Сфера времени

Praeteritum XIII

На следующий день Давид проснулся рано. Петухи ещё не начали голосить, а предрассветная синева тонкой струйкой лилась сквозь незастеклённое окно. Сотник потянулся, отгоняя дрёму, повернулся, надеясь увидеть молодую жену. Однако постель была пуста. Ефросинья в нижней рубашке сидела на краю бадьи и в глубокой задумчивости чистила зубы. Этот ритуал был ему знаком. Каждое утро Фрося колдовала при помощи размочаленной деревянной палочки и кружки с кипятком. Ворожба приносила плоды, зубы у нее были словно морской жемчуг. Мужчина подпер рукой подбородок, наблюдая за этим действом, гадая, каково им будет вдвоём. Невольно вспомнились родители.

Его матушка Индигерд приходилась двоюродной сестрой Вольдемару Великому. Её сговорили замуж за отца без ведома обоих. Следует ли говорить о том, что они и не видели друг друга, пока свадебная фата снята не была. Любви меду ними не было. Слишком похожие характеры, чтобы притянуться друг к другу. Тем не менее они сумели прожить жизнь в согласии и уважении.

Давид и не понимал разницы, пока не полюбил его отец Айну, дочь своего ловчего. Низкорослая, широкоскулая, чернокосая, она проигрывала красавице Индигерд во всем. Но Давид помнил, как смотрела муромка на отца, когда он гладил её по щеке и называл «куницей черноглазой», как она смеялась и прятала свое плоское лицо у него на груди. Помнил и её круглый живот, и походку гусиную. И как одним зимним утром, осунувшийся и поседевший, отец принес пищащий сверток, вручил его жене и произнес: «Вот, дорогая супруга, тебе третий сын, признанный и крещеный. Я его Юрием назвал».

А через год отца не стало. Ушел лесными тропами вслед за своей куницей.

Давид сам не понял, отчего вспомнилась ему черноокая Айна. Как-то и не думал он о ней ранее, а сейчас надо же — всплыло.

Ефросинья тем временем закончила умываться, вытерла влажные волосы полотенцем, взъерошила. По её лицу пробежала тень, задержалась на мгновенье в складке меж бровей и сгинула, словно и не было никогда.

— Доброе утро. Я попросила воды принести для умывания да завтрак.

Давид еще раз взглянул на молодую супругу и, холодея от ужаса, спросил:

— Ты так к слугам вышла?

Ефросинья сощурилась, посмотрев на сотника, как смотрят на дитя малое, когда оно коверкает простое слово до уровня нижнекастового ругательства, а потом голосит его на весь лунопарк.

— Я плащ накинула и плат, а за дверями лишь Юрий сторожил.

Давид выдохнул. Ефросинья усмехнулась и села на край кровати.

— Не пугайся так, сотник. Даже я знаю, что нагой и простоволосой по княжескому терему не ходят. Поэтому у меня сразу три вопроса: мы здесь жить будем? Платье это надевать? И кичка с повойником, что на лавке лежат — убор вместо платка приготовленный?

Воин поскреб бороду. Верно отец Никон говорил, что если выбор супруги стоит между страшной, но умной и красивой, но глупой, то следует искать красивую и умную.

— Дом у меня свой, завтра туда отправимся, платье свадебное надевай, ещё два дня пир будет, убор тебе матушка моя в подарок приготовила. Мужней женщине вообще волосы показывать нельзя, не дай Бог, увидит кто — позору не оберешься.

Фросе было интересно, из-за чего возник сакральный запрет на раскрытие волос, в одной ли гигиене дело или что-то еще, но Давид этого не знал, более того никогда не и не задумывался над вопросом. Не принято и всё. Тем не менее, поразмыслив, пообещал познакомить с женщиной, которая поможет с тонкостями, пока его не будет.

— Супруга Ильи-воеводы — Настасья. Попрошу, она тебе Муром покажет, да и с хозяйством поможет. Я через неделю уеду с отрядом.

