Самый жаркий день (СИ)

Глава 18

Выскакивать наружу я, естественно, не стала, а поступила единственно мудрым образом: скатилась с низенькой кровати и юркнула под нее. Верхняя часть тела поместилась, а вот попой застряла. Именно в таком виде меня и застал ворвавшийся в палатку Аслан.

— Саша, будем считать, что я ничего не видел, — сказал он, укрывая мой голый зад одеялом.

— Учитывая обстоятельства, мне все равно. Что происходит?

Выстрелы стали реже, но до спокойствия пустынной ночи было еще далеко.

— Напали разбойники какие-то, караулы, к счастью, не спали. Отгоняют. Утром уже посмотрим, во что нам это обошлось. Лежи пока так, а то…

Я все же извернулась так, чтобы оказаться под кроватью, которая приподнялась от этого, став чем-то вроде черепашьего панциря. Черкес пальцем потрогал дырку, провел линию до другой и хмыкнул. Да, десяток вершков пониже, и страсть штабс-капитана Павлова была бы его последним воспоминанием. Пуля, получается, пролетела прямо над его головой.

— Одежду подать? — спросил Аслан.

Вроде бы пальба прекратилась, лагерь наполнился шумом, раздавались резкие команды, звучали какие-то доклады, грохотали сапоги. Кажется, нападение или отбили, или враги сами отступили, наткнувшись на достойный отпор.

— Да черт с ней. Сейчас все угомонятся — спать буду.

Я выползла из-под своего ложа и, нисколько не смущаясь охранника, завернулась в одеяло. Аслан с видимым трудом отвел взгляд, и чуть пошатнулся от моего шутливого удара в плечо.

— Что — поглядел на голую бабу, так Таню свою вспомнил?

Черкес незлобливо послал меня к черту и вышел. Мне осталось привести себя в порядок, потому как пребывание под кроватью не прошло бесследно. Ведро с водой стояло в уголке, и я смочила полотенце, чтобы обтереть себя. За этим занятием и застал меня вернувшийся штабс-капитан.

Он забрал тряпку из моих рук и с деловым видом, словно делал это каждый день, принялся смывать с меня песок и грязь. Я же стояла в растерянности, не зная точно, как реагировать. Не скрою — это было приятно. Когда Александр опустился на колено и провел мокрым полотенцем по бедру, ладони сами схватили его за короткие волосы и прижали лицо к лобку. Я шумно выдохнула. Так мы стояли с минуту, совсем не шевелясь.

— Раздевайся и умойся сам, — шепот прозвучал, словно гром. — От тебя пахнет потом и порохом.

Сама же юркнула на кровать. В темноте штабс-капитана было еле видно, но заметно, что руки его дрожали, когда он расстегивал доломан. Да так, что солдатский «Георгий»[1] звенел на подвеске. Свои небольшие груди Павлов сперва прикрыл, но потом решительно выставил напоказ.

Пусть это были не налитые шары, как у Марго Аммосовой, но я невольно восхитилась упрямством этого человека, который многие годы утягивал данное природой тугими повязками, чтобы выдавать себя за мужчину — сначала казака, а затем и улана.

Пока штабс-капитан плескал на себя воду, мне в голову лезли странные мысли, касательно человеческой сущности. Вот передо мной борется со стыдом Надежда Дурова, считающая себя Александром Павловым. Что происходит в ее голове? Господом заведено, что есть мужчины, и есть женщины, и все отличающееся — это уродство для показа толпе на потеху. Что же с ней? Болезнь разума? Или следствие воспитания?

Та часть истории кавалерист-девицы, которая стала достоянием общественности, утверждала, что папенька юной Нади и не скрывал своего разочарования в том, что на свет явилась дочь, а не сын. Возможно, недовольство его было столь велико и не скрываемо, что в какой-то момент девочка сломалась от такого напора, стремясь заслужить родительскую любовь странной игрой, которая из игры стала частью внутренней натуры. Можно ли это исправить? Мани ведает, но вот надо ли? Александр отвык от женской роли, и даже лицо его приобрело резкие черты, даме совсем не идущие. Да что там говорить, если я сама сейчас принимала эту странную персону с интересом именно потому, что она застыла где-то посередине между Адамом и Евой, поэтому чуть ниже живота у меня сладкая истома.

