Самый жаркий день (СИ)

Глава 27

Еще четыре дня штурмов. Выматывающих, громких. Казалось, что все вокруг пропиталось запахом сгоревшего пороха, крови и пота. Вчера погиб капитан Вилков, так и не успевший жениться на юной Яэль. Девочка почернела от горя, и я долго утешала ее, гладя по волосам, целуя дорожки слез, плакала вместе с несчастной и обещала, что не брошу бедняжку в этом городе одну. Приходил дядя несостоявшейся невесты со словами, мол, согласен забрать непутевую отступницу обратно, но был выгнан мной взашей. Было понятно, что жизни тут ей не дадут никакой.

— Мне надо принять Христа, — сказала Яэль.

— Жених твой мертв, надо ли?

— Я обещала и ему, и Господу.

Отец Михаил, узнав об этом, тяжело вздохнул, но обряд провел в тот же вечер. И даже допустил меня присутствовать. После третьего омовения и наречения он вручил новообращенной православной серебряный крестик. Яэль страстно прижала его к губам и расплакалась вновь.

— Ну, полно те, дочь моя, полно. Горе твое велико, но Христос возрадовался спасенной душе твоей. Будь крепка в вере и не посрами память раба Божьего Николая. Хоть и не стал он тебе мужем, но готов был принять заботу и дать защиту. А пока тебя графиня не бросит, — иерей поглядел на меня, а я взглядом и выражением лица изобразила возмущение: как будто может быть иначе.

— Сделаю из нее даму всем на зависть.

— Тяжело жидовочке, даже крещеной, придется, — вздохнул священник.

— Плевать. При мне если будет, никто слова не скажет.

Это было вчера. А сегодня все закрутилось настолько жестоко, что стало понятно: судьба наша повисла на волоске.

Мухаммед Рахим-хан нашел все же подкрепления, и свежие войска хивинцев ринулись на приступ. Эти солдаты еще не пролили свою кровь и не принимали русскую армию, как безжалостную машину, способную уничтожить любого врага. Многие приметили, что неоднократно получившие по зубам узбеки в атаку бегут уже не шибко рьяно, а вот отступают с превеликим удовольствием. Новые же кинулись, словно дикие звери.

Их, конечно, встретили, как всегда, стеной свинца и стали. Вот только скоро битва вновь закипела у подножия баррикады, и Смрадный мешок затопило людское море. Я услышала доклады, что в других местах опять появились лестницы, и бой кипит уже по всей стене. Тимофей, как всегда, разместил меня на крыше высокого дома саженях в ста от укреплений, и вся картина сражения была как на ладони. Было очевидно, что сейчас оно кардинально отличается от того, к чему все уже привыкли.

Свежие войска хан бросил вперед остальных, а «старички» их подперли в проломе, так что отступить у авангарда никакой возможности не осталось. Ужасный ход по отношению к своим солдатам, но, нельзя не признать, что эффективный. Если кто и разворачивался для бегства, то встречал лишь ожесточенное сопротивление своих уже более опытных в этой осаде товарищей, и ему ничего не оставалось делать кроме как лезть на русские штыки. Перед баррикадой образовался настоящий завал из мертвых тел, по нему и лезли вперед узбекские воины.

— Кажется, мой черед пришел, — пробормотала я, и даже Тимофей не посмел возразить.

Потому что схватки завязались уже на самом гребне баррикады, и их становилось все больше. Мы бегом спустились вниз, а затем время для меня словно растянулось.

Каждый мой шаг давался так, словно я брела погруженная в воду, но и люди вокруг двигались медленно и плавно. У этого удивительного явления была и положительная сторона: слова молитвы в голове у меня произносились в привычном ритме, и на каждую секунду их было кратно больше, чем можно было бы прочесть в обычной ситуации. И сила Света обрушивалась на мою душу нескончаемым потоком.

Револьвер в ладони ощутимо нагрелся, дрожал, требуя выпустить через него силу.

Не помня себя, я осознала реальность только на самом верху баррикады. Женскую фигуру в мужском мундире увидели все — и соратники, и враги. Первые постарались прикрыть, вторые как осатанели. Наверное, в мою сторону полетело все, что могло причинить вред жизни: редкие стрелы, камни, даже сабля. Сразу три рядовых сомкнулись передо мной, один из них упал, зажимая рану в животе, а я же оттолкнула своих защитников. В этот момент сама вера моя говорила о том, что ни один снаряд не притронется к коже. Пространство словно искажалось в шаге от меня, отводя смертоносные предметы. А я выстрелила в первый раз.

— Гкрха-а-а!!! — вырвалось из горла.

На мгновенье даже шум битвы стих. Волна паники затопила Смрадную яму, люди в ней покачнулись назад.

Но мне было ясно, что это все не то.

— Ба-а-а-а!!! — выстрелила я снова.