— А будешь когда? — перспектива остаться одной в незнакомом городе на попечении неизвестной Настасьи настораживала. Здесь тебе не лес дремучий, а какой-никакой социум со своими правилами и порядками. Поэтому придётся приспосабливаться на ходу, ошибаться, слыша шепот и смешки. Не просидишь же на осадном положении всё время.

— Не знаю. Постараюсь до снега быть.

Ефросинья удивленно подняла брови. С другой стороны, если так, то есть у нее муж или нет — не велика разница. Это что ж получается? Дома он будет только зимой, а в остальное время она сама по себе, лишь соблюдай видимые правила и приличия. Пожалуй, такой брак её устраивал, если наладить всё по уму. Свой дом, личное село с доходом и муж, которого восемь месяцев из двенадцати дома нет. Красота!

Свадьба действительно длилась еще два дня. Пир, скоморохи, здравицы и подарки молодожёнам. Во второй день были приглашены боярские семьи. На третий — купцы да почетные люди Мурома.

На этот раз фата не мешала рассмотреть всё вокруг. Можно было есть, пить, слушать, отвечать на поздравления.

Сидели они за одним столом с князем Владимиром и его супругой. Ниже образуя некое подобие громадной букву «П» тянулись два длинных стола, за ними расположились гости.

Бросая осторожные взгляды, Ефросинья смогла рассмотреть княжескую чету. Брат Давида, сидевший подле него, выглядел лет на пятьдесят. На широком лбу с залысинами блестели капельки пота. Русые волосы, сдобренные сединой, разбросаны по плечам. Неестественная худоба, которую не скрыть даже за многослойными одеждами. Желтое, осунувшееся лицо с неизгладимым отпечатком усталости. Ел он мало. Говорил ещё меньше.

Супруга его — княгиня Верхуслава — напротив, дышала здоровьем. Полная грудь, длинная шея и головной плат, намотанный так, чтобы эту шею выгодно подчёркивать. Чем-то черным подведены глаза, чем-то алым подкрашены скулы и пухлые губы. Пожалуй, по местным меркам, хороша, да и смотреть может так, что даже Фросю в жар бросило. Женщина проследила за взглядом снохи. И лишь потому заметила, как молодой боярин едва заметно подмигнул княгине и отсалютовал чаркой.

Одежды бояр пестрели шёлком и, несмотря на жару, мехами. Кольца у одних, кресты-энколпионы у других, золотошвейные воротники у третьих. По сравнению с ними княжеская чета выглядела почти аскетично. Если бы не венцы на голове, не бармы, отяжелявшие плечи, да не особое место за столом, не понятно было бы, кто правит в Муроме. Бояре или князь.

— Горько! — грянули столы, и Ефросинья чуть было не подпрыгнула на месте.

Гусляр заиграл что-то бодрое, вторя ему, загудела волынка. Принесли еду. Различные пироги, дичь, рыбу. Разными способами приготовленную редьку, несколько видов каш, репу перемешанную с чесноком, грибы, и ещё множество всего, от чего глаза невольно разбегались. Но настоящим испытанием был поданный на стол целый поросенок, приправленный мочеными яблоками и пряными травами. Сначала Ефросинья даже не поняла, что это за животное и настоящее ли оно, но даже после объяснения Давида не рискнула к нему притронуться: во-первых, костяная ложка, лежавшая возле её тарелки, мало располагала к кулинарным манёврам, а во-вторых, есть свинину она побрезговала. К красивому большому раку тоже не притронулась. Хватать на пиру еду руками, разбрызгивая на соседей сок, не хотелось. Поэтому, набрав себе перловки с грибами, она не спеша ела, запивая свекольным квасом.

— Горько!

… ну или пыталась есть.

Подарки молодоженам вручали под здравицы. Фрося смотрела на бояр, сравнивала лица, улыбки, подношения и тихие короткие пояснения от Давида. Решила, что позже подробнее расспросит о каждом из высоких бояр у отца Никона и, например, у матушки Фотиньи. А после сравнит все три варианта и попытается понять, от кого чего ждать.

