Сфера времени

Praeteritum IX

Боярин Ретша, взмокший от усердия, порол конюха. Медленно, с оттяжкой, всей своей сущностью отдавшись исполнению наказания. Из прокушенной конюхом губы текла кровь. С боярина тёк пот. Солнце щедро лило свой свет. Каждый удар хлыстом отдавался для Ретши болью в правом боку и слева в груди. Это конюху, лентяю, хорошо. Лежит, на дыбе растянувшись, прохлаждается. Стонет едва. А что спина крест-накрест располосована — не беда. Водицей соленой польют, и через пару дней оклемается. В следующий раз за лошадьми следить лучше будет. Кобыла от жеребца милостного, черная, с ярко-рыжей гривой, за шесть гривен серебра купленная, на мокром бревне поскользнулась и угодила копытом в трухлявый сруб. С той поры и захромала. Теперь только прирезать. Кто виноват?

Сын-балда, что носится по городу на всех парусах, хотя ясно сказано, что лишь княжеские гонцы могут рысью да галопом коня пускать за стенами детинца? Так помосток тот был через Обь, аккурат по въезду на Княжью гору, вроде и не город. Хотя паршивец сказать мог бы, а не в тишь лошадь в денник ставить. Глядишь — выходили бы.

Или козлинобородый княжий тесть, что должен был по весне все мощеные улицы проверить да брёвна гнилые заменить? Так тому разве кто указ. Это пока Кирияна в невестах у Давида Юрьевича ходила, он, Ретша, мог со старым груздём на равных разговаривать, а сейчас?! Нет, вроде бы и не поменялось ничего, также вхож боярин в палаты княжеские, также право имеет на место своё и за столом, и на совете. Пока. Но уже мужи Муромские кидают красноречивые взгляды и губы кривят не прячась. Да и князь Владимир слова доброго не скажет, все смотрит сквозь.

И Кирияна — дура-баба! Не смогла за два года сотника приветить да приласкать, всё своими кровями кичилась.

Свезло как-то в молодости Ретше взять в плен одну из дочерей хана Атрака. Привез он красавицу — половчанку к себе на двор и оставил жить. Та ведь даже христианкой не была, а посему штраф платить баснословный[20]да супругой распускаться не пришлось. Так и нажил от законной жены сына, а от рабыни — дочь.

Теперь сидит эта дочь в светёлке да слезы льет: мол, опозорили её бедную, несчастную.

Боярин в сердцах плюнул, скрутил кнут в кольцо да сел в тени. Холопка принесла квасу холодного с ледника.

— Ой, не бережешь ты себя, батюшка! — поклонилась она. — Зной такой, а ты надрываешься!

— Цыц, ляпалка! Лучше воды из колодца чёрту этому на спину слей да сведи в тень, а меня не трожь.

Убежала девка, только пятки сверкнули, а Ретша водрузил живот меж ног, утер лоб тряпкой и сел думать, как дальше быть. Сыграли-то в шахматки, да без него. Хитро как всё оставил отец Никон, а боярин Позвизд поддержал, собака. Ишь что придумали: нет сраму в не равном браке, одна воля Божья! Вылечила князя знахарка от парши, а он за это её в жены взять обещал, вот и исполняет обет. И сваты новые к Кирияне на следующий день пришли, чтоб времени на раздумья не было.

Хитрый, скользкий змей — игумен Борисоглебского монастыря, все рассчитал. Даром что правой рукой у Юрия Владимировича[21], батюшки нынешнего князя, был. Детей его воспитал. Привык серой тенью за княжеским столом стоять да править мягко, исподволь. С ним-то как раз ясно всё. Ему девка безродная словно глина белая: лепи, что любо. Тиха, не строптива, рта своего при знатном муже открыть не посмеет. А Позвизда какая муха укусила? Он и так к князю ближе некуда. Владимир с его рук ест. Ему-то зачем игумена поддерживать? Просто Ретшу Ольговича отодвинуть? Знает же, что за ним все ряды торговые. Без его согласия ни один товар не попадет в Муром, ни одна ладья не спустится на реку. С таким дружить надо. Так и дружили же до поры до времени! Брагу с одной братины пили. Что поменялось-то, какую игру затеял сморчок плешивый?

— Едут! Едут! — раздалось за воротами. Удельный князь Давид со своей молодой женой Ефросиньей на свадебном поезде едут!

— Ну, началось! — недовольно произнес боярин и пошел переодеваться.

А что началось, он и сам до конца не понял.

