Самый жаркий день (СИ)

Глава 23

Войско шаха Мухаммада подошло к Хиве через почти две недели. Все это время наша армия отсыпалась, приводила себя в порядок и готовила город к обороне. Все местные жители были изгнаны из внутренней цитадели, а ближайшие к стене дома солдаты безжалостно, невзирая на вопли хозяев, сломали и срыли. Генерал Ланжерон при этом проявил милость и богато заплатил взбешенным хивинцам отступное за уничтоженное имущество, чем в миг переменил их отношение к «злым урусам». Экспедиции это не стоило ровным счетом ни гроша, ведь серебро он взял из шахской сокровищницы. Главный интендант, он же казначей, майор Ситников посмеивался в пышные усы, составляя опись доставшихся ценностей. Александр Федорович предполагал, что блеск золота может вызвать у подчиненных грешные помыслы, и решил эту проблему с не меньшим изяществом, приказав выдать всем, вплоть до рядовых, призовые деньги. Моральный дух армии вознесся до немыслимых высот, ведь каждый получил не меньше жалования за полгода, а захваченная казна на вид даже не уменьшилась.

Еще одной причиной, по которой в экспедиции царило спокойствие и умиротворение — тот самый колодец Хейвак, выкопанный вроде как сыном Ноя Симом. Я и сама долго стояла перед ним, разглядывала древние камни, которыми было выложено его жерло. Какой-то святости не ощущала, но трепет в душе зародился только от мысли, что передо мной рукотворное сооружение, которому возраст — несколько тысяч лет. Солдаты же ходили сюда, пробовали воду таким видом, словно совершали причастие, чему способствовал и отец Михаил. Он освятил колодец и устроил возле него торжественный молебен. На него собрались исключительно все, даже часовых на стенах не удалось удержать. И молодые, и убеленные сединами мужики стояли, обнажив головы, многие плакали, заходясь в религиозном экстазе.

Хива вообще оказалась удивительным городом, святость которого не подвергалась сомнению не только христианами и иудеями, но и магометянами, ведь по преданию глина, из которой она была построена, была той же самой, которую возил Пророк для возведения Медины, а на месте ее добычи сейчас озеро Говук-куль, тоже почитаемое как место священное. Я бродила по узким улочкам, прислушиваясь к старым стенам, каждая из которых могла рассказать свою историю. Особенно поразили меня здания гробниц Саида Аллауддина и Пахлаван-Махмуда. Первое оказалось настолько древним, что удивляло уже то, что оно сохранилось, пусть и состояние оставляло желать лучшего[1]. А вот могила, как мне рассказали, знаменитого среди узбеков поэта и мыслителя была перестроена недавно и богато украшена красивой мозаикой. В школе Ширгази-хана, которую здесь называли медресе, интенданты сейчас обустроили казарму, но Ланжерон строго наказал относиться к этому необычному сооружению уважительно, по углам не гадить, мебель не жечь, а учителям позволил забрать все книги, организовав их бережную упаковку и перевозку за стены города. Также он велел ежедневно пускать священников в многочисленные мечети для совершения необходимых обрядов и поддержания порядка. Все эти меры сгладили наши отношения с хивинцами, и теперь они не воспринимали русских как завоевателей-святотатцев, скорее относились к ним словно к погодной неприятности. На третий день генерал даже позволил организовать подобие торговли перед западными воротами, причем за соблюдением норм приличия следили совместно дежурные плутонги от нас и местные стражники. Установилось какое-то мирное равновесие, перераставшее в доброе взаимное любопытство. Все это порождало надежду, что взаимное сосуществование двух разных народов вполне возможно.

Все изменилось с приходом ханской армии. Площади перед воротами будто вымерли, а затем столичные жители потянулись потоками из города, подозревая, что ничего хорошего ни их, ни их имущество в ближайшем будущем не ждет. Войска Мухаммада и в самом деле совсем не церемонились с его подданными, сгоняя их из собственных домов или заставляя работать на рытье траншей, которыми окружалась крепость. Не удивительно, что порядка трех сотен хивинцев побежали не от русских, а к ним. В основном это были евреи и прочие иноземцы, но хватало и узбеков, спасавших жен и дочерей от собственных воинов.