Этот крик понравился больше, он словно помогал озарению пройти сквозь ствол пистолета и выплеснуться вместе с пулей в сторону врагов. Не было нужды целиться в кого-то конкретно, толпа перед укреплением была настолько плотной, что промахнуться было бы решительно невозможно. Человек, сраженный выстрелом, как будто и сам стал центром волны ужаса, что расходилась от его уже мертвого тела, все еще стоящего, сжатого со всех сторон боевыми товарищами.

Хивинцы вновь дрогнули, но еще не побежали.

— Бра-а-а-а!!!

Третий залп надломил их. Узбеки уже не просто шагнули назад, а развернулись и ринулись к пролому. Однако он в своей узости не мог вместить всех сразу, тем более что и в нем стояли солдаты. Все смешались в ужасной давке, кто-то лез поверх чужих голов, снизу слышались дикие крики раздавливаемых заживо людей. Я бросила взгляд в сторону и поняла, что и рядом со мной нет никого. Наши солдаты и сами поспешили отойти подальше от «барышни». Только четверка моих охранников, белые, словно вымазанные известкой, держались в нескольких шагах. Из них Аслан смотрелся приличнее прочих, но и он закусил губу до крови.

«Неужели так просто закончилась битва?» — успела подумать я.

Стоять было тяжело. Наверное, никогда прежде мне не приходилась выпускать из себя столь много Света. В ушах зашумело, и, чтобы не упасть, пришлось ухватиться за камень баррикады.

Узбеки бежали и вдруг все разом остановились. Причиной этого стал хан Мухаммад Рахим, выехавший на поджаром коне к самому пролому. С моего места он был хорошо виден, скакун его нервно гарцевал позади войска, а сам правитель Хивы яростно кричал что-то своим солдатам. Вдруг он увидел меня, и я даже отсюда ощутила его ненависть. Чувство это было взаимным, поэтому рука с револьвером вскинулась сама собой, пуля выскользнула из ствола и понеслась вперед. Конечно, с такого расстояния попасть можно было лишь при большой удаче, только заряд ужаса и достиг Мухаммада, но внешне он никак не отреагировал на него.

Хивинцы нехотя, словно очнувшись ото сна, снова обращали свое оружие в сторону баррикады, направляемые яростью своего царя. И я восхитилась его волей, которая смогла сломить озарение Мани.

На этот раз враги шли практически молча, на лицах их застыла обреченная решительность. Но и наши солдаты сумели воспользоваться передышкой, дарованной мной, и восстановить порядок на укреплениях. Инфантерия занимала позиции, прилаживала ружья для стрельбы и штыковой, казаки правили сабли. Где-то запели, и песню подхватили многие. А я поняла, что следующее озарение разобьется о настрой хивинцев. Они уже считают себя мертвыми. Смотреть на их приближение было жутковато, особенно на фигуру Рахим-хана, медленно едущего среди своих солдат.

— Снова Светом бахнешь? — спросил меня Тимофей.

— Смысла нет. Посмотри на них, — ответила я. — Они идут в последний бой, и никакой ужас больше не заставит их повернуть вспять. Все решит честный бой. Сталь против стали, свинец против тел.

— Хан послал их в газават, — сказал Аслан. — Священная война на защиту своего дома от иноверцев, для них это фард — святая обязанность. Сломить их дух сейчас сложно.

— Но можно? — поинтересовался Тимка.

— Человек слаб, — пожал плечами черкес. — В какой-то момент даже такое устремление может быть преодолено. Нам бы дожить до этого.

Послышалась команда «пли!», и баррикада взорвалась сотней залпов, окутываясь пороховым дымом. Передние ряды хивинцев рухнули на тела несчастных, отдавших свои жизни ранее, следом новый приказ и новые выстрелы — но даже это не сбило узбеков с шага. И вот они побежали, лавой накатывая на позицию.

— Пора уходить тебе, — потянул меня со стены Тимка.

— Погоди! — крикнула я и разрядила оставшиеся заряды.

С каждым из них Свет направлял волну паники, но она разбивалась, растворялась среди перекошенных в религиозном экстазе лиц. Сейчас хивинцы видели перед собой не просто врагов, а шайтанов и иблисов, как тут называют чертей и демонов. Вот только главной нечистью являлась я, и вся ярость атаки оказалась направлена в мою сторону. И так вышло, что самая жаркая свалка разгорелась именно рядом со мной. Узбеки бросались на баррикаду в стремлении дотянуться сталью до белой ведьмы, а русские солдаты решительно защищали ее.

— Уйдем! — кричал Тимофей, потому что говорить уже было бесполезно в разразившемся шуме.

— Нет! — орала я. — Если меня не будет видно, они могут дрогнуть!