Но счастлив ли Александр Андреевич Павлов?

Не уверена.

А тот закончил приводить себя в порядок и кинулся в любовь, как в бой. Покосился на дырку от пули у себя над головой и впился в мои губы. После долгого поцелуя штабс-капитан словно взбесился, начал покрывать лобзаниями все мое тело. Неумело, но страстно, боясь, что в любой момент я могу его оттолкнуть, потребовав прекратить. Но нет, мой разум и сам уже потерялся от такого напора, руки направляли чужие губы туда, где они сейчас требовались: грудь, живот, снова грудь, бедро.

Я вырвалась из-под Александра, не дав ему испугаться, укусила за темный, большой сосок и кинула одеяло на землю между кроватями. Туда же повалила его и накрыла своим телом, целуя, подставляя шею.

Безумство наше продолжалось не меньше часа, когда мы почти одновременно застонали, сдерживая крики. Александр слез с меня и перевернулся, чтобы лечь головой к голове. Я поцеловала его, и штабс-капитан хихикнул:

— Наши соки смешались на наших губах.

— Неприятно?

— Нет, что ты! Еще вчера представить себе не мог, что способен на такое непотребство.

— Господин обер-офицер! Вот сейчас ваша дама обижена! — шутливо изобразила я гнев.

— Приму любое наказание.

И он дернул пятками, изображая, будто докладывает на плацу перед старшим по званию.

— Я подумаю!

Александр помолчал и голосом, полным стеснения, добавил:

— Все же я так жалею, что не мужчина в полном смысле этого слова! Что Господь дал мне тело не самой красивой женщины. Может, есть какие-то приспособления…

— Конечно, есть, — усмехнулась я. — И французы мастера на рукотворные херы, а уж японские я видела — просто произведения искусства. Но тебе, Саша, дано то, что дано, и надо уметь получать все это этого. Впрочем, разговор это пустой сейчас.

Стало прохладно, и первое, что попалось под руку, был павловский доломан, которым я и укрыла нас. Стемнело уже окончательно, не видно было ни зги, но пальцы наткнулись на маленький крест.

— За что ты получил эту награду?

Штабс-капитан лег на спину, и я прижалась к нему, положив голову на плечо. И слушала, как часто стучит чужое сердце.

— За дело при Готтштадте. Беннигсен вывел нас прямо на корпус Нея, оторвавшийся от основной армии. Бой начали еще в темноте, жарко там было, ох жарко! Думаю, должны были мы тогда быть битыми. В первый день сражения могли додавить французов, но генерал наш смалодушничал, не отправил отряд, чтобы закрыть переправы. Тогда бы Ней очутился в ловушке. Но Беннигсен приказал прекратить атаку и устраиваться на отдых. А утром Ней был готов, позиция у него была для обороны крепкая. И если бы Багратион выполнил приказ, то не знаю, что бы произошло. Но князь проявил своеволие, чем всех нас спас.

— И что же он сделал?

— За спиной генерала отдал приказ Раевскому оставить деревню, в которой его поставил Беннигсен, и оседлать вторую переправу. И это решило исход! Французы так и не перешли Пассаргу, Ней был разбит подчистую! И Марат отступил! Не рискнул дать бой на переправах! Не знаю, как бы война пошла, если бы большой корпус сумел выйти нам в тылы[2].

— А ты?

— А я вынес под пулями и саблями нашего раненого командира. За то потом Император и явил милость крестом этим.

Я помолчала, а потом спросила:

— Сложно тебе так?