Так, например, князь Владимир подарил пару коней: кобылу и жеребца. Что и говорить: поистине царский подарок! Низкорослые, темно-шоколадного цвета, с прекрасными рыжими гривами, лошадки словно сошли с лаковых шкатулок. При всей своей нелюбви к этим животным Ефросинья не могла не признать, что они были великолепны.

— Горько!

Княжий свёкор преподнёс рабыню. Давид сдержанно поблагодарил, а Фрося тут же задумалась, как отделаться от соглядатая в доме.

Совершенно лысый боярин Радослав расщедрился на десяток соболиных шкурок. И поздравил без длинных витиеватых фраз, коротко и от души.

— Горько!

Ретша Ольгович преподнёс богато украшенную серебряную братину, однако Давид нахмурился и лишь коротко кивнул.

— Что не так с подарком? — едва слышно спросила Фрося.

— А то, что свадебные дары должны быть обоим супругам. А братина лишь в детинце ставится, и пьют из нее только мужи. Таким образом тебя сейчас очень тонко оскорбили. Хуже только, если бы он оружие подарил, но боярин умен, знает, что настолько явное пренебрежение ему с рук не сойдет, а тут по краю прошёл.

— Хочешь, я её переплавлю и сделаю две маленькие парные пиалы, точные копии большой. Будем из них дома при гостях пить.

Воин повернулся к супруге и блеснул глазами.

— Хочу.

— Горько!

Удивительно, но братиной дело не ограничилось. Стоило Ретше сесть, как со своего места встал Жирослав. От Ефросиньи не укрылся полный удивления и негодования взгляд, брошенный отцом на сына. Тем не менее отрок сделал вид, что не внял немому посылу, и подошёл к княжьему столу.

— На лад совместный, в ложницу общую примите дар как память о свадебном поезде, — громко произнес он, и в гридницу внесли огромную, с головой и лапами, медвежью шкуру. — Пусть она охраняет ваш дом! — и намного тише, так, чтоб было слышно лишь новобрачным, добавил: — И напоминает Яге о лесе.

Давид ощутимо напрягся, но теплая ладонь Ефросиньи легла поверх его руки и успокаивающе погладила.

— Спасибо тебе, боярский сын, — впервые за весь день подала голос Фрося. Многие годы преподавания выработали умение говорить так, чтобы аудитория замолкала, слушала и слышала.

— Твой подарок действительно будет напоминать мне о дороге домой и о том, что даже самый последний дружинник в отряде — воин, не знающий страха. Муром может гордиться своими детьми!

Дружный гул одобрения прошелся по гриднице. Жирослав хитро прищурился и поклонился. А Ефросинья вспомнила, что не видела с утра Ретку. Пока бояре шумно славили князя и войско, она поинтересовалась у Давида о девочке.

— На кухне, — пожал плечами сотник.

— Очень жаль, что на свадьбе пируют незнакомые всё люди, тогда как единственный близкий человек находится среди слуг и рабов, — едва слышно произнесла Ефросинья, однако супруг услышал. Поставил кубок, посмотрел внимательно.

— Кто она тебе?

Тут уж пришел Фросин черёд пожимать плечами. Вот как тут объяснишь, что приросла, прикипела к ребёнку, не оторвать без боли?!

— Она первая, кто встретился мне в этом мире. И у неё, кроме меня, никого нет. Что мне ещё сказать?

— Крести девочку, и пусть живёт в доме на правах дочери крёстной. Клетей много, места всем хватит.

— Горько!

И впервые за весь день поцелуй не был формальностью. Фросе захотелось выразить нахлынувшую радость и благодарность. Загорелись уста, заалели щеки, исчезли люди и звуки, душно стало в гриднице. Вдох, и снова нахлынуло прибоем многогласное:

— Сладко! Ой, сладко!

