Сфера времени

Praeteritum X

В деревню прибыли к обеду. Лес неожиданно закончился, и начались поля. Зеленым морем вздымалась рожь. Дрожала, дребезжала на ветру. А там, у горизонта на холме виднелось большое поселение, ощерившееся частоколом. Через час въехали вовнутрь. Ефросинья вертела головой, стараясь рассмотреть дома, замкнутые в кольцо, дворы, обнесенные забором, маленькую деревянную церковь посредине. Рядом амбары, лавки и мастерские. Сухо, чисто. Нет запаха нечистот или грязных тел.

Расположили их в доме старосты. Давид и отец Никон тут же принялись раздавать поручения. Баня, место ночлега и еда для всех, телега на завтра с подводной лошадкой для детей. Крещение, помолвка и объявление о скором венчании.

— А как вы объявите о свадьбе, если мы здесь, а венчаться в Муроме планируем?

— Не в Муроме, а Борисоглебском монастыре, — поправил игумен. — А как объявим — просто. Вон взгляни. Три года назад здесь голубятню поставили.

Ефросинья посмотрела, куда указал он, и обмерла, дивясь, как раньше не заметила высокую голубятню, на крыше которой чернела Т-образная рама оптического телеграфа.

— Не может быть! — потрясенно произнесла Фрося и даже потерла глаза руками.

Монах проследил за её взглядом и тихо спросил:

— Ты знаешь, что это?

— Нет, но это очень напоминает поздний семафор братьев Шапп. Только его здесь совершенно не должно быть!

Мужчина нахмурился:

— Понятия не имею, кто такие братья Шапп, но это просто насест для голубей. Послушай меня, Ефросинья, завтра утром будут обряды крещения и обручения. Через несколько недель закончится Петров пост и можно будет вас обвенчать. И еще я хотел бы стать твоим крёстным отцом, — увел разговор в другое русло священник.

Ефросинья задумалась. Да, при таинстве определяют крестных родителей. С одной стороны, странно, что старец предложил себя. Но, с другой стороны, кто еще? Давид отпадает, никто из воинов не согласится, а чужих брать не принято. Однако игумен явно преследует какие-то свои цели. Весь этот цирк с женитьбой исключительно с его подачи начался, а значит, он хочет доиграть партию до конца. При отсутствии родителей официальными «опекунами» становились крёстные. Н-да, с одной стороны, мощная поддержка, а с другой, очень опасное соседство. С этим старичком как на вулкане. Виноград растёт сладкий, но если вдруг извержение, то мало никому не будет. Очень не любила Фрося ситуации не предполагающие даже видимости выбора. Чувствовать себя пешкой в чужой игре — новый и неприятный для неё опыт. Ладно, посмотрим, удастся ли ей дойти до края доски, а там или в ферзи, или лучше спрыгнуть и игроком. Но это еще явно нескоро. Да и долго ли усидишь за доской соперники ведь разные бывают…

— А если я скажу «нет»? — уточнила она осторожно.

— Значит, обряд крещения проведу я, а отец Константин будет крёстным. — Равнодушно пожал плечами игумен, — Хотя думалось мне, что ты не откажешь в скромной стариков кой просьбе. Я всегда хотел дочку-красавицу. На тебя похожую, но Бог наградил сыном. Вот я и подумал, что может ты…

Фрося посмотрела на хитрого лиса и покачала головой. Ага. Дочку он хотел и именно на неё похожую. Вот ведь манипулятор. Ладно. Одно радует: это то, что она сама понимает, что вариантов у неё особо нет. А старец просит, хотя мог бы и надавить. Ладно, пока поиграем на его поле, а дальше видно будет.

— Хорошо, отец Никон. Я с радостью приму твоё предложение.

Во время вечерней службы батюшка местной церкви объявил, о том, что если есть язычники, желающие принять христианство, то завтра после утренней службы будет таинство крещения.