Павлов вопрос понял, но ответил не сразу. Мне даже показалось, что он отмолчится, но штабс-капитан сказал:

— Сложно, Саша. Таких, как я, и нет ведь. Бывают содомиты-мужчины, бывают женщины, которые любят женщин. А я вот — мужчина в женском теле. Господь полагает содомию грехом, но я себя грешником не считаю. Вокруг говорят, мол, Надька Дурова — сумасшедшая. Может, и так. Отец хотел сына, а появилась на свет дочь. Наверное, любил он меня, но сколько же я выслушал в детстве про то, что обрушил его мечты! И с младого возраста примерял на себя мужскую роль, что и стал считать себя не Евой, но Адамом. Когда выдали замуж, думал, найду успокоение, но муж был нелюбим, ложился с ним, задыхаясь от отвращения. Родил…а сына даже. А после влюбилась в казачьего есаула, сбежала с ним и пряталась под видом денщика. Вот только когда меня разоблачили, он ни словом не вступился. Так и умерла Надежда, и появился Александр. К мужчинам тянуть перестало, к женщинам и не начинало. Жил сам для себя и для славы воинской. Пока тебя не встретил.

Я повернулась к Павлову, стараясь в темноте разглядеть его лицо. Сквозь плотную ткань палатки не пробивался ни свет луны, ни отблески звезд.

— Ты же понимаешь, что нет у нас с тобой будущего?

— Из-за гусара твоего? — дрогнувшим голосом спросил Александр.

— И из-за него тоже. Но главное — не примут люди такой марьяж, даже несмотря на то, что я манихейка. Нет, помолчи! Ничего не поменяется от того, что ты вере своей изменишь. Люди будут и за спиной, и в лицо смеяться, сам озвереешь. Давай спать, а то опять пальба будет.

— Не будет. Банда туркмен налететь пыталась, отогнали их, казаки в преследование пошли. В проводники взяли десяток киргизов, чтобы в засаду не попасть.

Утром удалось узнать подробности ночного нападения. Генерал Ланжерон неукоснительно требовал выставлять караулы, и это спасло экспедицию от больших бед. Разбойники были замечены дальним дозором, который поднял тревогу, и дежурная рота отогнала чужаков выстрелами. Отлично показали себя мои ружья, с их помощью удавалось вести столь частый огонь, что, казалось, в бой вступила целая армия. Туркмены потеряли убитыми двоих, задетых случайными пулями, а казаки преследовали их еще пяток верст, но в темноте решили возвращаться.

Тем не менее теперь войска шли боевым порядком, с пушек сняли чехлы и припасы к ним везли рядом. Боковые дозоры постоянно отлучались на высокие холмы, обозревая окрестности. Кайсаки вывели к первому колодцу, но воды там оказалось мало, и качества она была дурного. Нестор своим талантом проверил добытую жидкость и настрого повелел перед питьем кипятить. Он яростно объяснял генералу последствия употребления сей бурды в сыром виде, и бывший одесский начальник словам лекаря внял, пообещав отказать во врачебной помощи любому, кто вопреки указанию словит понос.

Впрочем, запасов воды пока хватало, но охрану бочек усилили, а дневную норму солдатам немного урезали. Самой большой бедой теперь виделись лошади, которых поить следовало обильно, и не объяснишь животному, что столь ценный припас надо беречь.

Помимо этого, обоз тащил с собой дрова, ведь на просторах Устюрта запастись ими будет совсем невозможно. Поленья выдавались строго ограниченно, хватало лишь на приготовление еды и поддержание немногочисленных ночных костров. Армия перешла на сбережение всего и вся. Генерал Ланжерон после долгого совещания с офицерами принял решение ускорить марш, сократив время стоянок. Теперь выступление начиналось, едва над горизонтом светало, и можно было бы идти без риска переломать ноги. Но остановку в самые жаркие дневные часы приходилось делать все равно. Нестор доказывал, что солдаты на марше под палящим солнцем будут терять влагу из тел быстрее и, в конце концов, обессилят гораздо раньше. Оптимизм внушало лишь предположение о продолжительности похода через негостеприимные места сроком не более десяти дней, кайсаки уверяли, что до нормальной воды такими темпами удастся дойти еще скорее.

Меня больше бесила необходимость надевать утром уже несвежую одежду. Воду к моей палатке доставляли все же чаще, чем остальным, но и ее хватало лишь на обтирание. Солоноватая, дурно пахнущая, она не смывала, а стирала пыль с тела, но не отбивала запах пота. Раздражение мое передалось и Александру Павлову, который больше не делал попыток получить близость, стесняясь и своих ароматов, да и к привалу все уставали настолько, что тут не до амуров. И пусть вез меня флегматичный «француз» Жан, кости и мышцы к концу дня у меня ломило нещадно.