Весь день так и шли: дружина — конно, Ефросинья и дети — пешком. Сотник не гнал, но и днём привал не делал. Поэтому переход дался Фросе с трудом. Ноги горели. Женщина то и дело поглядывала на малышей. Те по большей части держались. Самых маленьких отец Никон брал по очереди к себе на коня. Старшие же по дороге успели ещё и душистой земляники собрать полный туесок.

К вечеру выбрались на более-менее широкую поляну, где неподалеку журчала река.

Давид хмуро оглядел их место ночлега. Как правило, здесь они всегда останавливались днём, чтобы дать отдых коням. Но сегодня прошли вполовину меньше обычного. Пешие люди сильно замедляли ход. А так долго отсутствовать летом было нельзя. Мало ли что в Муроме случиться может пока он тут свои дела решает. Думал, дотянут до ближайшего села, там пристроят сирот и домой скорым ходом. Ан нет, отец Никон уже успел Ефросинье слово дать, что при монастыре всех оставит. Удивительное дело: иной раз из старца и не вытянешь обещания, а тут погляди, что творит. Хотя Давид привык к тому, что игумен сам себе на уме. Но как теперь быть — не ясно. На коней брать мальцов никто из дружины не станет. Телегу в деревне купить, лошадь подводную, да пусть идут своим ходом. Выделить пару воинов на охрану и сбросить эту проблему со своих плеч. И так забот полон рот. Свадьба еще эта. Отец Никон настоял на венчании. Мол, негоже княжьему сыну невенчанным браком жить. Хитрит старец. Хочет, чтоб союз нерасторжимым был. Ладно, в случае чего всегда можно жену венчанную в монастырь отправить. Он посмотрел на Ефросинью. Вспомнил слова её «Исчезну — не найдешь», а ведь и вправду такая легко обернется голубкой, и поминай как звали. Зови, не зови — улетит. Никакое венчание не сдержит. Только добрая воля.

Сотник расседлал коня, напоил, стреножил его, оставил пастись. Позже вечером привяжет к морде торбу с овсом. Огляделся — дружина ставит шатёр, дети собирают хворост. Фроси с ними нет. Медленно поискал глазами — точно нет. Тихо ругнувшись насчет непоседливых баб, пошел к реке. И в скором времени нашел, кого искал. А заодно и разговор услышал, для его ушей не предназначенный.

Ретка сидела у самого берега, опустив в воду босые ноги и уткнувшись лицом в угловатые коленки.

— Устала, маленькая? — Фрося погладила девочку по русой голове. Ретка подняла заплаканное лицо и спросила:

— Они пришли, потому что ты не настоящая Яга?

Женщина вздохнула. Посмотрела на серебряную гладь воды, у самого берега её разрезали камни. Вот что на это скажешь? Правду? А какая она, эта самая правда? Это в мыслях всё ясно, чётко да складно, а начнешь объяснять вслух и всё равно солжешь.

— Знаешь, солнышко. Думаю, что я была самой настоящей Ягой. Но всякой сказке рано или поздно приходит конец. Нет больше моей деревни. Никто не придёт ко мне за иголкой, не попросится на ночлег. Поэтому умерла Лесная Баба, лежит там, в селе вашем, покой охраняет. Тысячу лет их не потревожит никто.

Сказала и замолчала. Кто его знает, в какое посмертие верит девочка.

Ретка задумалась, а после кивнула.

— Я видела, как ты шкуру свою, сорванную с конька дома, мертвым кинула. Спасибо. Это хороший дар. Предкам понравится. — Помолчала и добавила: — Значит, ты теперь простой человек?

— Да, — усмехнулась Ефросинья, — самый что ни на есть настоящий. Вот видишь, как от шкуры избавилась, сразу живые заметили. Ехал мимо добрый молодец и тут же жениться надумал.

— Даа, — протянула девочка. — Хорош молодец, сам крепкий, что мороз в середине зимы, и конь у него могучий, словно дуб вековой. Ладный муж будет. В обиду не даст.

Фрося покачала головой и обняла ребёнка. Маленькое птичье тельце прижалось к чужому теплу.

— Матушка Ефросинья, — прошептала девочка, — возьми меня с собой, служить тебе буду. Я же всё-всё умею делать, и готовить, и шить, и вышивать. Родительница моя из городских была, рязанских. Многому научила.

Фрося зажмурилась и лишь крепче прижала к себе малышку. Нет. Не даст она более обещания, от неё не зависящего. Как бы она не хотела оставить Ретку подле себя, но у самой будущее не ясно. Без приданого, в чужой дом, с размытыми перспективами на будущее. Может вообще в только до Мурома доедет, а дальше сама.

