Сара Фогбрайт в академии иллюзий

Глава 4. Свидание в библиотеке

Нужно ли говорить, что с того дня я стала постоянной посетительницей библиотеки? Я не знала другого места, где могу повстречать Кристиана.

Наверняка он тоже был первокурсником, раз и они проходили Лифорда. Я слышала, что позже нас ждут совместные задания, но не знала, увидим ли мы художников, или нам всего лишь принесут сделанные ими рисунки, чтобы мы учились создавать иллюзии на их основе.

Хотя старшекурсницы и говорили, чтобы мы обращались к ним с любыми вопросами, мне всё же неловко было спрашивать об этом. Подумают ещё, что я легкомысленная — едва поступила, а в голове одни мальчики! Хотя, справедливости ради, я слышала, что наши академии, женскую и мужскую, нарочно разместили рядом. Семейным парам лучше работается вместе. А значит, я будто бы не сделаю ничего плохого, если найду себе пару…

Ох, но ведь я должна была учиться на бытовом отделении и никогда, никогда не пересекаться с художниками! Театральное — для тех, кто ниже нас по положению. Я, Сара Фогбрайт, впервые оказалась не там, где мне велели быть. Впервые в жизни надо мной не стояли, не указывали, и я сама приняла решение — и счастье, что родители смирились, а не забрали документы и не оставили меня дома ещё на год, чтобы будущим летом я поступила куда полагается.

Нельзя проявлять легкомыслие. Вдруг я спрошу кого-то из старшекурсниц, будут ли у нас занятия с художниками и когда, а те передадут мои слова ректору, а он родителям, и меня заберут отсюда?

К тому же я не знала, что думает обо мне Кристиан. Мы виделись только раз, и хотя он так мило улыбался и не спешил уходить, может быть, для него это ничего не значило? О, как бы я хотела, чтобы и он вспоминал обо мне!

Но ведь тогда и он должен ходить в библиотеку в надежде увидеться со мной. Почему же его всё нет?

С момента нашей встречи прошло уже три дня. Каждый день, вернувшись с занятий, я первым делом просила Диту переплести мне косы — она умела плести их сложным способом, начиная от макушки, и с такой причёской я даже выглядела мило, хотя до того всегда считала, что косы мне не идут. Прихорошившись и брызнув духами на запястье (самую малость, поскольку нам это запрещали), я шла в библиотеку читать Лифорда. Я объясняла это тем, что в библиотечной атмосфере лучше усваиваю знания.

О, я нашла хорошее оправдание. Уверена, никто ни о чём не подозревал.

На четвёртый день я почти отчаялась. Конечно, занятия у нас кончались в разное время, но ведь я сидела в библиотеке, пока она не закрывалась. И я видела других юношей и уже запомнила одного гнома (в последнюю нашу встречу он даже осмелился робко мне кивнуть), но Кристиана всё не было!

Чтение пьесы продвигалось не особенно быстро. Героиня всё никак не могла соединиться с возлюбленным, родные были против их союза. Всё, что им оставалось — изредка видеться в тени монастырской ограды и робко держаться за руки. Я сочувствовала им и в другое время, уверена, прочла бы пьесу за один вечер, чтобы узнать, чем кончилось дело, но сейчас меня заботили собственные переживания.

Читательский билет мне всё-таки заменили. Старый я утопила в уборной — он никак не хотел тонуть, всё плавал и плавал сверху, и я просидела взаперти едва ли не час и извела ужасно много воды, и девушки собрались под дверью, и я навеки обрела славу человека, у которого постоянно случаются определённые беды со здоровьем. Зато теперь у меня был новый билет, который не стыдно показывать людям.

Близился вечер — ещё один вечер, когда мне и двум-трём старшекурсницам, погружённым в свои записи и расчёты, велят идти отдыхать. Библиотека закроется, и я отправлюсь в общежитие, нарочно делая крюк, чтобы пройти как можно ближе к корпусу академии художеств. Ловя далёкие голоса, доносящиеся оттуда, я буду пытаться разобрать голос Кристиана, и вдруг услышу его…

«Добрый вечер, Сара», — негромко скажет он, подойдя ближе.