— Эти из мангытов, — переводил Алмат. — Кунграты их считают за слуг и рабов. А солдаты хана из кунгратов, поэтому женщин насильничают, мужчин гонят на работы за плошку риса в день. Война ведь.

Кайсак рассказал, что не прошло и ста лет с тех пор, как разные племена узбеков сцепились за власть в хорезме. Победили те самые кунграты, из которых вышел и сам Мухаммад-хан, а мангыты проиграли и теперь терпели различные притеснения. А еще были узбеки-йомуды, совсем дикие, они то служили правителям Хивы, то устраивали набеги не хуже туркменов.

— А ты что такой довольный ходишь, Алмат? — спросила я старика.

— А я и мечтать не мог, что войду в Хиву завоевателем, — сверкнул коричневыми зубами кочевник. — Всю жизнь мою жил в страхе перед Хорезмом, а сейчас я тут, а хан — снаружи! И душа моя поет.

Единственное, что разочаровывало кайсаков и киргизов — это невозможность заняться грабежом. Их горящие алчностью глаза рыскали вокруг, но нашим диким союзникам оставалось только горестно цокать языками. Близок каравай — да не укусишь! Но генерал и я сама строго запретили любое проявление насилия по отношению к хивинцам. В регулярном войске дисциплина поддерживалась железная, а вот казачьему подполковнику пришлось отправить несколько своих горячих подчиненных на порку. Ничего страшного те не сделали, но умудрились напиться и устроить драку с узбеками. Были бы трезвыми — случилось бы разбирательство для определения того, кто там был зачинщиком, и чьи обиды были больше, но его высокоблагородие решил, что хмельного состояния достаточно для кнута.

И все же больше внимания уделялось укреплению обороны. После долгого совещания было решено, что выходить в дальнейший путь, оставляя за спиной подвижные войска хивинцев, нельзя. Неизвестным долго было место, где шах собирает новую армию, остались ли на службе туркмены, так долго досаждавшие нам на марше. Кайсаки поведали, что туркоманов призывают за плату на короткую службу, но ведь никто не мог сказать, сколько должна продлиться конкретно эта. Не стоило забывать и о жадности степняков: надежда пограбить русский обоз могла держать их крепче обещаний хивинцев.

Наша кавалерия каждый день уходила в поиск и на двенадцатый день вернулась с вестями: вражеское войско в поприще[2] от города. Причем одновременно с севера подходили разбитые ранее нами части, а с востока двигались многочисленные конные отряды, сопровождающие самого Мухмаммада Рахим-хана.

Ворота Ичан-Калы усилили железом, за каждыми из них соорудили даже не баррикады, а второй ряд стен, выставленных полукругом. Полковник Петров выделил по две пушки с картечным припасом на один вал, остальные поднял на стены. Имевшиеся тут орудия он привел в порядок, но долго ругался на криворуких «топчу»[3].

— Ну как можно было довести все до такого состояния! — восклицал полковник. — Все ржавое, стволы не чищены!

Дело свое он знал крепко, поэтому сам собственными шагами вымерял расстояния до ближайших домов и главное — проходов между ними, установил с подчиненными вешки из камней, окрашенных с одной, видимой со стен, стороны.

Инфантерия тоже времени не теряла, сооружая на гребне стены укрытия из фашин. Пусть от пули сплетенные ветви не защитят в полной мере, но хивинцы в большой своей части вооружены луками, а стрелы в такой защите вязнут хорошо.

От хана можно было ждать чего угодно, в том числе мгновенного штурма, но, после того как его войска взяли Ичан-Калу в плотное кольцо, он предложил переговоры. Богато одетый вестовой явился к восточным воротам и потребовал явиться перед очи хорезмшаха поганого неверного, посмевшего оскорбить своим присутствием священный город. Ланжерон, прекрасно слышавший эту речь на плохом русском, велел занести на стену кресло и подать ему пиалу с горячим чаем.