И осталась стоять, видимая сразу всем. Удивительно, но ни одного выстрела в мою сторону не последовало, словно хивинцы стремились взять ненавистную женщину обязательно в штыки. Я перезаряжала револьвер, стреляла, но скоро припасы кончились. На глаза попалась чья-то сабля, оброненная кем-то, рука моя сама схватила ее. Рубить врагов, конечно, мне никто не позволил, но вид я приняла грозный. Будто увидела себя со стороны: светловолосая девушка, лицо которой покрыто разводами смеси копоти и пота.

Генерал Ланжерон и сам появился возле баррикады, судя по всему, для поднятия боевого духа своего войска. Каких-либо особых приказов от него сейчас не требовалось: солдаты мужественно сражались, сбивая врага, ситуация на стенах угрозы пока не представляла, главное давление было тут — в Смрадной яме. Численное превосходство хивинцев начинал сказываться, их атаку удавалось сдерживать все с большим трудом. Даже картечные залпы не останавливали узбеков, тем более что и пушкари все больше лупили по головам банниками, а не стреляли. Сложно заряжать орудие и целиться из него, когда его чуть ли не стащить вниз пытаются!

— Саша, опасно стало!

Вокруг и в самом деле разверзся ад. Впервые в своей жизни я убила человека не своим Светом, не пулей, а сабельным ударом: лихой хивинец, невзирая на раны свои, прорвался почти что до меня, но был встречен косым взмахом клинка. Сама поразилась тому, насколько удачно, как на картинке из фехтовального учебника, у меня получилось. Вот только после этой схватки Андрей взял меня за ворот и оттащил на несколько шагов от гребня баррикады. Вид он имел злой при этом. Вообще же охранники сейчас рубились наравне с солдатами, похватав ружья с примкнутыми штыками у убитых и раненых. Умения им не хватало, однако ловкость у всех была отменная, и приноровиться труда не составило. Да и бить сверху вниз сподручнее, чем наоборот.

Вот только дело наше принимало все более трагический оборот. Количество павших росло, а генералу донесли, что хивинцы сумели все же зацепиться за стену в одном месте, и бой сейчас идет уже на ней. Ланжерону пришлось отправить только отошедших из боя пешцев на помощь товарищей. И те, забыв про усталость, побежали к месту прорыва.

Я выискала глазами Рахим-хана. Коня под ним то ли убили, то ли стоптали, но сейчас он возвышался на плечах своих солдат, время от времени что-то кричал. Мухаммад почувствовал мой взгляд и посмотрел в ответ. Лицо хана перекосилось от злости. Мне почему-то стало смешно, и из озорства я показала хану язык. Думала, что разъярю его еще больше, но нет, он только усмехнулся, сверкнув белыми зубами. Казалось, что до него всего несколько шагов. Пусть это было и не так, но и стрелять мне было нечем. Выстрелы вообще стали редкими, времени для перезарядки ни у кого почти не было. Палили со стены, но много солдат там не выстроишь, к тому же лестниц, как говорили вокруг, узбеки подносили все больше.

И в этот момент мне показалось, что сегодняшний день станет последним и для экспедиции, и для меня лично. Попадать живой хивинцам категорически не следует, это я понимала прекрасно. Ничего хорошего меня точно не ждет. В благородство Мухаммада, легко казнившего парламентера, не верилось никак. Стало ли страшно? Наверное. В азарте боя страх никак не осознавался, скорее наоборот: хотелось ринуться в самую гущу схватки и рвать чужие тела голыми руками. Порывы эти сдерживало лишь то, что моя гибель подкосит солдат с большой вероятностью. Суровый фатализм пронизал мой разум сегодня.

Линия обороны будто бы натянулась, как толстая, крепкая нить, но сейчас готовая лопнуть от прилагаемого усилия. Пока еще отдельные ее волокна держались, растрепывались, однако вечно это продолжаться не могло. К чести воинства нашего, никто не бежал, не выказывал страха своего, но отрешение проступало на лицах. И мне казалось, причиной этого было не понимание того, что пощады никому не будет, а именно мужество русского солдата, его гордость и честь. И ведь кем был он в большинстве своем? Вчерашний крестьянин, выдернутый из своей деревни, из привычного уклада, отправленный на долгие годы служить царю и Отечеству. Но слава русского оружия, деяния предков, зарождали стальной стержень в нем, пропитывали саму душу. Разве может побежать он от диких узбеков, если дед стоял под ливнем прусских пуль при Цорндорфе? Позволено ли отступить тут, когда отец твой шел вперед под ядрами, громя французов Марата под Аустерлицем?

Поэтому и вздымали тяжелые ружья с острыми штыками солдаты сейчас с яростью, но не отчаянием обреченных, но не сломленных. Сейчас я гордилась тем, что нахожусь среди этих людей. А они видели меня в своих рядах, и мышцы их наливались силами для новых ударов.

— Что-то происходит, — просипел Тимофей, оказавшийся снова рядом со мной.