Я улыбнусь, чуть склонив голову к плечу — я репетировала эту улыбку у зеркала над общими умывальниками, когда никто не видел — и скажу особым голосом, грудным и мягким (я тренировалась под шум воды в уборной, всё равно обо мне и так уже думали невесть что), итак, я скажу…

Тут я сообразила, что наяву слышу Кристиана. Он подсел за мой стол и теперь, подавшись ближе и улыбаясь, ждал, когда я его замечу.

Я дёрнулась, заморгала и сказала: «Добрый вечер!» мерзким голосом, похожим на скрипение стула. А Кристиан уже закрыл мою книгу, чтобы взглянуть на обложку. При этом он положил свою ладонь поверх моей.

— Тебе понравился Лифорд? — спросил он.

Понравился ли мне Лифорд? О, я была так горячо благодарна ему, что он жил, и написал эту пьесу, и прославился, и теперь мы проходили его, и наши с Кристианом руки могли встретиться на этой книге…

— Я обожаю Лифорда, — сказала я горячо и вполне искренне. И, вспомнив о своих тренировках, добавила томно: — У него замечательный слог, а какой неизбитый сюжет!

Вместо грудного голоса вышел бас. Я тут же ощутила себя дурой, каковой и являлась, и наверняка покраснела, потому что щёки больно закололо. Я попыталась отнять руку, но Кристиан не пускал. Он так смотрел и так улыбался, что я вконец перестала понимать, где нахожусь и что делаю.

— Как по мне, сюжет — ерунда, — сказал Кристиан. — Ну разве не глупо, что они осмелились только держаться за руки? Даже не попытались сбежать.

При этом он — ах! — он поглаживал пальцем тыльную сторону моей ладони. Ведь это наверняка что-то значило? Что-то очень… интимное. Если герои пьесы держались за руки именно так, чего им ещё не хватало для счастья?

Неужели я вправду ему нравлюсь? Но что же мне делать, что сказать? Мечтая о нашей встрече, я придумала столько великолепных, остроумных фраз, но все они сейчас не подходили к теме разговора.

— Я не дочитала, — созналась я. — Разве они не сбежали?

— Ты часто здесь бываешь? — спросил он вместо ответа и, слегка пожав мою руку напоследок, поднялся. — Увидимся завтра.

Он договаривал, глядя уже не на меня, а на кого-то за моим плечом. Обернувшись, я заметила, что в проходе стоит библиотекарша и следит за нами. До чего некстати! Я съёжилась, мечтая провалиться сквозь землю, и ждала, что нас отчитают, но обошлось.

Кристиан ушёл. Я ещё посидела с колотящимся сердцем, а после встала и ушла тоже. Я надеялась, может быть, он ждёт снаружи, в осенних сумерках, но он не ждал.

Я так боялась, что показалась ему глупой! Но ведь тогда он не назначил бы встречу?..

Следующий день был выходным, и общежитие опустело. Хильди ещё накануне вечером отбыла домой, разъехались и другие девочки, так что на этаже остались только мы с Дитой. Я боялась, что за мной пришлют Оливера и тоже заберут — это было бы некстати, ведь мы с Кристианом договорились о встрече, — но Оливер не приехал. На первом этаже, там, где сидела придверница, располагался коммутатор, но мне даже не позвонили из дома. Я будто бы этого и хотела, но всё равно стало обидно.

Библиотека открывалась в десять, и я не знала, как убить ещё час, невыносимо долгий час до нашей встречи с Кристианом.

Не выдержав, я сама позвонила домой, а когда никто не ответил, набрала Оливера и узнала, что моя семья гостит у Эштонов со вчерашнего дня, и теперь все собираются на пикник. Значит, вот как! Ещё вчера мои родители приехали в Дамплок, забрали Розали и отправились к Эштонам, в их загородное поместье на берегу озера, а ко мне и повидаться не заглянули!