— Присоединитесь, Александра Платоновна? День жаркий, но этот напиток, несмотря на свою температуру, прекрасно утоляет жажду.

— Воспользуюсь приглашением, Александр Федорович. Руководители экспедиции заслужили приличный отдых за труды свои.

Вокруг улыбались офицеры и солдаты, кто-то даже принес нечто вроде опахал, и теперь мы устроились не хуже турецкого султана в его дворце. Глашатай, видя такое небрежение его словам, поперхнулся и ускакал к начальству. Долгое время ничего не происходило, но вот он явился снова и на этот раз требование хана было высказано в более вежливой форме:

— Великий хорезмшах Мухаммад Рахим-хан вызывает главного уруса на переговоры.

Ланжерон поморщился и не выдержал.

— Голубчик, — обратился он к адъютанту, — крикни ему, что русский генерал по вызову ходит только к своему Императору.

— Будет сделано, Выше Высокопревосходительство! Эй, ты! Передай своему хану, что русский генерал по вызову ходит только к своему Императору! Понял?!

Посол ускакал обратно.

— Это надолго может быть, — усмехнулась я и попросила еще чаю.

Он тут был превосходный, Танька бы оценила точно.

С третьего раза формулировки приглашения Александра Федоровича устроили. Он спросил, не имею ли возражений я, вдруг мне что-то не понравилось, но, признаюсь, тут уже сыграло мое любопытство. Уж больно хотелось поскорее узнать требования хивинского царя. В том, что он с самого начала предложит достойный принятия нами выход, я сомневалась.

Делегации согласовали скоро, от каждой из сторон к центру площади выдвинулись по шесть человек. От нас это были генерал Ланжерон, я сама, Аслан, полковник Некрасов, полковник Муравьев и кайсак Алмат. Последнего взяли как толмача, говорящего по-русски почти так же свободно, как коренной оренбуржец.

Хана Мухаммада сопровождали пятеро вельмож, но больше всего со своими разбойными рожами они походили на диких номадов, только что разграбивших богатый караван. На их фоне правитель Хорезма смотрелся утонченным аристократом, одетым со вкусом. Оружия на виду никто не держал, но не от доверия друг другу. Просто в этот момент с обеих сторон на переговорщиков были направлены сотни ружей и по нескольку пушек.

Хивинскую полевую артиллерию полковник Петров презрительно обозначил одним словом: «Шурум-бурум!»[4]

Вряд ли кто-то решился бы сейчас стрелять, поэтому никто не выказывал ни страха, ни нервов. Оба отряда долго рассматривали друг друга. Было видно, что парочка узбеков ярится и хочет начать ругань, но не решается без команды своего правителя. А Мухаммад среди нас каждого выделил взглядом отдельно.

На Аслана он посмотрел мельком, оценивая его простую одежду и лицо горца. Старый Алмат удостоился мимолетно сморщенного носа: мол, а эта штафирка тут как затесалась. Некрасов заслужил пронзительного, внимательного взгляда, а Муравьев приветственного кивка. Узнал хан путешественника.

И вот если генерал был явно признан если не равным по статусу, но близким к тому, то на меня хан глядел с интересом. И вызвал дружный вздох своих спутников, когда вдруг кратко поклонился и что-то сказал.

— Великий хорезмшах приветствует… белую ведьму, — коряво перевел слова повелителя давешний глашатай.

— Хан говорит, что он рад увидеть своими глазами ту, кого его солдаты называли белой ведьмой, и удивлен ее молодости и красоте, — встрял Алмат.

Хивинец зло зыркнул на кайсака, однако Мухаммад лишь поднял руку, и тот отступил за спины остальных.

— Хан говорит, что толмачом в переговорах буду я, — сказал старик. — И что Аллах покарает меня, если я извращу его слова или слова, сказанные ему.

— Полезного кочевника приветили Вы, графиня, — улыбнулся Ланжерон.