Но не могу не признать, что суровый край радовал глаз своей жестокой красотой. Плоская, как стол, равнина, на которую поднялась экспедиция, пока еще цвела многотравьем, что позволяло кормить лошадей, но прямо на глазах растительность жухла. Старый кайсак сказал, что не пройдет и недели, как все это великолепий высохнет и будет годиться в пищу лишь верблюдам. А на четвертый день пути нам предстало совсем удивительное зрелище: прямо из ровной земли к небесам поднимались настоящие каменные столбы, но не сотворенные человеком, а созданные лишь капризами природы. Даже простые солдаты восхищенно пялились на красоту Устюрта, забывая об усталости и мучающей жажде.

— Здесь мы уже идем по старой дороге, — сказал кайсак, правя своего горбатого скакуна рядом с моим Жаном.

Алмат из всех «урусов» выделял именно меня, часто оказываясь поблизости. Старику льстил мой искренний интерес к здешней природе и образу жизни кочевников. Еще он вызнал, что главой всего похода являюсь я, и теперь проводник силился понять, как же такое предприятие могли доверить женщине. Будучи, конечно, магометянином, бывший караванщик с трудом осознавал такой выверт.

— Что за дорога, уважаемый?

— Здесь шел путь из Хорезма к устью Итиля и дальше в ваши земли. Потом Арал ушел, и купцы стали обходить эти места. Но и сейчас можно увидеть развалины караван-сараев, которые давали кров и воду людям и верблюдам.

— Что значит — Арал ушел?

Кайсак погладил седую бороду и рассказал:

— Это было не при моей жизни, но в памяти осталось. Море стало мелеть, великая Аму-Дарья прогневалась на грешников и свернула свои воды в Саракамыш. Море же стало мелеть, там, где была вода, даже стали селиться люди. Но и они, наверное, нагрешили, раз река вернулась, и вновь наполнила Арал, затопив их дома[3]. Но караванщики на эту дорогу так и не вернулись. Зато теперь большие железные телеги по дороге из железа могут вернуть сюда жизнь.

Еще за время пути я успела поругаться с Муравьевым. Полковник, обласканный властью, вдруг оказался неистовым либералом[4] и почему-то решил, что бравая графиня должна разделять его взгляды. Все мои попытки уйти от таких разговоров, провалились, и Николай Николаевич крепко обиделся в ответ на замечание, что все его идеи бессмысленны и пусты. Окончательно же нас рассорило упоминание полковником Павла Пестеля в комплиментарном тоне. Здесь я вспыхнула и наговорила про этого злодея столько гадостей, что исследователь стал бордовым, как свекла, пнул своего верблюда и ускакал, не попрощавшись.

А еще через день по армии разлетелась новость, что колодец, к которому ее выводили проводники-кайскаки, отравлен.

Конечно, того малого количества воды, которое давали источники в этой пустыне, для нашего войска было бы недостаточно. Ее использовали больше для нужд хозяйственных, вычерпывая до самого дна. Но само то, что в каменном зеве все любопытствующие углядели гнилые туши, не могло не настораживать. На следующий ночлег экспедиция обустраивалась так, словно уже находилась в осаде, и, надо отдать должное Ланжерону, это спасло всех от большой беды.

Нападение случилось на рассвете. Туркменская орда ошиблась дважды.

Во-первых, атаковать кочевники собирались сонных солдат, а те оказались готовы к бою, ведь спали роты поочередно. Во-вторых, установленный генералом порядок выдвижения с первыми лучами солнца привел к тому, что в момент, когда из-за холма выскочили чужие всадники, в лагере все были на ногах. И оказалось, что каждому офицеру известен его маневр.

Армия ощетинилась штыками и выплюнула первый залп, призванный больше не нанести урон врагу, а отогнать его.

Меня охранники силком потащили в самый центр лагеря и наказали не высовываться. Я же забралась на Жана, чтобы окинуть взором всю картину боя. Тимка поворчал, но стаскивать свою подопечную пока не стал. Впрочем, и туркмены сражения решили не принимать, откатились назад, оставив на предполье десяток своих товарищей. Кто-то из них шевелился, пытаясь выбраться из-под упавшего верблюда, кто-то уже затих.