Об Эштонах я знала только, что те страшно богаты, владеют сетью банков и негласно держат в руках весь Дамплок. Их званые вечера посещали, к примеру, такие известные личности, как Эдна Хилл, и газетчики потом ещё неделю или две смаковали подробности.

Было и то, о чём не писали в газетах. Говорили, непутёвый младший сын Эштонов, Александр — их вечная боль и заноза в том месте, которое приличные люди не называют вслух. Будто бы он крал и растрачивал деньги отца, и разбил экипаж, въехав на нём прямиком в ресторан, потому что придверник его не пускал, а ещё водил знакомство с неподходящими девицами — да что там, крутил роман с самой Эдной Хилл, а ведь она годилась ему в матери! Но Эштоны щедро платили газетчикам, и всё это не попадало в прессу. Александра будто вообще не существовало — ни единого снимка, ни одного упоминания. Лишь на каком-нибудь пикнике или званом вечере и можно было услышать сплетни.

К своей досаде, я узнала, что Голди Гиббонс и Дейзи Когранд, мои так называемые подруги, были приглашены и сегодня присутствовали у Эштонов. Ещё бы! Родители по праву гордились ими, ведь Голди и Дейзи успешно поступили на бытовое отделение. Теперь у них только и было дела, что отыскать мужей до конца второго курса.

— Но почему же не взяли меня, Оливер? — с обидой спросила я.

Конечно, если бы мне сказали выбирать между встречей с Кристианом и каким-то скучным пикником, где нет ни одного дружеского лица, безусловно, я выбрала бы Кристиана. Но я теперь была не ребёнком, а взрослой девушкой, одной из тех, кого зовут на подобные вечера, балы и пикники. Почему родители даже не подумали о том, чтобы меня взять? Ведь Розали, моя сестра, поехала с ними! Почему не позвали меня?

Оливер замялся, подбирая слова, и я догадалась сама.

— Им стыдно? — глухо спросила я. — Стыдно, что я учусь на театральном? Хотят избежать расспросов?

— Вам всё равно бы здесь не понравилось, мисс Сара, — увильнул от прямого ответа Оливер. — Александр…

Он понизил голос, а затем и вовсе прервался, и я услышала хлопанье дверцы. Должно быть, Оливер закрылся в экипаже, чтобы снаружи его никто не услышал.

— Александр сегодня здесь и… немного чудит, — продолжил Оливер. Его голос звучал негромко и сдавленно, будто он вдобавок прикрылся ладонью, чтобы наверняка. — Словом, ведёт себя не лучшим образом.

Я заинтересовалась.

— Он дурно себя ведёт? Что там случилось? Расскажи мне, Оливер!

— Возможно, он остепенится, когда женится, — опять ушёл Оливер от прямого ответа. — Похоже, родители ищут ему супругу. Так что, мисс Сара, хорошо, что вас здесь сегодня нет.

— Прошу, расскажи, какой он! Он и вправду так красив, что сама Эдна Хилл не устояла? Говорят, он сильно хромает после аварии?

— Вовсе нет. Я не заметил никакой хромоты, когда… Мне пора, мисс Сара.

— Оливер! — воскликнула я, но связь уже прервалась.

Я опустила трубку на рычаг и заметила любопытный взгляд придверницы. Она сидела неподалёку с вязанием в руках и наверняка слышала каждое моё слово. Придверница тут же отвела глаза, и её спицы заработали вдвое усерднее. Из-под них выходило что-то серое и бесформенное, как осенняя туча.

Конечно, если обладаешь крошечным даром и низким положением, если можешь позволить себе лишь такую работу и носишь только серое и коричневое, то где ещё черпать радость, как не в подслушивании сплетен?

Пока я поднималась по лестнице, волна горечи опять захлестнула меня. Я всегда лишняя, всегда в тени. Розали — продолжательница семейного дела, ею гордятся, её берут с собой. Ей не говорят: «останешься дома, ты ещё мала», «ты не умеешь себя вести», «туда идут, чтобы завести полезные знакомства — но ты не будешь работать, тебе это ни к чему».