Алмат по требовательному жесту хана перевел и эти слова, и хивинский царь наконец-то проявил какие-то эмоции. Глаза весело сверкнули, а я удостоилась еще одного заинтересованного взгляда.

День разогрелся адским жаром, о навесе для переговоров никто не озаботился, и мне хотелось уже наконец-то приступить к основной их части. Но прежде Мухаммад все же испытал всеобщее терпение, вызнавая сведения о «белой ведьме». На слова о Мани он лишь кивнул, не проявляя негодования.

— Хан говорит, что ему странно общаться с женщиной, которая правит мужчинами, но он, как просвещенный правитель, принимает это и будет говорить с Вами.

— Алмат, ты знаешь слово «просвещенный»?

— Матушка Екатерина велела называть себя просвещенной самодержицей!

Рядом захихикал француз Ланжерон: с моего лица можно было бы писать аллегорию Изумления.

Мухаммад требовал переводить ему все, потому что его собственный толмач явно не справлялся: мэкал, как баран, и злился. Кайсак исходил потом, тараторя на двух языках и смотрел на всех уже умоляюще. Мол, господа переговорщики, переговаривайтесь уже!

— Я требую, чтобы ваше войско оставило мою столицу, — наконец, заявил хан.

— Мы и не собирались здесь задерживаться. Нам была обещана помощь, вместо этого последовало коварное нападение, — парировал Александр Федорович. — Слово было нарушено.

На бородатом лице Мухаммада заиграли желваки, он покосился на одного из своих сопровождающих, но говорить с ним не стал, опасаясь, что Алмат услышит и переведет.

— Мы готовы покинуть Хиву при условии, что армия будет обеспечена припасами, фуражом и порохом. Предоставлены кони и верблюды в требуемом количестве. Сопровождать нас могут только сотня всадников для наблюдения, если мы заметим ваше войско или любое другое ближе, чем в дневном переходе, договоренности отменяются, и я считаю себя в состоянии войны с Хорезмом.

Ланжерон чеканил требования, словно загонял гвозди в дерево.

Гроба.

Хан посмурнел. Очевидно, что принять такие условия он по каким-то причинам не мог, хотя для его положения они не были какими-то особенно тяжелыми. Он в самом деле обещал и право прохода, и припасы с фуражом, однако его солдаты напали на нас, а не мы на них.

— Я готов пропустить вас обратно на север, но без верблюдов и лошадей. Вы уйдете пешком, мои люди не тронут вас, вам дадут воду и еду.

Аслан сменил позу, устроив левую руку поверх правой, сжимавшей эфес шашки.

Слишком много фраз.

Надо разбить их.

— Хан Мухаммад, — обратилась я к правителю Хивы. — Правильно ли я поняла Вас, что вы готовы пропустить нас на север?

— Да, это мое слово!

Левая рука Аслана не пошевелилась.

— Ваши люди не тронут нас?

— Да, и это тоже мое слово!

Ладонь черкеса поднялась было, но вновь накрыла правую кисть.

— И Хорезм предоставит нам достаточно воды и еды, чтобы пройти Устюрт и вернуться в Оренбург.

— Да, белая ведьма, это так.

Аслан не пошевелился.

Я наклонилась к генералу и тихо сказала ему:

— На первый вопрос он солгал, на второй не до конца, но тоже ложь, третий вопрос — врет.

— И не сомневался в этом, но Ваша уверенность, графиня, дает больше поводов к дальнейшему. Благодарю. Черкес?

— Преклоняюсь перед Вашей догадливостью.

С охранником об условных сигналах мы договорились загодя, и предложил такую простую систему умный Гриша. Я только не до конца поняла заминку Аслана с приподнятой ладонью, но догадался Ланжерон, сделавший вывод из моих слов.

Обрусевший француз взглянул на хана с показным сожалением, будто расстроился от неудачи в попытке принести свет цивилизации туземцам, что отринули ее достижения.

— Ложь не красит тебя, хан, — жестко сказал генерал. — Ты не пропустишь нас ни на север, ни на юг. Твои люди не тронут нас, но по твоему наущению на безлошадный отряд нападут дикари. И, конечно, не будет никаких припасов.

