. Отмахнувшись от надоедливого насекомого и подавив желание завизжать когда то запуталась в волосах, она аккуратно поднялась с постели и прикрыла свою подопечную шкурой. Утренняя прохлада была женщине не страшна. Термокостюм прекрасно держал тепло, а вот ребёнка студить было неправильно.

Во дворе присела на стоящую напротив избушки, грубо вырубленную лавку. Вдохнула холодный воздух.

Зарождался новый день. Небо, ещё по-ночному тёмное, медленно выцветало. Звуки, коими мгновенье назад был переполнен ночной лес, замолчали, замерли, затаились. Предрассветная тишина умылась туманом. Огладила каждую травинку, оставив росистые слезы. Казалось, ничто более не в силах нарушить немоту леса: вязкую, терпкую, прохладную. Мир не двигался, словно раздумывая, а стоит ли вообще оживать? Есть ли смысл в ежедневном воскрешении? Решился. Шагнул навстречу неизвестности и рассыпался на миллиарды звуков, запахов, красок. Зашелестела трава, запели птицы, ветер поднял пылинку и понес её в свою кладовую.

Ефросинья безучастно сидела на небольшой лавочке, во дворе странного дома, голова её была опущена, глаза раскраснелись от слёз.

Три дня она металась по лесу. Три дня пыталась сорвать этот ненавистный браслет. Три дня изнывала от жажды и голода. И три дня надеялась на возвращение домой. Её освобождение и окончательный приговор пришли неожиданно.

Что же такое должно было случиться, чтобы её до сих пор искать не начали? Или все же ищут? Нет, тогда бы на комбинезоне заработал специальный сигнальный маячок. У него радиус действия сто километров. Если бы кто-то прибыл, то сейчас же на плече начал мигать красный индикатор. Дополнительная гарантия безопасности, не связанная со сферой. Но раз молчит, значит, и нет никого.

И в доме никто давно не живет.

Холодным вихрем налетело отчаяние, разметало остатки самообладания. А что, если помощь вообще не придёт, потому что из-за потери туриста программу прикрыли, а случившееся засекретили? Как это переживут отец, Елисей, Марго?… А Иван? Горло сдавил спазм. Воспоминание их последней встречи мелькало в памяти яркими кадрами. Пройдет какая-то пара лет, и оно сотрётся, оставляя лишь ноющую боль утраты. Ведь она собиралась перед уходом сказать какие-то тёплые, ни чего по большому счету, не значащие слова. Готовила их, перекатывала на языке… и не решилась. Постеснялась, побоялась… Чего, спрашивается? Слезы горячими ручейками катились по щекам. Как мы, люди, любим мыслить категориями «потом», «завтра», страшась или не желая жить «сегодня» или «сейчас». Что мешало позвонить отцу перед отъездом, лишний раз потрепать по крашеной шевелюре сына, обнять на прощанье дорогого сердцу человека? А теперь уже поздно… Хотелось лечь на лавку и умереть от безысходности и жалости к себе. Лучше уж так, чем существовать в тринадцатом веке без нормальной еды, возможности помыться и с постоянным страхом, что нападут кочевники, разбойники или дикие звери.

Как быть дальше и что делать, было совершенно не понятно. Растерянная, она огляделась по сторонам. Солнце постепенно раскрашивало двор. Домик, колодец, баня с пристройкой, маленькая уличная печь, потухший костерок, рядышком котелок с остатками каши. «Ребёнок скоро проснётся, кормить надо будет чем-то», — подумала Фрося. Она не знала, надолго задержится девочка или нет, но чувствовала свою ответственность. И это чувство заставило подняться и заняться утренними делами.

Загрузка...