Они, может быть, вообще никому не сказали, что я поступила. Как говорила мама, лучше уж солгать, что я провалилась и ещё на год осталась дома — для репутации не так болезненно, как то, что я учусь на театральном отделении со всяким сбродом.

Для своей семьи я вроде Александра. Обо мне тоже молчат и прячут от глаз. Но даже он присутствовал на сегодняшнем пикнике, а я? Меня и не подумали звать.

И Голди, и Дейзи были там. Значит, в этот раз дело уж точно не в возрасте, а в том… в том, что я никому не нужна! Им на меня плевать! С того времени, как я отправилась в общежитие, семья и не вспоминала обо мне.

Комната была пуста. Даже Дита куда-то ушла. Я упала на кровать, уткнулась в подушку и зарыдала. Я дала себе клятву: после второго курса никуда не уйду, доучусь и открою театр — сама, ни гроша не возьму у отца! Ко мне придут лучшие актёры, может быть, даже и Эдна Хилл, и газетчики будут восторгаться каждым спектаклем, и никого, никого из своей семьи я не пущу в мой театр ни за какие деньги, даже порог не позволю переступить. Вот так!

Когда я уже как следует промочила подушку, дверь негромко отворилась, а после так же тихо закрылась. Кто-то торопливо прошёл через комнату и сел на край моей постели.

— Что случилось? — раздался встревоженный голос Диты.

— Ничего, — отмахнулась я, не собираясь жаловаться. — Ничего, просто я никому не нужна, я неудачница, я не нужна даже собственной семье. Меня для них просто не существует!

Как видно, моя решимость не жаловаться испарилась довольно быстро.

— Они никогда… Что бы я ни делала… Обещают, а потом лгут — всегда находятся отговорки, чтобы не сдерживать обещаний! У них всегда есть причины, чтобы наказать меня, запереть, чтобы вообще забыть, что я рождалась! Если им не нужна была вторая дочь, зачем я появилась?

— Мне очень жаль, — сказала Дита сочувственно и погладила меня по голове. — Знаешь, иногда родители — это просто какие-то люди, которые живут с нами рядом. Они не обязательно понимающие и не обязательно мудрые, они даже не обязательно любят нас, хотя кажется, что родители должны… кто, если не они…

Её голос подозрительно задрожал и прервался. Я уж подумала, Дита тоже собирается заплакать, но она продолжила вполне твёрдо:

— Ничего, ещё каких-нибудь два года, и ты больше не будешь зависеть от них. А пока просто забудь, и всё. Не думай об этом.

— Просто забыть? — воскликнула я, поворачиваясь к ней. — Забыть? Я всю жизнь — слышишь ты, всю жизнь! — пыталась добиться их любви! Я делала всё, о чём просили, я так старалась, я надеялась, что хоть один раз, хоть один проклятый раз меня похвалят, скажут: «умница, Сара, мы так тобой гордимся»! Я всегда надеялась — и всегда оказывалась недостаточно хороша! Всегда! Это они могут меня забыть, да они уже меня забыли, а я — я так не могу!

И я зарыдала пуще прежнего.

Дита не сумела подобрать слов, да и пытаться не стала, так как явно не была сильна в утешениях. Зато она вынула из тумбочки, из-под тетрадей, коробку шоколадных конфет и сказала:

— Еду запрещено держать в комнатах, а я не хочу попасться. Поможешь мне избавиться от улик?

— Где ты взяла это? — удивилась я. — Неужели хранила с самого приезда?

— Мне прислали вчера, — сказала она, помрачнев. — Бери же!

Под крышкой лежало какое-то письмо. Я невольно уставилась на него, но успела разглядеть только ровный, очень аккуратный почерк. Дита молниеносно выхватила письмо, скомкала и покраснела. Мне очень хотелось узнать, от кого оно, вот только Дита, похоже, не собиралась этим делиться. Потому я не стала спрашивать.