На следующий день Ефросинья крестилась одна. После переодевания в сухую рубаху состоялся обряд обручения. Он проходил тихо, скромно, у западной стены храма. Священник сначала спросил согласия Давида, потом отца Никона, а после и у самой Ефросиньи. Определил дату венчания. После протянул два кольца: одно серебряное, массивное, с изображением пардуса, а другое маленькое, золотое, с мотивом пары переплетенных рук. Давид взял оба: одно надел на безымянный палец Фроси, второе — на свой. После чего покинули церковь, а через несколько часов и деревню.

Двоих дружинников отряд ли опровождать обоз с детьми, а Ефросинья и Ретка поехали с основным отрядом.

На третий день пути Фрося сидела на лошади перед Давидом. Мысли и образы последних дней калейдоскопом вертелись в голове. Разоренное село, уход из избушки, крещение, обручение. Слишком много даже для человека, привыкшего к активной жизни. Дорога в Муром, словно горная река, несла её с огромной скоростью вперед, в неизвестность. С другой стороны, будь Давид ей неприятен или вёл бы себя, как средневековый патриархальный самодур, ничего бы не было. А так брак ради статуса, что может быть более знакомым и понятным для человека из её времени.

— Ехать далеко, если устала, обопрись на меня спиной, — ворвался в размышления голос сотника.

— У тебя там вся грудь в ожогах, едва корка подсыхать начала, — отметила Фрося, вспоминая состояние ран и струпьев, которые она самолично осматривала дважды в день.

Дружинник хотел было что-то ответить, но вместо этого крикнул:

— Держись!

Рев разорвал в клочья лесную тишину. Фрося вцепилась двумя руками в гриву лошади и пригнулась к холке. Миг — и всё закрутилось. Их спокойный конь прижал уши, заржал так, что кровь застыла в теле, а после встал на дыбы, пытаясь сбросить седоков. Давид, однако, в седле удержался и не позволил упасть Фросе. Стиснув зубы, он натянул поводья в бок, утыкая морду лошади в громадный ствол дерева. А вокруг творилось что-то невообразимое. Зрение выхватывало лишь разрозненные кадры. Вот отца Никона выбило из седла, и он только волей случая не пострадал, приземлившись между двумя деревьями. Едва успела голова игумена коснуться земли, как в воздухе мелькнули копыта другой лошади. Будь священник менее ловким или менее везучим, лежать бы ему в этом лесу с размозжённым черепом, а так увернулся, перекатился по земле, вскочил и успел поймать под узды чужого коня. Его мерин умчался в лес. Вот молодой боярин Жирослав, словно тростинку, выкидывает Ретку из седла. Та падает в кусты и затихает. Сам же воин хватает непонятно откуда взявшуюся рогатину и направляет медведю в грудь…

Жирослав не столько держал поводья, сколько обнимал Ретку. И словно к чаше с пряным мёдом, припадал к её розовому ушку: то шуточку вспомнит, то побасенку. Щекочет ушко усами, вгоняет щеки персиковые в алый цвет. Хоть сейчас бери да кусай. Девочка лишь улыбается украдкой, плечико поднимает да отстраняется легонько. Первый день дружинник ещё пытался расспросить эту пташку о своей хозяйке, но натолкнулся на глухую, непробиваемую стену молчания. И отступил. Он всегда отступал, если нахрапом не выходило. И всегда в итоге добивался своего. Любопытно же узнать, отчего Давид Юрьич променял его сестру-ветрогонку на Чудо из леса. Отец орал так, что Жирослав испугался, что того удар разобьёт. Разогнал всех слуг, выпорол дурёху, что за два года не смогла к себе мужика привязать. Хотя дружинник видел: сотнику его сестра как кость поперёк горла. Даром что красивая. Но пускать такую в светлицу, что волчицу оставлять двор стеречь. Хоть к самой смерти на свидания бегать будешь, лишь бы с этой змеёй на шее не сидеть. Вот и сбежал княжич искать свою судьбу в нави. И надо же — хватило духу Яге добровольное согласие дать! Хотя Лесная баба хороша! Красой пышнотелой прикинулась, голову всем задурила. Но он-то видел, какая она из леса вышла. Если б не перекрестился, так бы и ходил заикой до конца дней. Интересно, чего ждать от твари в Муроме? Уж не накликает ли смерть да невзгоды? И самое жуткое — церковная земля ей не страшна. Вон стояла, таинство крещения принимала, а от мира благовонного и воды святой ни ожогов, ни рубцов. Крест на груди, и тот дыру не прожёг…