На следующий день Ретка сидела за нижним столом, но на почётном месте. Льняное зеленое платье, нитка бус сердоликовых с хрусталём, волосы заплетены хитро, каждая прядь, что лепесток. В огненных косах ленты шелковые искрятся, на них кольца височные позвякивают. Говорят, сама Ефросинья, жена князя Давида, косы плела. Ходят про неё по Мурому слухи один другого чуднее. Кто ведьмой считает, Ягой, тайные слова знающей. Кто слышал, что целительница — бортникова дочь, божьей милостью даром наделённая. Самые сведущие шептали, что родственница эта княжьего духовника. Хранил Никон кровинушку свою вдали от соблазнов городских, а как расцвела, словно вишня по весне, соками набралась, так и свёл он ее с Давидом Юрьевичем. А Ретка, что Ретка? Кто ж её знает, откуда девка. То ли сестра младшая, то ли родственница, кому какое дело до сироты. Сидит себе, глаза к долу, ни ест, ни пьет. Трепещет. Дрожат ресницы, дышит через раз.

Плюхнулся рядом на скамейку, подвинул угрюмого дубильщика, русоусый сын боярина Ретши. Вчера блистал в шелках да парче, сегодня лишь синюю рубаху льняную натянул, да и в дуду не дует. Словно так и надо. Повернулся, улыбнулся девице. Склонился к ней низко-низко.

— Отчего, соловушка, не ешь, не пьешь, али свет один тебе едой служит? — шепнул на ушко Жирослав. — То-то я гляжу, ты такая золотистая, точно луч солнечный проглотила.

Молчит Ретка, как дышать, забыла. Словно птица, в силки пойманная. И не знает, за что ей напасть такая. Не может спокойно смотреть на боярского сына. С той ночи, что бдела над ним, водой поила да за руку держала. И с тех пор что-то переменилось в ней, расцвело, вспорхнуло. И нет никого другого в мыслях, только княжий отрок. И шрамы его не страшны, и взгляд холодный не пугает, и кривая улыбка искренней кажется. Сердцу в груди тесно, хочется вырвать его да отдать. Пусть берет. Не жалко. Всё равно ничего более нет.

— Давай я тебе яств положу да мёда сладкого налью.

Молчит Ретка, боится глаза поднять. Чувствует: знает всё про неё Жирослав. Не может не знать. Знает и веселится. Ему сирота словно шапка: сегодня надел, а завтра скинул, и не помнит, где лежит. Потерял, значит. Лучше бы прочь пошёл, не терзал почем зря. Девиц по чину, словно ягод в поле — одна другой краше.

— Вон, гляди, яга твоя зерно сарацинское[29] с осетром ест, хочешь, и тебе наберу?

Молчит Ретка. Посидит боярский сын, да наскучит ему одному говорить, глядишь, и перекинется на кого, а ей хоть не краснеть за язык свой костлявый.

— Ну же! Скажи что ни будь, соловушка, я с той ночи голосок твой сладкий забыть не могу, только он Мару и отогнал. Али тебя моя рожа подранная пугает? Так не смотри. От меня нынче сестрица родная и та лицо воротит.

Вспыхнула Ретка, алой краской налилась, глазищи свои подняла, того и гляди — огонь возмущенья на стол перекинется.

— Не пугает! Да и не вижу разницы особой, что со шрамами репей приставучий, что без них.

Залихватский звонкий смех был ей ответом, и хорошо, что шумно в гриднице — не заметил никто. Ну или почти никто. Смотрит Ефросинья внимательно, цепко, как соколица, не обидел ли её птенца кто. Жирослав на этот взгляд лишь улыбнулся да поиграл бровями: мол, смотри — не смотри, не достанешь. Ты далеко, а я близко. И вновь принялся лущить орешек по имени Ретка.

— Пощади, красавица, не смеши. Отец Никон только давеча нитки вынул, разойдется всё, так он шить не станет, к яге твоей отправит, а я её штопку не переживу, смилуйся!

Улыбнулась Ретка, расслабилась, слетели камни пудовые с плеч, распахнулись крылья.

— Ну что, будешь зерно сарацинское? Его только в этом году купцы привезли. Кухарь сам лично у гостя спрашивал, как его готовить да к чему на стол подавать.