Пока я утирала нос и промокала глаза, Дита забросила несчастное письмо в тумбочку, но оно выпало. Тогда она ожесточённо скатала его в крошечный шарик и сунула в карман.

Конфеты были свежие и не из дешёвых — кто бы их ни прислал, он сделал отличный подарок. Мы покупали такие на праздники в одной кондитерской на Центральной улице. Обычно папа заранее делал заказ, а Оливер забирал. Розали предпочитала клубничное суфле, а мама — конфеты с вишнёвым ликёром, потому они и были у нас на столе. Папа не особенно любил шоколад.

«Мне без разницы, какая начинка, — говорил он. — Лишь бы вам угодить».

Я просилась с Оливером, когда он ехал в кондитерскую, и он покупал мне грильяж. Это был наш секрет, потому что я любила грильяж, а мне никто угождать не собирался. Папа говорил, что грильяж — это грубые сладости для людей с дурным вкусом.

Я ела конфеты, и мои слёзы капали в коробку. Дита, заметив, что я предпочитаю грильяж, оставила его мне, что было довольно мило с её стороны.

Скоро конфет не осталось, а время между тем близилось к десяти. Как назло, Дита поглядывала на меня, будто собиралась начать разговор, но всё никак не решалась. Наконец она сказала:

— Знаешь…

— Прости, — перебила я её. — Мне нужно идти. Хочешь, я прихвачу коробку и выброшу её в бак снаружи, чтобы никто не узнал, что мы ели конфеты?

Но Дита внезапно оказалась не готова расстаться с коробкой.

Мне было стыдно, что приходится уходить вот так. Похоже, и Диту что-то тяготило, и теперь, казалось, она готова открыться, но ведь мы условились с Кристианом ещё вчера, и заставлять его ждать не хотелось.

— Прости, — сказала я ещё раз с сожалением, потому что Дита пыталась меня поддержать, как могла, и мне очень, очень хотелось ответить ей тем же. Но вдруг разговор затянется? Ведь это первое наше свидание с Кристианом — первое моё свидание с кем-либо вообще! Как можно опоздать?

Я объяснила бы Дите, если бы только чувствовала, что могу полностью ей доверять. Мы были не очень-то близки и прежде говорили только на самые общие темы. Кажется, именно теперь это могло измениться, но жизнь ставила меня перед выбором, и я выбрала Кристиана.

В конце концов, с Дитой я вижусь каждый день с утра до вечера, и мы вполне можем побеседовать позже.

В последний раз бросив взгляд на будильник на тумбочке — уже десять, опаздываю! — я вылетела из комнаты. Торопливо умывшись, сама кое-как переплела косу. Сейчас мне было неловко просить Диту о помощи, да и времени совсем не осталось. С косой я справилась из рук вон плохо, и пока добежала до библиотеки, несколько прядей уже выбилось. Я заправила их за уши.

Торопливо поднявшись по лестнице, совсем пустой сегодня, в выходной день, я лишь теперь сообразила, что не взяла с собой книгу, а значит, не обеспечила более-менее убедительную причину, по которой сюда шла. По счастью, хотя бы читательский билет лежал в кармане со вчерашнего дня! Мне на ум пришёл Кеттелл, упомянутый старшекурсницами, и я попросила сборник его стихотворений и обошла всю библиотеку трижды, чтобы убедиться, что Кристиан ещё не пришёл.

К сожалению, он запаздывал. Я подосадовала, что так спешила. Ведь и Розали, кажется, однажды упоминала о том, что девушке не только позволительно, но и необходимо являться на встречу немного позже… но разве же я могла сейчас думать о том, что принято, а что нет? Разве могла упустить хоть мгновение из тех, что отведены нам с Кристианом?

Работница библиотеки неторопливо двигалась между рядов, поглядывая на корешки и заполняя какие-то бланки. Магический помощник подавал ей пустые и принимал заполненные. Он то и дело застывал, а после начинал двигаться быстро и суетливо, нагоняя упущенное время, и порой клал бумаги не в то отделение, а затем опять замирал.