— Ружей мало у них, — сказал Григорий. — По большей части лучники.

— Что может стрела против пули? — удивилась я.

— Их тут сотен пять, — не согласился охранник. — Стрелять будут чаще, а в таком количестве неприятностей принести могут много. Хотели налететь на спящих, ввергнуть в панику. По уму, надо бы им сейчас отступить.

Увы, планы на эту кампанию у туркменского военачальника били другими, и это подтвердил старый кайсак.

— Будут как падальщики вокруг кружить, пытаться жалить и бить отставших.

Наверное, сотни лет жизни в пустыне дали местным воинам нужный опыт, к которому русская армия оказалась непривычна. Поэтому с выходом сегодня пришлось задержаться, пока генерал решал, что делать. Я на этом совещании присутствовала, но лишь помалкивала, а полковник Некрасов предложил пригласить одного из своих проводников — киргиза. Ланжерон воротить не стал и раскосого джигита выслушал внимательно. По-русски тот говорил плохо, приходилось много раз переспрашивать, но вывод из его слов был очевидным: если сесть в оборону, то уже через несколько дней армия будет потеряна.

Туркмены, получив по носу в своей первой атаке, на изготовившийся строй не пойдут, а вот взять чужих солдат измором, беспокоящими уколами — в этом они мастера. Вода и еда скоро закончатся, но любой выход за фуражом будет пресечен со всей жестокостью.

Пустой оказалась и идея переговоров.

— Это йомуды[5], — коверкая язык, сказал киргиз. — Верные псы Рахим-хана. Кунграты[6] били их в Хорезме[7], йомуды били их, а сейчас нет более верных слуг у Хивы. Они не возьмут дань, господин.

— А что текинцы? — спросил киргиза Некрасов.

— Теке молчат, господин. Не верь им. Они шайтаны хуже йомудов.

— Текинцы — это тоже туркмены, Ваше высокопревосходительство, — объяснил полковник. — Йомудов ненавидят. Я пытаюсь заручиться их дружбой, ведь они ненавидят и узбеков, и персов.

— Господин, люди Баба-хана[8] Каджара делали недавно богатые подарки для вождей теке. Не верь им!

Некрасов нахмурился. Персия и Хива враждовали вечно, это он сам мне рассказывал, и успех похода по землям Хорезма планировался в том числе и по той причине, что персы не станут вмешиваться, если кто-то — даже ненавистные урусы — потреплют соседей-узбеков. А сейчас выясняется, что зависимые от хивинцев самоеды о чем-то договариваются с шахом.

— Не думаю, что это связано с нашим походом, — отрезал генерал. — Что мог узнать Али-шах про нас? Вести такие шли бы долго. Может, пытается перекупить этих дикарей, чтобы они отложились от Хивы. Но дело наше все равно неприятно осложнилось. Что будем решать, господа? Я выслушаю ваши предложения.

Все присутствующие на совещание высказались единогласно: необходимо продолжить путь. Припасы закончатся, а за новыми в Оренбург не пошлешь. Если даже обоз и пробьется мимо кочевников, будет это в лучшем случае недели через три, а скорее — не менее месяца его ждать.

За это время экспедиция будет мертва.

Войско двинулось вперед. Теперь это была не походная колонна, а изготовившаяся к бою армия. Туркмены появлялись то справа, то слева, и казачьи отряды кидались к ним, но до сабельной сшибки не доходило ни разу. С обеих сторон делалось по несколько выстрелов, ни один из которых не попадал в цель, кочевники разворачивались и, нахлестывая коней, отступали. Преследовать их Ланжерон запретил категорически, опасаясь ловушки.

Удивительно, но в свете такой опасности солдаты шли бодрее, и за дневной переход удалось пройти более сорока верст. Правда, полковник Кульмин, навестивший мою стоянку, пожаловался, что сегодня его подопечные устали сильнее обычного, так что на следующий день придется сбавить шаг. Хотя по армии уже поползли слухи, что до оазисов уже не так и далеко, и каменистая пустыня скоро закончится. Я этой надеждой тоже жила, ведь путь наш явственно пошел вниз с плоскогорья.