— Я не знаю эту кашу, и с чем её есть, ума не приложу, — почти жалобно пролепетала девушка, глядя, как Жирослав набирает в тарелку. Парень только хмыкнул про себя. Верно, не знает, а вот Фрося знает. И ягодам греческим вчера лишь удивилась едва, как удивляются старому знакомому, случайно встреченному на чужбине. К мёду и олу не притронулась. Зато кувшин с вином стоит. Подливают из него в кубок изредка. Пьет мало, больше губы мочит. Вчера ложка на столе лежала, сегодня маленький нож да вилка двузубая… Странно все это, а Жирослав любил странности. Нравилось ему их подмечать и разгадывать. Ответы приносили не только удовольствие, но и власть над людьми.

Стихли гусли, потешники сели у входа. Вновь наступил черед здравиц и даров. Ремесленники, купцы, горожане — каждый чтил новобрачных и, довольный собой, кланялся да садился на место. Жирослав же о каждом успевал своё слово сказать.

— Гляди, это пекарь Дрочило, ишь какие ручища крепкие! Ты чего хихикаешь? Это от того, что он тесто месит.

— А вот это кузнец Иван, странный он, нелюдимый. Пришел как-то давно в город, попросил у князя дозволение кузницу поставить, да с тех пор и живет бобылем, сына растит. Сказывают, к нему сам чёрт подковываться ходит.

— О, ну дядьку Илью ты, наверное, знаешь. Он воевода местный, а в мирное время — нянька Юрия. Они с отцом Никоном старые товарищи. Игумен же не всегда священником был. В дружине вместе служили. Ходили Киев брать тридцать лет назад. Дядька Илья тогда совсем молодой был, а отец Никон… говорят он родился стариком.

— Ух, надо же! И Нежата пришла. Вдова золотаря Тихона. Как помер мастер, она одного сына в Суздаль учиться отправила, другого — в Новгород. Дочь замуж выдала, а сама при мастерской осталась. Она единственная в Муроме, кто умеет скань с зернью делать. Кстати, я слышал, что Ефросинья супругу своему рог с серебряной оковкой подарила? Может, знаешь, у кого заказывала?

— Она сама сделала, — не без гордости отозвалась Ретка.

— Врёшь!

— Слово моё! Правду говорю. Я видела. И как чернила, и как рисовала, как чеканила после.

Парень лишь мягко улыбнулся и положил девочке на тарелку пирог с грибами. Еще одна бусинка на низке. Это его отец может криком кричать, что взял князь девку безродную, но Жирославу хватило того времени, что они ехали в Муром, чтобы понять, что не так проста яга, как тут думают. Однако раскрывать глаза крикунам на очевидные вещи он точно не подряжался.

Пока Ретка уплетала пирог, а отрок потягивал пиво, пришел черед купцов. Те чинно, поглаживая бороды, славили новобрачных и свой товар. Каждый подарок со смыслом: мол, поглядите, что в моей лавке есть, да приходите потом. Одним из последних вышел молодой купец, представился Михалом из Новгорода, торговцем пряностями и солью, и поставил на стол небольшой ларец.

Ефросинья потянулась к нему, открыла и ахнула. Давид вопросительно поднял брови, но увидев содержимое, лишь криво улыбнулся.

— Думаю, специи заморские тебе, моя хозяйка, пригодятся.

— Безусловно, муж мой, — и после обратилась к купцу:

— Спасибо, вижу, со всего света собраны у тебя пряности да приправы. Мне будет любопытно посетить твою лавку.

Купец с довольным видом поклонился.

На середину гридницы снова вышел гусляр.

Наконец свадебный пир, растянутый на три дня, подошел к концу. Простой люд ещё веселился, когда молодожены отбыли к себе. Дары сгрузили в телегу и повезли на Давидов двор, благо, недалеко было. Все дома: что княжий терем, что хоромы сотника — располагались на Кремлевской или, как тут говорили, Воеводовой горе. На руках у Фроси дремал беленький длинномордый щенок борзой, подаренный Ильей. Давид с грустью подумал, что испортит жена кутёнка, к охоте будет не приучен, лишь к рукам ласковым, что чешут кучерявое ушко. Рядом, подтянув ноги к подбородку, сидела Ретка и мечтательно смотрела вдаль.

Новый дом был большой, двухэтажный. Отдельно возвышался терем с небольшим балкончиком. Многочисленная резьба украшала ставни, перила, ажурными кружевами ложилась под тёсовой крышей. Аккуратный конёк венчал всю эту красоту.