— Ах, да чтоб тебя! — бормотала работница, хлопая по нему ладонью.

Видно было, что помощника чинили. Тонкий серый металл, вмятый внутрь, кое-как выправили. Деревянная панель впереди треснула, но её отчего-то не заменили, а лишь подлатали медной пластиной с шурупами. Бумаги входили в прорезь с неприятным шуршанием, очевидно, задевая торчащую щепку.

Я подумала, не этого ли помощника раздавила Хильди на вступительных экзаменах, но спрашивать было неловко.

Библиотека сегодня пустовала. Лишь одна девушка у окна, обложившись книгами, грызла перо и страдала над чистым листом. Через три стола от неё, в углу, сидели двое: долговязый тощий юноша с шапкой тёмных кудрей и в круглых очках, то и дело сползавших с его длинного носа, и уже надоевший мне гном. Всегда он попадался мне в библиотеке! Отчего он бывал здесь так часто?

Гном, веснушчатый и плотный, всё поглядывал на меня, когда я проходила мимо, и теребил серьгу. Он, как и все мужчины его народа, носил подвешенное к мочке левого уха крошечное долото. Гномы верили, что Первотворец, создавший всех нас, однажды уронил своё долото, и тогда первый гном, Джозайя, поднял его и вытесал сам себя, а после и весь остальной подгорный народ. Он ещё не знал, какого размера другие создания Первотворца, по этой причине гномы меньше остальных.

Как Джозайя сумел поднять долото и орудовать им, доподлинно неизвестно. Гномы страшно сердились на такие вопросы, считая их насмешкой и попыткой подорвать их веру.

Гномьи женщины тоже носили долото, но обычно на шее или на запястье, как подвеску — наверное, по той причине, что в ушах им хотелось носить серьги, золотые или серебряные, с цветными камнями, а вовсе не стальное долото с деревянной рукоятью, хотя и миниатюрное и довольно милое.

Взгляды гнома смущали меня и раздражали. До поступления я и вовсе не видела никого из их народа так близко — папа не нанял бы гнома даже для того, чтобы прочистить дымоход! И, конечно, мы не бывали в кварталах, где они живут, и ничего не покупали в лавках, где они трудятся, вот ещё! Даже не представляю, что сказали бы мама и папа, если бы узнали, что я делю комнату с Хильди.

А может, они узнали и именно потому сторонятся меня теперь? Боятся куда-либо брать, чтобы я случайно не проболталась в разговоре и не опозорила их?..

Кристиан всё не шёл. В досаде я села за стол как можно дальше от гнома и пролистала Кеттелла, однако была не в состоянии вчитаться в строчки и что-нибудь понять. Я даже не сразу сообразила, что держу книгу вверх ногами!

Тихонько, чтобы не щёлкнуть крышкой, я поглядела на карманные часы, исцарапанные, с треснувшим стеклом. Не те, что приличествуют одной из семьи Фогбрайт, но я не любила эти часы и совсем не берегла. Бабушка однажды подарила мне на день рождения другие, узорные, с бабочкой, расправляющей крылья — но они понравились Розали, и мне тут же велели отдать их сестре. Сказали, такие часы больше подходят взрослой девушке. Позже я получила другие, куда более простые. Я ненавидела их и вообще никогда бы ими не пользовалась, если бы имела выбор. Не будильник же с собой носить!

Стрелка едва подползла к одиннадцати. Скорее всего, Кристиан подумал, что я приду позже, и не стал торопиться… Ох, я могла успеть побеседовать с Дитой, а после прихорошиться. Если бы я только заранее знала, что у меня будет время!

К двенадцати я заволновалась. Я то и дело с тревогой оглядывала свой стол, каждый раз убеждаясь, что он всё ещё стоит напротив двери, а значит, Кристиан уж точно заметит меня, когда войдёт. Мне казалось, едва я отвожу глаза, книжные полки тут же сдвигаются, пряча меня, и превращаются в лабиринт, где мы с Кристианом никогда, никогда не отыщем друг друга.