Давид вышел так, чтоб видно было. На него уставились две пары глаз.

— Там у костра помощь нужна, — бросил он.

Ретка подскочила и убежала кашеварить. Ефросинья поднялась и собралась уйти, помыться она успеет и когда стемнеет.

— Подожди, — едва слышно окликнул он. И продолжил, глядя на воду: — Девку эту можешь при себе оставить, чтоб тебе с делами помогала.

Фрося резко обернулась. Слышал, значит.

— Спасибо, — произнесла мгновенье погодя. Сотник кивнул.

— И не ходи по лесу одна. Звери здесь дикие.

Женщина скривилась. Год жила, и никому дела не было, а теперь — на те, заботятся.

— Мне вымыться нужно, — сказала она вместо замечаний на этот счет.

— Мойся, я посторожу пока, — ответил Давид и сел, прислонившись спиной к дереву. Фрося скрестила руки на груди.

— А разве положено вот так до брака на невесту глядеть?

— Конечно, положено. Вдруг ты тощая да чахлая. Да и чего я там, по-твоему, не видел? — вернул давнюю шпильку сотник.

«Невеста» только фыркнула в ответ. Сняла рубаху, зашла в воду и поплыла.

На следующее утро Ефросинья проснулась от пристального взгляда. На неё голубыми глазищами смотрел малец, тот, которому она вчера курицу доверила, и что-то протягивал в сложенных лодочкой ручонках.

— Вот, — одними губами произнес Белёк. Фрося подняла голову с седла, что служило ей подушкой, и присмотрелась. В руках у ребёнка было яйцо.

— Ряба снесла. Я её на ночь в шапку посадил, а утром — вот. Ещё теплое.

Женщина улыбнулась и тихо, чтобы не разбудить спящего с другой стороны седла Давида, прошептала:

— Ну и замечательно! Оно твоё — заслужил.

Паренёк засиял и убежал, а Фрося примостилась поудобней на войлочном потнике в надежде еще немного поспать. Только прикрыла глаза, как услышала звонкое «Моё», а после надрывное «Отдай».

Слова эти стрелами впились в сознание, отгоняя остатки сна. Дикой силой подбросило Ефросинью. Миг — и она на ногах, а сердце колотится так, словно хочет пробить грудную клетку. В два прыжка настигла источник шума. И всё равно опоздала. Молодой дружинник допивал яйцо, а пацанёнок размазывал рукавом слезы по лицу.

— Ты! — разъяренной змеей зашипела женщина, — как ты смеешь у ребенка, у сироты, забирать? Кто дал тебе такое право?

Дружинник картинно вытер усы и вложил пустую скорлупу в детскую ладошку.

— Не помню, чтоб я спрашивал твое мнение, волочайка лесная, — осклабился он и развернулся, чтобы уйти. Но тут неожиданный и молниеносный удар кулака сбил паршивца с ног. Фрося отскочила, закрывая собой ребёнка, а разъяренный сотник поднял горе-воина за шкирку, как напакостившего пса, и встряхнул.

— Ах ты, чужеяд прикормленный! Я смотрю, зря тебя в дружину взял, уговоров стрыя[22] твоего послушав. Ты только с бабами да мальцами воевать и гож. Ноги твоей в конной сотне не будет. А за оскорбление невесты моей виру в пять гривен с тебя возьму.

— И еще пять митрополиту Муромскому не забудь, — раздалось с другого края поляны. Отец Никон вышел на шум из своего шатра.

Парень зыркнул на сотника, потом на игумена и, держась за выбитую челюсть, прошамкал:

— Кщажий щуд тщебую.

— Требуй, голубчик, требуй, право имеешь рассказать на весь Муром, как ты прилюдно мальцов обворовываешь да женщин оскорбляешь. Тот-то старый боярин Радослав Ольгович рад будет, что его сыновец[23] за языком поганым своим не следит. Али мало сестре твоей Кирияне откупа дали? Или новый жених недостаточно родовит?

Фрося слушала эту отповедь и не могла отделаться от чувства, что слова эти игумен больше ей говорил, чем сыну боярскому.

Когда дружинника увели, она повернулась к ребенку. Тот беззвучно плакал.

— Ну же, маленький, не грусти. Принесёт Ряба еще не простое яичко, а золотое, — руки сами потянулись к русой макушке.

— Я его Вторке нёс, — сквозь всхлипы пролепетал малыш.

— Ну, всё, не реви. А хочешь, я тебе чудо покажу? — Фросе пришла в голову шикарная идея, как отвлечь мальца.