Туркмены с приближением темноты смелели, их разъезды подходили все ближе. Молодые всадники что-то кричали, но из их языка можно было разобрать только «урус», остальные слова, наверняка, были ругательствами. Наши кайсаки и киргизы ту брань понимали и скрипели зубами от злости. В своей прогулке по лагерю я как раз застала сцену: старый Алмат, посмеиваясь, успокаивал молодого джигита, рвавшегося проучить наглых йомудов. А рядом навострил уши теперь уже бывший каторжанин Бондарь со своим приятелем Мартыном. Они-то и были целью моего визита: охотник получил от меня «особое» винтовальное ружье в пользование, и теперь мне хотелось узнать его впечатления.

Мартын как раз сейчас тщательно протирал ветошью замок, готовясь смазать его заново.

— Пыльно, Ваше Сиятельство, — сказал он. — А винтовка добрая, уход за ней нужен соответствующий.

— Почему винтовка? — удивилась я.

— Ну… так с нарезами.

— Проще так сказать, — ответил за друга Бондарь. — И в бою если кричать: «винтовальные ружья к бою»! — это длинно и несуразно. А так — «винтовки к бою!»

Смысл в этих словах был, хотя меня и покоробило такое простецкое прозвище для столь уникального механизма.

Гарцующий саженях в трехстах туркмен что-то снова крикнул, но, несмотря на расстояние, кайсаки его услышали и разразились бранью на своем языке. Молодой схватил свою пищаль, однако, прикинув расстояние, бросил рядом с собой. Понял, что шансов попасть нет никаких, а промах лишь раззадорит врага.

— Вот что, Мартын…

— Ох, барыня, боялся, что и не прикажите уже, — обрадовался стрелок. — Бондарь, помогай.

Михайло достал из-за пазухи тубус, в котором оказалась… подзорная труба!

— Это у тебя откуда?

— Господин полковник одолжил. Который Кульмин, — ответил мазурик. — Сказал, чтобы привыкал.

— Это да, непривычно, — подхватил разговор Мартын, быстрыми движениями размазывая масло по замку. — В лесу ты один стреляешь, но с таким расстояниями помощник только на пользу.

Он жестом согнал кайсака с седла, на котором тот сидел, и устроил ложе ружья на потертой коже. Кочевники с интересом уставились и на оружие, и на деловитого солдата. В то, что можно точно выстрелить за шестьсот шагов и попасть не случайно, они не верили, но спокойный вид Мартына говорил именно о его уверенности.

Туркмен продолжал черкать[9] и теперь добавил к ругани жесты, наверное, обидные, но отсюда их видно было плохо. Бондарь прилег рядом со стрелком, приладил глаз к трубе и тихо сказал:

— Триста двадцать саженей, около того.

Мартын поправил винт на прицельной трубке и зарядил патрон. Кайсаки восхищенно зашептались меж собой: никогда они не видели, как это делается с казенной части.

— Ветра нет, — добавил Михайло.

Какое-то время ничего не происходило, потом охотник плавно потянул пальцем крючок.

Освобожденная пружина толкнула курок прямо на пятку иглы. Мне показалось, что я услышала, как сначала воспламенился от удара капсюль, а от него занялся порох, хотя на самом деле все это произошло одномоментно.

Молодой туркмен поперхнулся собственным ругательством и через мгновение рухнул с коня.

— В шею, вусмерть, — констатировал Бондарь.

— Значит, ближе был, целил в тулово, — ответил Мартын.

Кайсаки восторженно заорали, устроив диковинные пляски. Они хлопали солдата по плечу, а он только отмахивался и всматривался в сторону всполошившихся туркмен.

— Кто стрелял?!

К нам подбежал подпоручик, чье лицо украшали выдающиеся бакенбарды, сейчас возмущенно встопорщившиеся.

— Ваше благородие, по моему приказу, — сразу же перехватила инициативу в разговоре я. — Враг оскорблял достоинство русской армии, и я не смогла вытерпеть такую хулу. Потому и велела рядовому Мартыну…

— Иванову, — сказал тот, уже вытянувшийся вместе с Бондарем во фрунт.