Чтобы отвлечься, я опять бегло пролистала Кеттелла, недоумевая, и что в нём могло понравиться миссис Гудинг. Все стихотворения походили друг на друга, и я затруднялась сказать, о чём они. Кеттелла влекли яркие образы, и он с упоением писал об алых розах на чёрных камнях мостовой, но почему розы там оказались, не сообщал. Он сравнивал их с собственным разбитым сердцем, а дождь — со слезами, но отчего его сердце разбито и отчего он плачет, утаивал тоже.

Судя по всему, Кеттелл упивался страданиями. Ему не важна была причина, и он ровным счётом ничего не собирался с этим делать, только садился и писал очередное стихотворение. Возможно, от него сбежала жена, а может, он ушиб мизинец о ножку кровати или заработал несварение — источником его боли и стихотворений с равной вероятностью могло быть и то, и другое, и третье.

Я с досадой взглянула на часы: без четверти час, а библиотека, как следовало из вывешенного на двери объявления, по выходным дням работала только до трёх. Что же задержало Кристиана, отчего он всё не шёл?

Не в силах и дальше сидеть, я поднялась и принялась расхаживать туда-сюда, делая вид, что заучиваю стихотворение.

Девушка у окна закончила работу, собрала свои книги и пошла их сдавать, пыхтя под тяжестью стопки. Я видела, что гном хотел ей помочь, но она припечатала его таким взглядом, что он застыл, а после, смущённо почесав в затылке, сел на место. Затем он посмотрел на меня, и я поспешно отвела глаза.

Теперь нас осталось четверо: двое юношей, я и библиотекарша. Она продолжала заполнять бланки, поглядывая в нашу сторону с досадой. Видно, мы мешали ей закрыться и пить чай. Бедный магический помощник получал от неё больше тычков, чем следовало.

Когда я, меряя шагами ряды и нетерпеливо выглядывая Кристиана, поравнялась с гномом в третий раз, он не утерпел и, потянувшись ко мне, робко сказал:

— Добрый день, мисс…

Я и так была взвинчена до предела. Кристиан всё не шёл, и семья мною пренебрегла, а всё оттого, что я решила пойти на театральное отделение. Кончилось тем, что со мной вот так запросто заговаривает какой-то гном!

У него были слишком густые брови, а тёмно-рыжие, почти каштановые волосы стояли торчком. Веснушчатое лицо казалось детским и глупым из-за короткого и широкого, как у всех гномов, носа. Он смотрел с надеждой, как будто верил, что я отнесусь к его дерзости благосклонно.

— Не смей ко мне приставать! — громко и раздельно, звенящим от злости голосом сказала я. — Не смей! Мой отец не позволил бы такому, как ты, даже чистить его сапоги!

Гном стремительно покраснел, а потом побелел. Прежде я никогда не видела, чтобы у кого-то столь быстро менялся цвет лица.

— Что случилось? — тут же воскликнула библиотекарша и подскочила к нам. Её каштановые букли тряслись от негодования, очки сверкали, а в голосе слышалась плохо скрываемая радость — видимо, оттого, что у неё возник повод оторваться от скучной работы. — Что случилось? Этот… он посмел с тобой заговорить? Да что ты о себе возомнил, негодник! Впредь я не пущу тебя на порог, и более того: о подобном поступке станет известно вашему ректору…

Долговязый юноша неловко поднялся с места и перебил её:

— Он ничего не делал! Он не сделал ничего плохого. Он…

Торопливым жестом поправив съехавшие очки, юноша взглянул на меня и укоризненно прибавил, обращаясь не то к библиотекарше, не то уже ко мне:

— Зачем вы так? Его же отчислят!

Гном выглядел совсем растерянным и не пытался сказать ни слова в свою защиту.

Мне вдруг стало стыдно. Папа строго наказывал не общаться с подобными личностями, даже не встречаться с ними взглядом — с женщинами ещё куда ни шло, но вот мужчины-гномы вызывали у него непреодолимое отвращение. Но ведь папы здесь не было, и я могла решать сама, а этот гном не сделал бы мне ничего дурного в библиотеке, под присмотром работницы.