От праздных мыслей его отвлек медвежий рев перед самым носом. Дальше все произошло в мгновение ока. Действуя на одних инстинктах, до конца, не отдавая себе отчёт в том, что делает, он одним толчком выкинул Ретку из седла. Даст Бог — спасётся, а ему уже явно не судьба.

Разверстая медвежья пасть оказалась совсем рядом. Его лошадь от страха захрапела, попятилась два шага назад и присела на задние ноги. Это и спасло дружинника от неминуемой смерти. Первый удар медведя обрушился на лошадь. Взгляд выхватил валяющуюся на земле рогатину: схватив её, парень что есть силы ударил шпорами коня, несчастное животное, одурманенное болью и страхом, резко взметнулось вверх. Медведь поднял лапу для нового удара. Жирослав со всего размаху вогнал рогатину в открывшуюся грудину зверя. Громадные черные когти полоснули, разрывая скулу, ухо, правое плечо. Жирослав почувствовал на губах липкую, теплую кровь. «Моя или медведя?» — возникла ничего не значащая мысль, прежде чем они втроем повалились на землю.

Медведь бился в предсмертных конвульсиях, придавленная лошадь пускала кровавую пену и скребла по земле копытами, а воин, находящийся в самой середине этого капкана, смотрел на кружащего в небе журавля.

Всё ниже и ниже опускался небесный посланник, словно размышляя, поднимет ли он тяжелую Жирославову душу или нет. Миг — птица вскрикнула и улетела. Грусть, щемящая тоска разлились по сердцу. Недостоин — так звучал приговор небес. Жирослав закрыл глаза, горячие солёные слезы, смешавшись с кровью и грязью, жгли лицо.

Вдруг вокруг него снова всё пришло в движение. Медвежья туша поднялась, а его самого куда-то потащило.

Давид отнес парня и прислонил к дереву. Тот был — краше в гроб кладут, но вроде живой. Фросина девка безмолвно ревела, саму знахарку трясло мелкой дрожью. Хорошо, лучше так, чем корка спокойствия, а потом женская истерика. Двух коней потеряли. А вот это было очень плохо. Притом лошадь Жирослава с разодранным горлом лежала тут, на дороге, а вот конь отца Никона сбежал в слепом страхе неведомо куда. Сам старец держал тряпицу у разбитой головы и хромал. Остальные были в разной степени помятости, но целые.

— Да тут медвежата! — раздался удивленный возглас одного из дружинников, и Давид пошел смотреть на причину сегодняшних бед.

Неподалеку от лесной дороги нашлись два медвежонка-сосунка. Один из них застрял в расщелине между деревьев и не мог выбраться, а второй носился вокруг брата и кричал жалобно, обижено, по-детски.

— Одного отловить и на веревку. Второго освободить и тоже на привязь. Заберём обоих в Муром, есть в городе человек, что слово знает. Приручит. А здесь они всё равно помрут. Теперь ясно, что их мамка взбеленилась. Защищала! — Князю было жалко зверей. Всё же медведь — хозяин леса, и человеку стоит с уважением ходить по его земле. А тут не услышали, не заметили. И вот результат. Давид еще раз осмотрел место сражения и покачал головой. Снова о безопасном ночлеге можно забыть. А с ними две женщины, между прочим. И не в обозе. От души пнув гнилушку, он пошел смотреть место для стоянки.