Подозреваю, что Иванов он такой же, как и Петров.

— …рядовому Иванову показательно наказать обидчика. И приказ он с блеском исполнил, можете сами убедиться. Одним выстрелом за триста саженей сразил супостата.

Кайсаки за разговором следили с интересом, тем более что старый Алмат вполголоса переводил остальным. В такой ситуации поручик причинять ущерб чести русской армии не желал, тем более что и результат он мог оценить и сам. Тело туркмена отсюда было видно хорошо.

— Ваше Сиятельство, благодарю за объяснения, но впредь прошу таких приказов через голову начальства этих висельников не отдавать. Они в нашей роте, нам за них и отвечать. Впрочем, — поручик посмотрел, как к трупу туркмена подъехали два его товарища, — Мартын! Покажи-ка свою ловкость еще разок!

— Слушаюсь, Ваше благородие!

Охотник вновь устроил ружье на седле и замер. Кайсаки притихли. Мне стало смешно: разрез их глаз, казалось, позволял одновременно следить и за врагом, и за целящимся Мартыном.

Щелкнул выстрел, пороховой дым вырвался из ствола вслед за пулей. И заметна была еще тоненькая струйка, выбившаяся из-под замка.

— В ногу! Мазила! — крикнул следящий за стрельбой сквозь подзорную трубу Бондарь.

— Куда целил, туда и попал. Погоди ругать.

Мартын быстро зарядил новый патрон и снова направил ружье в сторону туркменов. Раненый истошно вопил, и второй бросил тело убитого, кинулся помогать еще живому. И упал, сраженный третьей пулей.

Теперь йомуды забеспокоились. Они внезапно потеряли уже троих, один из которых громко звал на помощь, и это, казалось бы, на безопасном от «урусов» расстоянии. Произошедшее еще никто не осознал, потому что еще один всадник поскакал на крик, и тоже упал с лошади, сраженный Мартыном.

— Ну ты и сука! — восхитился Бондарь.

— Р-рядовой Иванов! Прекратить бесчестие! — рявкнул поручик.

Бывшие каторжане вскочили. Туркмен продолжал вопить, но больше на помощь к нему никто не спешил. Офицер поморщился. Он теперь не знал, что делать, и я понимала его сомнения. Поступок Мартына, с одной стороны, был недостойным: он причинил страдание врагу, чтобы заманить под пули его товарищей. Только теперь раненый остался совсем беспомощный, вытащить его боятся, но не отдавать же приказ добить.

— Как ты только до такого додумался!

— Это супостаты, Ваше благородие, — спокойно, но с уставным рвением ответил охотник. — Нас они не жалеют, а теперь, может, бояться будут.

Поручик задохнулся от возмущения, но тут я положила свою ладонь на его руку, сжимающую эфес шпаги.

— Знаете, а я в чем-то согласна с ним.

— Ваше Сиятельство?

— Да, господин поручик, в самом деле. Эти туркмены воюют бесчестно, открытый бой не принимают. Поэтому не вправе ли мы использовать любые приемы? Тем более что Вам до этих дикарей?

Офицер задумался и нехотя признал, что некая доля правды в моих словах есть, но все равно такая расправа ему претит.

— Странные они все, — сказал Мартын вслед уходящему оберу. — Солдат для них — что вошь, а к врагу такое благородство.

К стыду своему, я с ним была согласна. Многие традиции офицерской чести мне казались какой-то глупостью. Истинная победа — это уничтожить противника, сохранив как можно больше жизней своих подчиненных. И то, что сотворил сейчас стрелок… да, жестоко, да, бесчестно.

Но эффективно.

Возможно, это говорит моя зародившаяся натура промышленницы, которая растет за счет дворянской чести. Слишком привыкла я считать, исходя из планируемого результата, подстраивая свои действия и решения под пользу и получение прибыли.

Но ведь война — это тот же приход и расход. Жизни своих солдат и смерти чужих, которые следует заносить в кровавый гроссбух.

Однако Мартыну ответила:

— Он офицер, из дворян.