Тут магический помощник запыхтел, затрясся и с треском изверг из себя все бланки — и пустые, и заполненные. Они смешались в одну кучу на полу. Библиотекарша ахнула, всплеснув руками.

— Я помогу собрать, — глядя в стол, едва слышно произнёс гном. — Ну, и наладить эту вашу штуковину могу… наверное.

Библиотекарша набрала воздуха, очевидно, чтобы разразиться гневной тирадой, но я опередила её и выпалила скороговоркой:

— Он ничего мне не сделал, я ошиблась! Мне показалось! Всё в порядке!

С этими словами я поспешила прочь. Далеко уйти, правда, не удалось. У меня в руках всё ещё был проклятый Кеттелл, и нужно было или вернуть его, или сделать отметку, что я взяла книгу с собой. Я вовсе не хотела брать, но зачем-то взяла, а после выскочила за дверь, сгорая от стыда. Юноши уже помогали сортировать бланки, и этому глупому гному ничего не грозило.

На лестнице было сумрачно и прохладно. Я остановилась, держась за кованые перила, а после приложила холодную руку к пылающему лбу. Кристиан так и не пришёл!

Почти два часа, а он так и не пришёл!

Но ведь ещё оставался целый час. Я устроилась внизу лестницы, прислонясь к перилам спиной, и гадала, что же его задержало. Может быть, он заболел? Или его срочно вызвали домой, и он не сумел предупредить меня? Что же мне думать?

Я стояла и ждала, вслушиваясь в тишину, но вот раздались шаги. Я с надеждой выглянула из-за угла, но это оказался вовсе не Кристиан. Тяжёлой шаркающей походкой ко мне приближалась миссис Гудинг, погружённая в свою обычную задумчивость.

Заметив Кеттелла в моих руках, она оживилась и воскликнула:

— Я вижу, вы любите хорошую поэзию! Ну-ка, ну-ка, что вам нравится у Кеттелла больше всего?

— Чёрные… алые розы на чёрных камнях, — промямлила я, поскольку это было единственное, что задержалось у меня в голове.

— О, розы, прижатые к сердцу! — восторженно продекламировала миссис Гудинг, воздевая руку, а другую прикладывая к груди. — О, алые розы на чёрных камнях мостовой! Из вас выйдет толк, юная леди.

И, величественно кивнув мне, она проследовала дальше.

Я ждала до трёх, радуясь и тревожась из-за каждого звука. Радуясь, потому что это мог быть Кристиан, и тревожась, поскольку не знала, как объяснить, отчего я стою у лестницы.

Библиотека закрылась. Юноши молча прошли мимо. Гном взглянул на меня, но в этот раз отвёл глаза первым.

Ждать было нечего. Я ушла.

Возможно, я неверно поняла Кристиана. Теперь я уже не помнила, точно ли он сказал, что мы встретимся завтра. Может быть, послезавтра? Ах, нет, по воскресеньям библиотека закрыта… Может быть, он говорил: «позже»? Ах, я не помнила! Наверняка я всё перепутала.

Я вернулась в комнату. Дита сидела на подоконнике, глядя, как ветер треплет яблони у тренировочной площадки. На меня она даже не взглянула.

— Ты хотела о чём-то поговорить, — напомнила я.

— Разве? — спросила она, подняв бровь. — Тебе показалось.

Я только пожала плечами. Не хочет говорить — что ж, её дело!

Вечером, когда легла в постель, я вспомнила, как глупо выглядела в нашу последнюю встречу с Кристианом. Забыла, где нахожусь, и клонила голову набок и гримасничала, воображая наш разговор, а он тем временем сидел напротив и ждал, пока я его замечу. Наверняка подумал обо мне невесть что, но не сказал из вежливости, а теперь постарается меня избегать…

Я с головой укрылась одеялом и горько заплакала от обиды.