Ефросинья постепенно пришла в себя. Вообще с каким-то отдалённым интересом она отметила, что происходящее вокруг с каждым разом воспринимается спокойнее и спокойнее. Если еще год назад просто мысль о езде верхом вызвала бы у неё приступ истерики, то сейчас вид проткнутой медвежьей туши совершенно никак не трогал. А порванный в клочья дружинник наводил лишь на одну мысль: надо подниматься и идти помогать отцу Никону. Встав сначала на четвереньки, а потом, кое-как поднявшись на ватные ноги, Фрося пошла в сторону Жирослава. Несмотря на лето и жару, её знобило, но это сейчас не важно — парню в разы хуже. Игумен уже срезал с дружинника свиту и окровавленную рубаху.

— Воды вскипятить сможешь? — спросил он, удостоверившись, что женщина не собирается падать в обморок от увиденного.

— Сейчас. И самогон принесу весь, что есть.

— Иголки еще возьми. Мои все вместе с лошадью сгинули.

Ефросинья принесла свою аптечку. Достала иглы и льняные нитки. Кинула всё в небольшую миску и залила спиртом. Потом нашла котелок и пошла искать место, где можно спуститься к реке. Ретка к тому моменту, всё еще не переставая всхлипывать, собирала хворост для костра.

Когда Ефросинья вернулась, в лагере уже разожгли огонь. Женщина водрузила котелок, разорвала на повязки и закинула в воду одну из своих рубашек.

«Почему в походе нет бинтов»? — возникла и пропала непрошеная мысль.

Жирослав сидел у дерева стиснув зубы, тонкая струйка пота текла со лба на левый висок. Отец Никон шил, согнув иглу полумесяцем. Правая часть лица и ухо парня напоминали лапшу. Как это можно собрать, да еще и без анестезии, Фрося не представляла.

— У меня есть сухое маковое молочко, — вспомнила она о сомнительной находке доставшейся от прежней хозяйки избушки.

Старец, не отрываясь от работы, отрицательно покачал головой.

— Нет, его можно давать только сильным духом воинам. А этому отроку оно принесет лишь вред. Лучше воды дай. Он кровь потерял, поэтому пить должен много.

Ефросинья достала свою кожаную флягу и напоила дружинника.

— Ты медведя видела? — спросил тем временем игумен.

Фрося невнятно угукнула. Видела, но не рассматривала.

— Значит, не видела, — жёстко констатировал старик. — Первым делом, когда человека рвёт зверь, нужно узнать, не бешеным ли было животное. — Мужчина резко замолчал, но потом, все же справившись с собой, осипшим голосом продолжил:

— Потому как если зверь бешеный, то шансов спасти человека почти нет.

Липкий холод заключил Фросю в свои объятья.

«Уж не терял ли ты так близких?» — свернулась на душе юркой змеёй мысль.

— У бешеного зверя из пасти течёт слюна и пена, глаза мутные, шерсть висит клочьями, — уже как ни в чем не бывало продолжил игумен. — Эта медведица была здорова. Защищала потомство. Но это совершенно не значит, что когти и пасть у нее чистые. Поэтому рану сначала надо прочистить. Водой или вот таким, как у тебя, «самогоном», потом — самое неприятное: нужно острым ножом вырезать края внутри. Они уже повреждены, и если зашить так, то будут гнить.

Парень побелел и начал заваливаться, Фрося подскочила к нему и придержала.

— Тише, тише. Всё будет хорошо, — Ефросинья сама была готова рухнуть в обморок, смотреть, как наживую режут плоть не было сил, а каково терпеть это без наркоза. Отрок же не дергался, не орал. Просто вцепился побелевшими пальцами в портки и молчал. Потом поднял на неё свои большущие глаза, сощурился и спросил:

— Почему ты здесь?

Фрося растерялась.

— А почему ты Ретку спас? — ответила она вопросом на вопрос.

Парень скривился.

— Я не спас, а выкинул, чтоб не мешала.

— Ну, тогда и я здесь, чтобы научиться шить на ком не жалко, — отбила Фрося.

Дружинник криво усмехнулся и прикрыл глаза. Разговор вымотал его.

Игумен посмотрел на эту картину и недовольно покачал головой.

— Говори с ним, люди от боли могут умереть.