Это объяснение вызвало лишь усмешку у каторжан. По выражению моего лица было понятно, что я жду объяснению такому скепсису, и слово взял Бондарь.

— Ваше Сиятельство, мы — мазурики, к разговорам о дворянской чести непривычные, сами знаете. И святого для нас немного в этой жизни, и уж благородство всякое точно душу мало трогает.

Тут уже я хмыкнула согласно.

— Это солдаты из вчерашнего быдла еще млеют перед офицером-дворянином, но я ж вижу, что чем дальше, тем больше оценивают они своих командиров не по родовитости, а по умению и обращению с ними. А попали бы Вы к нам на каторгу…

Мартын предостерегающе закашлял, и Михайло исправился:

— Я имею в виду, что посетили бы наше житие там, то смогли бы заметить — дворян простой каторжный ненавидит. Были там трое, уж не знаю, за какой грех попали. Все красиво про свободу говорили, счастье для всех.

Он замолчал, и я потребовала продолжения:

— И что?

Бондарь только махнул рукой.

— Одного забили до смерти, Ваше Сиятельство, — ответил за него Мартын, — оставшиеся под нарами спали. Не любят дворян на каторге, да.

И в этот момент я поняла вдруг, что вспомненный недавно Пестель появился не просто так. Неладное что-то в государстве российском творится, какое-то внутренне напряжение, сродни тому, что я ощущаю в металлических деталях порой. Только Павел хотел не предотвратить излом, а воспользоваться им самым кровавым образом, чтобы красная пена вознесла его на вершины власти.

— Бондарь, — посмотрела я в глаза Михайле. — Скажи-ка мне, братец, в какой части Гербовника[10]твоя настоящая фамилия вписана?

[1] Знак отличия Военного ордена — награда, учрежденная в 1807 году для низших чинов. Вручался солдатам и унтер-офицерам исключительно за боевые заслуги, не мог быть выдан за выслугу лет или к празднику. Редко, но вручался обер-офицерам за личный подвиг по представлению общего собрания солдат или матросов. Надежда Дурова была награждена им в 1807 году за спасение раненого офицера в битве под Гуттштадтом.

[2] В реальности из-за некомпетентности генерала Беннигсена переправа у Деппена была блокирована Багратионом, а вторая — у Эльдитена — осталась открытой. Корпус Сульта форсировал через нее Пассаргу и ударил по позициям Раевского в селении Кляйненфельд. Несмотря на героическую оборону, русским войскам пришлось отступать с тяжелыми арьергардными боями. Считается, что это сражение было сведено вничью, но фактически была упущена возможность уничтожить корпус Нея, стратегическая инициатива утеряна. Основной армией французов командовал не Марат, а Наполеон.

[3] Аральское море — нестабильный водоем. На протяжении своей истории Амударья неоднократно меняла русло, и озеро получало сток только из Сырдарьи, вод которой не хватало для поддержания объема. Известно несколько поселений, открывшихся после нынешнего обмеления: например, Арал-Асар и мавзолей Кердери, еще в середине ХХ века находившиеся на глубине более 20 метров.

[4] По воспоминаниям князя Трубецкого Н. Н. Муравьев был членом одного из тайных обществ, скорее всего, Союза благоденствия, но непосредственно в восстании декабристов не участвовал, под следствие не попал.

[5] Йомуды — туркменское племя.

[6] Кунграты — узбекское племя. Долгое время вели борьбу с другим племенем — мангытами — за власть в Хивинском ханстве, победили, привлекая туркменских кочевников, что поставило Хиву на грань уничтожения. Те же туркмены-йомуды штурмом брали Хиву, привести их к покорности удалось только в начале XIX века.

[7] Хорезм — самоназвание Хивинского ханства.

[8] Фетх Али-шах — шах Ирана с 1797 по 1834 год. Представитель Каджарской династии, второй в ней. Баба-хан — юношеское прозвище принца.

[9] Черкать — браниться.

[10] Общий гербовник дворянских родов Российской империи — свод гербов российских дворянских родов, утвержденный Павлом I в 1797 году вместо «Бархатной книги» 1687 года, в которую были вписаны далеко не все знатные фамилии даже с последующими уточнениями.