— Хочу! — умытые слезами глазки заблестели.

— Тогда пошли за мной. Этот же дурень не знает, что самое ценное в яйце — скорлупа. А я знаю и тебе покажу.

— А можно Вторку позвать?

— Зови, — разрешила Фрося и пошла к своим мешкам за ступкой, деревянной ложкой и горшочком с яблочным уксусом, который она надежно запаковала, да еще и воском крышку залила, чтобы не протёк.

К тому моменту, когда для чуда было всё готово, лагерь уже не спал. Дети уселись кружком возле Фроси, а взрослые нет-нет, да глянут, что творится.

— Какого цвета у вас зубки? — спросила она малышню, размалывая вымытую скорлупу.

— Белые! — ответили все хором.

— Верно. А что надо делать, чтобы они до старости были белыми и здоровыми?

На этот раз все дружно молчали.

— Эх вы! — полушутя посетовала Фрося. — Надо их беречь и о них заботиться. Чистить и еду есть такого же цвета, как ваши зубки. Это какую, а?

— Творог? — отозвался кто-то неуверенно.

— Правильно.

— Сыр?

— Верно.

Дальше ответы посыпались как из рога изобилия. Женщина перетирала скорлупу и кивала.

— Все молодцы. А теперь смотрите, во что у меня яйцо превратилось.

— В муку, — как-то разочаровано сказала одна из девочек. — У меня матушка так делала и курам давала.

— Совершенно права твоя матушка была, — подтвердила Фрося. — Людям такая мука тоже полезна. Но чтобы с неё толк был, нужно немного чуда. — Она зачерпнула ложкой тёртой скорлупы и чуть-чуть налила яблочного уксуса. Смесь зашипела, запенилась. Дети в восторге завизжали. Когда реакция закончилась, Фрося быстро сунула ложку в рот и с удовольствием проглотила. Одиннадцать пар глаз синхронно округлились.

— Кто хочет попробовать?

Все притихли.

— Я! Можно, я! — запрыгала на месте Ретка.

— Иди сюда, — Фрося позволила ей самостоятельно повторить эксперимент, и после этого каждый захотел сам сделать и съесть шипучку.

Когда всё закончилось, к Фросе подошел игумен.

— Чудеса с утра творишь? — спросил он холодно, а Ефросинья напомнила себе, что колдунов на Руси не жгли, а сильно умных камнями не закидывали, и, поднявшись с земли, ответила, стараясь объяснить наиболее понятно:

— Какое же это чудо. Просто кальций, что содержится в скорлупе, гасится уксусом, при этом выделяются пузырьки газа. Это кто угодно может сделать. Хоть я, хоть ребенок, хоть купец из Галича. А вот поделить одну скорлупу на всех детей, действительно, — чудо.

Старец покачал головой.

— Учи язык, Фрося.

— У меня что жуткий рязанский говор? — усмехнулась она в ответ, представляя, как год общения с сельскими детьми сказался на её старорусском.

— Не совсем, — священник впервые со времени их знакомства мягко улыбнулся — Скорее, это смесь из рязанского, новгородского, церковного и совершенно неясных слов. Тебя не понимают. А это очень плохо — быть непонятым.

Ефросинья дала себе мысленный подзатыльник. Точно. Когда она не знала подходящее слово, то заменяла его термином из своего времени. А если к этому прибавить нетипичное поведение, то картина со стороны выглядела крайне неприглядно.

— Хорошо, спасибо за замечание, — кивнула она. — Поправляйте меня если что.

— Поправляй. Не говорят с одним человеком, словно с двумя.

Фрося сцепила зубы. Она знала это и со всеми обращалась на «ты», и только со старцем выходило иначе.

— Спасибо. Постараюсь.

Священник кивнул.

— Я вот что подошел. Ты челюсть вправлять умеешь?

— Нет. Даже не представляю, как это делается.

— Тогда пойдём, учить буду.

— Зачем?

— А затем, что вы с Давидом теперь одним плащом накрыты. Друг за друга в ответе должны быть. Он сломал — ты правишь. Ты оступилась — он держит.

Фрося недовольная последовала за старцем к тому месту, где сидел пострадавший.

— А можно в следующий раз я буду в челюсть давать, а он пусть вставляет, — пробурчала она.

Отец Никон на это только головой покачал. Никакой иной реакции от этой женщины он и не ожидал. Тем не менее старца разрывали сомнения в правильности выбранного пути. По-хорошему Ефросинью не стоило сводить с Давидом и отправлять в Муром. Это была плохая идея, хоть и единственно правильная. Чуть позже он даст ей выбор, обязательно даст, но сейчас просто не в силах.