— Да знаю я, Дарт подери! — не выдержала она этого менторского тона. — Это болевой шок называется! Ковыряться в ране без анестезии, да ещё комментировать. У вас вообще сердце есть?!

— Не кричи, девочка, на тебя люди смотрят, — совершенно спокойно отреагировал на её вспышку гнева игумен. — Ему не сердце моё нужно, и не твоя жалость, а своя жизнь. А тебе — знания.

— Зачем мне знать, как ковыряться в чужой ране?!

— Да затем, что единственной твоей соперницей за мужа будет смерть! — зло бросил священник, — и тебе надо будет уметь постоять за него.

На это Фрося не нашла, что ответить, и принялась дальше слушать про виды швов и дренажей, про способы стягивания краев ран и за их последующим уходом. Ей даже доверили наложить один шов на плече.

Через час всё было кончено. Под конец Фрося уже неумело шептала слова молитв. Ибо с тем уровнем медицины и антисанитарии надежды на благоприятный исход у неё почти не было.

— Да, Фрося, на войне не бывает не верующих, — хмуро отметил священник, завязывая последний узелок.

Тут не поспоришь. Когда не хватает знаний, навыков, лекарств и аппаратуры, остается только на Бога уповать.

Жирослава, больше похожего на викторианского Франкенштейна, чем на добра — молодца, уложили отдыхать. Ретка вызвалась с ним сидеть.

— Посередине ночи меня разбудишь, — велела Ефросинья. И отправилась спать. За сегодняшний день она настолько устала, что заснула, лишь голова коснулась седла.

Князю Давиду Юрьевичу не спалось. Он смотрел на рогатый месяц, на слепые звезды и думал, как так вышло, что его отряд шел без доспехов. Да, жарко, да, на своей земле, да, разбойников ещё Илья с соратниками повывел, и всё же. Будь на Жирославе кольчуга, не пострадал бы так. А теперь не ясно, выживет ли отрок или нет.

Еще сотнику не давала покоя мысль, что, поехав за невестой, он не взял обоз, мамок, нянек. Только кольца схватил в упрямом порыве. Вот и вынуждена его нареченная в седле ехать, ноги в кровь стирая (молчит гордая, лишь шипит, в воду заходя), есть стряпню походную, слушать оскорбления и шуточки… Да, не так он себе поезд свадебный представлял. Вообще, никак не представлял, если честно.

— Ты чего не спишь, воин? — раздался тихий Фросин голос.

— Думаю. Спи.

— Очень громко думаешь, — зевнула она. — Что тебя гложет? Она перевернулась на живот и приподнялась на локтях, рассматривая в отблесках лунного света пепельную макушку жениха.

— Много чего. Что людей не уберёг, что двоих детенышей без мамки оставил, что моя невеста вместо золотого шитья вынуждена штопать дурня, что тремя днями ранее поносил её.

Фрося хмыкнуна. Видимо, сегодняшний день был трудным не только для неё, а сотник еще и ответственность несёт за всех, и в Муром торопится, потому что в любой момент может быть набег или осада, а у него тут «le amour[24]». Хотя нет, даже не она, а брак навязанный. Но что принято говорить друг другу в подобных ситуациях? Ни с чем таким она ранее не сталкивалась. Редко в её время люди делились с кем-то своими переживаниями. Для этого у каждого был личный психолог, а для остальных всё, всегда только cool и OK. Но нужного врача здесь, увы, нет, а Давид последний, кто нуждается в жалости. Тем не менее промолчать казалось неверным.

— Знаешь, в этом всём нет твоей вины. Ты же дома не ходишь в доспехах. А это твой край, твоя Родина. Никто не мог предвидеть, что медвежонок застрянет, а его мать кинется на нас. А теперь представь, что вместо этого твои люди ехали бы по лесу в раскаленных кольчугах и шлемах, на которых хоть яйца жарь. Получили бы тепловой удар. Всё — был бы не отряд, а горстка котят недоношенных. А так они у тебя потрясающие! Слаженные, быстрые, ответственные. На счет меня не переживай: золотом я всё равно вышивать не умею, так что потренироваться на Жирославе — милое дело. Теперь у него один шрам точно страшный будет, — помолчала, а после добавила: — Если выживет, конечно. А вообще, знаешь, с того момента, как я попала сюда, пожалуй, только рядом с тобой и чувствую себя в безопасности. Поэтому не стоит переживать из-за тех вещей, которые от тебя не зависят.