Помимо дома во дворе были еще хозяйственные постройки, не так искусно украшенные, но крепкие и добротно сложенные. Располагалось все за высоким, в полтора человеческих роста, деревянным забором. Там же был и колодец. Ефросинья уже успела выяснить, что колодцы были предметом роскоши и стояли даже не во всех боярских домах. В основном все пользовались водой из реки, туда же и сливали нечистоты.

По приезду домой Давид первым делом познакомил Ефросинью со слугами. К её огромному удивлению, кроме недавно подаренной рабыни всю эту усадьбу обслуживало четыре человека. Конюх, истопник (он же дворовый), ключница да кухарка.

«Не густо, — отметила Фрося, — учитывая, что ключнице на вид лет сто, а кухарка явно беременная».

Дом красивый, просто сказочный снаружи, внутри оказался тёмным и угрюмым. Паутина по углам, закопчённые стены, на полу песок, на лавках засаленные шкуры, поблескивающие от жира столы, частично застеклённые толстым мутным стеклом окна. Ефросинья едва подавила дрожь отвращения. До рези в зубах захотелось вернуться в свою лесную избушку. «Что ж, не удивительно, что сотника месяцами дома нет, какой нормальный человек захочет тут жизнь. В лесу на седле спать всяко чище. К тому же где-то тут еще и чешуйки лишайные летают». Непроизвольно захотелось почесаться. Единственное, что привело её в восторг, так это ледник, вырытый в глубине подвала. «Холодильник с морозильной камерой, тринадцатый век стайл», — порадовалась Фрося, подспудно отмечая, что ключница, которая не могла спуститься в погреб, очень нервничала от того, что молодая хозяйка, не успев приехать, засунула туда нос. Однако Давид излишне резко пресёк стенания старухи:

— С этого дня Ефросинья здесь хозяйка. Все ключи ей отдашь и перечить не смей, поняла, старая?

Ключница только пожевала беззубым ртом и поковыляла прочь.

— Пусти козу в огород, а молодую девку в дом без свекрови. Все разбазарит, по миру пустит, с паперти кормиться будем, — стенала она, удаляясь прочь. Молодожены проводили её долгим взглядом.

— Ты сильно не обижай её, старая она стала, её еще мой дед привез. Сначала просто холопкой была, потом ключницей сделалась. Долго хозяйство в ежовых рукавицах держала, а теперь сдала, — с некой долей неловкости в голосе произнес Давид.

Фрося кивнула, хотя было видно: просто не будет.

— Спасибо, что показал здесь всё, пойдем, есть еще пара светлых часов, я ложницу в порядок приведу. Поможешь мне с горячей водой и вещами.

Давид застыл в изумлении.

— Зачем?

— Затем, что там, наверняка, все в лишае, а ещё на твоем ложе, кажется, кто-то умер от потери крови. Тело убрали, а простыни не сменили.

Хозяин даже покраснел слегка, вспоминая, Кириянин "подарочек".

— Но для этого слуги есть!

Ефросинья насмешливо подняла бровь.

— Кто? Рабыня, которая спит и видит, как бы боярину Позвизду донести, старая ключница или беременная кухарка?

Давид отметил незнакомое слово, но от вопроса о его значении отвлёк начавший скулить щенок. Сотник мысленно выругался. Ещё недавно спокойная, размеренная жизнь превратилась в балаган с перинами, рабынями и лопоухими кутятами. Возникла предательская мысль уехать прямо сейчас, оставив женщин разбираться самим со своими проблемами. Пока он боролся с собой, щенок сделал огромную лужу.

Нечасто сотнику приходилось отступать, но в этот миг он решил, что ретироваться лучшее решение.

— Пойду, воды прикажу нагреть да наверх поднять, и Ретку твою позову. Кликнешь, как вещи нести надо будет.

Фрося покачала головой. Отчего-то вспомнилась как Марго придумывала сотню предлогов, чтобы не входить в комнату сына, где стоял террариум с мадагаскарскими тараканами.