Он показал на стену, где солдаты вдруг перестали колоть не видимых отсюда, но точно ползущих по лестницам врагов, а победно вскинули оружие к небу. Я даже не успела удивиться, как в основание пролома врубились всадники. Сложно было бы предположить кого-то иного в этих молодцах, облаченных в зеленые доломаны и того же цвета чакчиры[1]. Черные кивера с белыми султанами над ними, красно-зеленые вальтрапы[2], у некоторых — ментики[3] с белой опушкой: все это не оставляло сомнений в принадлежности кавалеристов.

— Павлоградцы! — крикнул кто-то из офицеров.

Мое сердце пропустило удар.

Павлоградский гусарский полк, форму которого я никогда не видела, но который стал мне родным.

Всадники уже очистили пролом и теперь работали палашами, прорубая себе дорогу к баррикаде. Появление их в тылу смыло с хивинцев их мистическую храбрость, и теперь вместо яростной, фанатично настроенной армии, они предстали голосящей толпой, панику которой совсем не требовалось поддерживать озарением. Люди падали под копыта коней, редкие попытки сопротивления встречались с холодной гусарской выучкой, большинство же принялось бестолково метаться, давя друг друга.

Во всей этой массе только два человека ясно видели свою цель. Первым был Мухаммад Рахим-хан. Он в этот миг понял, что проиграл свое царство. Дорога к этому была выстлана его коварством и предательством, пусть в собственных глазах все и могло выглядеть совсем иначе. Но пока еще правитель Хивы сейчас полагал воплощением всех бед, обрушившихся на Хорезм, графиню Болкошину. Он сумел привести в чувство с десяток воинов и, расталкивая остальных, решительно пошел в мою сторону, не спуская с меня взора.

Вторым оказался Серж Фатов, бывший сейчас на острие атаки. Свою возлюбленную он тоже заметил, и теперь его никто не мог остановить. Гусар будто обратился демоном войны, так что вокруг него образовалось пустое пространство: никто из узбеков не хотел оказаться на пути этого шайтана. И вроде как в такой давке подвинуться некуда, но удивительным образом от Фатова все разбегались.

Хан был ближе, и ненависть его просто давила. Мне вдруг пришло в голову, что прятаться за спинами других солдат на глазах у Сержа не пристало, и я выдвинулась вперед, резким движением скинув с плеча чью-то пытающуюся меня удержать руку. И готовность моя встретить Мухаммада сабельным ударом была велика. Рука приготовилась к бою, Серж очевидно не успевал к нему.

Ну, иди сюда, негодяй!

Хивинцы с ревом бросились к укреплению, я замахнулась, но в этот момент молодой еще пехотинец выкинул вперед ружье, и штык пропорол шею последнего хана Хорезма.

— Невместно, барышня, самой сходиться с таким умелым, — спокойно объяснился солдат, умело отбивая чужой клинок, чем воспользовался злющий Тимофей и поразил противника своим оружием.

— Ты хана убил, — сказала я, но смотрела в этот момент только на одну фигуру.

— Да хоть султана. За Вас, барышня, мы хоть императора английского на штыки поднимем.

Я уже не слушала.

Узбеки все больше бросали оружие, кто-то еще сопротивлялся, хотя бессмысленность этого была уже очевидна для всех.

Лицо Сержа было забрызгано кровью, он безуспешно старался оттереть ее жесткой перчаткой, но делал только хуже. Мне было плевать на это, я ждала, когда он подъедет ближе. И мой гусар не подвел: вскочил ногами прямо на седло и запрыгнул на баррикаду.

— Хорош, шельмец! — восхищенно крикнул один казак, увидевший такую вольтижировку.

Фатова подхватили под руки, чтобы не упал вниз, он же смотрел только на меня.

— Серж, Вы как в авантюрном романе пришли на помощь даме в самый последний и тяжелый момент.

— Саша, я подгонял полк, как только мог.

Какие-то люди стояли вокруг, шум от них доносился словно сквозь толстое одеяло. Серж осторожно взял меня за руку, и в следующий миг я сама обхватила его за шею и впилась своими губами в его — сухие, потрескавшиеся. Вместо их вкуса смешалась чья-то кровь, гарь, грязь, мои слезы, но сейчас это было совершенно неважно.

— Ты пришел, — ревела я, оторвавшись от поцелуя. — Я и представить себе не могла такое, но ты пришел.

Рядом вытирали скупые слезы ничего не понимающие солдаты, рыдал расчувствовавшийся генерал Ланжерон, а я целовала щеки своего Сержа, не обращая внимание ни на кого. Где-то еще продолжался бой, но это было уже в каком-то другом мире.

[1] Чакчиры — шаровары, сужающиеся к голени.

[2] Вальтрап — суконная накидка по седло.

[3] Ментик — короткая куртка