Они подошли к тому месту, где сидел на пеньке дружинник. На скуле наливался красно-синим цветком синяк. Нижняя челюсть парня была смещена вперед. Изо рта текла слюна, перемешанная с кровью, которую он всё время утирал рукавом.

— Ефросинья, познакомься: это Жирослав, семнадцати лет от роду, сын боярина Ретши Ольговича. У отрока выбита нижняя челюсть и, скорее всего, зубы.

— Ижик ещё, — выдал молодой боярин, сверкая глазами.

— А, ну и языком, прокушенным его Господь Бог покарал, чтоб срамные слова из его уст не вылетали. Ну а наше дело с тобой малое, помочь бедолаге, чтоб не маялся. Смотри и учись, а я вправлять буду. А ты, детина, — обратился он к парню, — о дерево обопрись и не дёргайся.

Старик расположил большие пальцы своих рук на жевательных зубах нижней челюсти, остальными обхватывая нижнюю часть лица. Потом аккуратно подвинул челюсть назад и вниз, слегка приподняв за подбородок. Раздался тихий, не очень приятный хруст. Из глаз Жирослава брызнули слёзы, хоть он и не проронил ни звука. Монах провел пальцами от скул до ушей, убеждаясь, что все встало на места. Воин повертел пострадавшим органом из стороны в сторону, проверяя, после сплюнул кровавый сгусток и уже более внятно произнёс:

— Спашибо.

— На здоровье, — ответил священник, — рот открывай.

Во рту были опухшие разбитые десны, пара шатающихся, но целых зубов и качественно прокушенный язык. Ефросинью слегка замутило от увиденного.

— Чем помочь сможешь? — спросил её отец Никон.

— У меня настойка календулы имеется. Сейчас рот ей прополоскать надо будет. А дальше не есть ничего твердого, вдруг зубы приживутся. Сегодня точно только бульон с размоченным хлебом. И после каждого приема пищи солёной водой рот промывать. Холодное б ещё приложить.

Игумен кивнул. Фрося поискала в своих мешках нужный горшочек и протянула его Жирославу.

— Только не глотай, пожалуйста!

Но можно было и не просить. Едва успев набрать в рот настройку, боярин выплюнул её.

— Отравить меня решила?! — взвился дружинник.

Фрося отобрала горшочек, молча прополоскала рот, выплюнула и устало произнесла:

— Много чести с тобой, дурнем, возиться.

Развернулась и пошла завтракать. И так на этого недоросля столько времени потратила.

Собрался отряд быстро, четверти часа не прошло, и уже ничего не напоминало о том, что на полянке некогда был разбит лагерь. Ни ямок от колышков для шатров, ни следа от кострища, только трава примятая, да и та к середине дня поднимется.

Давид распорядился всех взять в сёдла. Терять ещё один день перехода он был не намерен. Воины покривились, но против слова не пошли. Даже Жирослав взял к себе Ретку.

Фрося с некой отстраненной безысходностью подумала, что теперь семье боярина Ретши о её «работе» Ягой будет известно в мелких интимных подробностях. Давид тоже хмуро глянул в ту сторону, но его занимал больше вопрос безопасности отряда. Не приведи Господь, нападёт кто. Перебьют, как цыплят.

Когда Ефросинья с мученьями и оханьем залазила на лошадь, сотник отвлекся на штаны, что удивительным образом обнаружились под подолом.

Лишь лошади двинулись, он поинтересовался:

— Ты чего портки натянула, словно половчанка?

Фрося хмыкнула:

— А ты, воин видимо, хотел, чтоб мои ноги одиннадцать голодных мужчин рассматривало?

Давид скривился. Естественно, он не хотел бы. Вообще его одолевали противоречивые чувства. С одной стороны, прямая манера Ефросиньи объясняться на заветные темы его возмущала. Но, с другой, — всегда эти замечания были к месту.

— Ты поэтому в шатёр не пошла спать? — понял он.

— Конечно. И спасибо, что с другой стороны седла лёг.

Давид кивнул. И не смог удержаться от вопроса:

— А сама-то как? Не смущают одиннадцать голодных мужчин?

На это женщина лишь головой покачала.

— Я большая девочка, гормоны свои умею в узде держать, — ответила она, а про себя подумала, что рядом с таким вот полярным медведем это ой как не просто.

Давид же решил, что незнакомые ему «гормоны» — ни кто иной, как демоны похоти, и очень хорошо, если супруга будет держать их в узде, пока его дома нет.