Давид улыбнулся в бороду. Странная всё же ему женщина досталась. Странная и необычная, именно такая, о которой когда-то мечтал, слушая рассказы своего наставника и духовника. Вслух же он только и произнёс:

— Спи, ладушка, ночь на дворе. Больше не буду громко думать, — и тише добавил: — Спасибо.

Следующий день выдался тяжелый. У Жирослава поднялась температура и парень был очень слаб, потому тревожить его священник категорически запретил. Ретка не одходила от парня не на шаг. Поила, перебирала пряди каштановых волос. Давид, глядя на всё это отправил одного гонца в сторону ближайшего селения, до которого как раз не доехали вчера, и к обеду оттуда уже привезли телегу да коня отца Никона. Мерин игумена поутру прискакал в село, и обеспокоенные жители как раз решали, что делать.

Раненого, медвежат в наскоро сплетенной клетке да двух женщин посадили в телегу, и маленький отряд снова отправился в путь.

В селе отдохнули, снова потеряв один день. Утром их нагнала телега с детьми и воинами, отряженными в охрану. Жирослава оставлять одного Давид не захотел. Начнут гноиться раны, а ни отца Никона, ни врачевательницы рядом нет. Брать с собой тоже плохо, но из двух зол пришлось выбирать меньшее. Поразмыслив, сотник приказал собирать обоз из двух телег и идти тихим ходом в Муром.

— Лучше ко мне сначала в монастырь, — посоветовал отец Никон. Там с самого вашего обручения оглашение идёт. Оставишь невесту, детей и раненого у меня, сам в городе всё к свадьбе подготовишь. Так безопаснее, а я ряд пока составлю, приданное за свою крестницу соберу.

Давид удивлённо поднял глаза. Игумен хитро сощурился.

— Или ты что думал, княже, что я свою дочь единственную без сговора отдам?

И сотник в очередной раз порадовался, что старый хитрый лис на его стороне. Убрать хотя бы один кривотолк о Ефросинье, коих сейчас немало витает в Муроме, уже дорогого стоит.

Доехали до Борисоглебского монастыря лишь через седмицу после той встречи с медведем. Сотник, убедившись, что всех встретили, приняли и разместили, отбыл в город. А там завертелось: проверка постов, детинца, отчеты от Ильи, разговор с князем Владимиром, встреча с сыном старосты одного из сёл, что входили в личный удел. Там четыре избы сгорело, и нужно было решить, как помочь. Отрок, оказывается, уже десять дней ждёт, так как отец сказал без ответа княжеского не возвращаться. И только ночью, не дойдя до дома и засыпая в остроге, Давид подумал, что надо завтра отослать невесте шёлк на платье.

Утром домой так и не попал, сначала разбирался, отчего овес лошадям дали чёрный, порченый, потом выяснилось, что древки для сулиц все как один кривые, после сговаривался с кузнецом на подков лошадей. И только в обед, хмуро черпая ложкой похлебку, вспомнил про ткань. Раздосадованный, позвал Юру. Выдал ему серебра и погнал за шёлком да тонким льном на торг, так как до него ближе было, чем до дома. А после и вовсе велел отвезти всё это невесте с наказом к венчанию платье сшить. Сам же до вечера и не присел более. Отрядил три десятки к северо-восточной границе, так как пришло сообщение, что мордва там бесчинствует, проверил, как лучники с седла бьют, а вечером уже обсуждал с князем свадебный пир.

— На три ночи у меня останетесь, сенник вам приберут, ложе подготовят. Потом уже к себе поедете, — распорядился Владимир, и Давид не посчитал нужным спорить. Ночевать остался у брата. На следующий день нужно было ехать к отцу Никону подписывать сговор.