В ответ на эти обвинения Мухаммад повел себя странно. Он не начал краснеть от гнева, не топал ногами, не кричал, обвиняя шайтанов в несправедливых оскорблениях. Рахим-хан отшатнулся от Ланжерона в ужасе. Его люди тоже побледнели от страха, так что я с трудом сдерживалась, чтобы не добавить им своего Света.

Рано.

— Нам нужно на восток, и мы пойдем на восток, — продолжил Александр Федорович. — И мы пойдем на своих условиях. И пока ты, хан, не примешь их, мы будем отдыхать в твоей столице. И никакие англичане, которым ты продал нас, не помогут тебе ее взять.

И, кажется, генерал вновь попал в цель, потому что Мухаммад сделал шаг назад и…

Упал, запнувшись о ногу своего неумелого толмача.

На глазах всего своего войска хан Хорезма шлепнулся сначала на афедрон, а потом завалился и на спину. Шапка слетела с его головы и покатилась по пыльной земле.

Со стен грянул хохот, а вот с противоположной стороны послышались вопли ужаса. Я испугалась было: сейчас узбеки решат, что их правителя подло убили на переговорах, и начнут стрелять, но опростоволосившийся Мухаммад быстро вскочил и крикнул Ланжерону:

— Я возьму свой город обратно!

И добавил еще что-то, что Алмат не смог перевести.

— Это что-то из их кунгратского наречия, — развел руками кайсак.

— Значит, следующий разговор будет не словами, а свинцом, — ответил Александр Федорович.

Узбеки развернулись и быстрым шагом направились к своему войску, не следовало бы задерживаться и нам. Ведь как только хан и его люди окажутся вне досягаемости русских ружей и пушек, хивинцы вполне могут попытаться нашпиговать чужое посольство пулями и стрелами.

— Ваше Высокопревосходительство! — крикнул Муравьев, все переговоры молчавший. — Это ошибка! Рахим-хан — человек чести и высокой культуры! Он привечает поэтов, художников, он не может обманывать нас!

— Полковник! — генерал повернулся к нему со злостью на лице. — Вам мало доказательств? Забыли бой у Аму-Дарьи? Нас хотят зарезать, как Бековича! Хан врет!

— Позвольте мне поговорить с ним?

Ланжерон посмотрел на меня.

— Это опасно, — отрезала я.

— Поддерживаю мнение графини, — ответил Некрасов. — Сила манихеев подтверждает ложь.

— Позвольте мне поговорить с ханом! — с жаром выпалил Муравьев.

— Да делайте, что хотите! — в сердцах бросил Александр Федорович. — Жизнь Ваша, Вам ею и распоряжаться. В самом деле, не убьет же хан парламентера.

Полковник развернулся и припустил следом за Мухаммадом. Я посмотрела ему вслед, и захотелось по-простецки сплюнуть от досады. Но спина уже чесалась, будто бы на ней нарисовали мишень для хивинских пуль. Это же почувствовали остальные, и никто не захотел дразнить судьбу — все споро скрылись в воротах, которые солдаты тут же стали заколачивать толстыми досками и полосами железа.

Со стены же открылась правда, угаданная генералом: среди узбекских воинов промелькнуло несколько красных мундиров.

В этот день не было сделано ни одного выстрела, только одинокий всадник подъехал к воротам и бросил перед ними грязный мешок. Какой-то смельчак из рядовых обвязался веревкой, и его спустили вниз, чтобы он подобрал «подарок».

Внутри оказалась голова полковника Николая Николаевича Муравьева. Она пялилась из мира мертвых на живых остекленевшими, полными ужаса глазами.

[1] Мавзолей Саида Аллауддина был отреставрирован в 1825 году, то есть через четыре года после описываемых событий

[2] Поприще — дневной переход.

[3] Топчу — артиллерист в османской Турции

[4] Шурум-бурум — старье, тряпье, чаще так говорили об одежде.