Фаворит-9: Русский диктат

Глава 6

Vae victis

Латынь: горе побеждённым.

Очаков.

29 марта 1736 года.

В городе ещё стреляли, раздавался звон стали, но редко, чаще — стоны, истошные крики с мольбами о помощи. Да всё больше на турецком языке.

Гарнизон генерал-майора Бисмарка, вошедший в город, должен был сменить стрелков, и герои, сделавшие свое дело уходили непобежденными, забрали всех раненых. Да, они подверглись обстрелу из пушек с крепостной стены, но и ответили, скоро выбили артиллерийскую прислугу.

Турки же теперь, как мне докладывали, внутри города начинают сдаваться. А что им остается делать, когда вход в город уже наш, когда убит турецкий военачальник?

Степняки… Ходили слухи о том, что у них есть какая-то особая магия, чтобы вытягивать на себя противников и заводить их в засаду. Начинаю в это верить. Ну или в то, что турки купились на уловку, увлеклись погоней и попали, как кур в ощип. Алкалин каким-то образом умудрился притащить к нашему лагерю практически всю турецкую кавалерию. Ну а здесь их достойно «принимали».

Хотел с кем-нибудь поговорить, рассказать о том, насколько всё-таки хорошая задумка с колючей проволокой, несмотря на то, что она очень дорогая. Оглянулся, а рядом со мной только остались офицеры связи, все остальные добивали врага. С ними делиться своими эмоциями и соображениями я не стал.

Так что придётся уже на Военном Совете после сражения разбирать ход боя и указывать на то, насколько помогла нам такая неожиданная для врага задумка.

В молодой траве были поставлены невысокие рогатки с натянутой колючей проволокой. Рогатки были хоть и невысокими, но вкопаны на славу, как бы не на полметра в глубину. Утрамбованы.

И об эту преграду и спотыкалась вражеская конница. Не вся, конечно, но когда первые ряды начали заваливаться, их кони запутались в проволоке, лошадиные ноги посеклись о железные колючки, началось вавилонское столпотворение. Задние ряды подпирали передние, и лишь только единичные конные, чаще всего опытные сипахи, умудрялись отвести своих коней и уже устремились прочь.

Оставалось только методично расстреливать врага, отрабатывая оставшимися пушками чуть ли не на разрыв ствола. Проставлюсь Демидову после, да так, чтобы упился до чёртиков. Ни одна из новых пушек не разорвалась. Все отработали больше, чем от них ожидали.

Я знаю, что на демидовских заводах до сих пор существует практика, когда сами создатели орудий-пушек закладывают двойные заряды и стреляют. Жестокое испытание, так как всякое может случиться, и хороший специалист, как и профессиональная прислуга, рискует погибнуть.

Но, может, оно и правильно. Погибнет человек пять, или сколько ещё, но другие точно станут контролировать качество на совесть. Жестоко. Но, возможно, так и стоит поступать. И тогда через поколение, может быть, и через несколько, но русские товары станут знаком высшего качества.

— Доклад по западному направлению! — потребовал я от офицера связи.

Сам наблюдал, что там происходит, но приходилось отвлекатья и на другие участки утихающего сражения.

— Старшина Алкалин запрашивает дозволения на атаку, — сообщил офицер.

— Атаку дозволяю! — сказал я и добавил: — Резервный драгунский полк переходит в подчинение Алкалину и участвует в контратаке.

И уже потом, когда прозвучали все необходимые приказы и сигнальщики закончили махать флажками и выставлять необходимую конфигурацию флагов, начал отчитывать офицера связи:

— Почему сразу не доложили, что старшина запрашивал разрешение на атаку? — спросил я.

— Запрос от старшины поступил в ту же секунду, как и вы, ваше превосходительство, потребовали доклад, — отвечал офицер.

Я с интересом посмотрел на него, так как держался он стойко, не стушевался, уверен в себе и в своих действиях. Причём уверен справедливо. Надо будет хорошо присмотреться к этому человеку, мало ли, и я нашёл ещё одного исполнителя в свою команду.

Что же касается старшины Алкалина, то он, безусловно, учится и становится опытным и решительным военачальником.

Я, конечно, называю башкира своим другом и даже временами считаю, что оно так и есть. Однако всегда в уме нужно держать, что башкирский народ неоднократно бунтовал и восставал против Российской империи. Если говорить, пользуясь сленгом двадцать первого века, то башкиры за любой кипишь, лишь бы только повоевать с Россией.

Конечно, я сильно утрирую, и на самом деле было немало причин тому, почему башкиры бунтовали. Но даже когда и причины были вполне преодолимыми, бунты и возмущения продолжались. Они же первыми поддержали бунт Пугачева.

Ведь войну легко начать, её крайне сложно заканчивать. Если пролилось уже немало крови, то, как ни действуй, какими пряниками ни заманивай, но осадочек-то остаётся.

Во многом именно поэтому я и разрешал уходить наиболее враждебно настроенным к России татарам. Поэтому крайне редко брали в плен татарских воинов. А если и брали, то отправляли их в Сибирь.

Мы выбили у татарского народа опору, генофонд, смелых и решительных защитников. Дали немного пряников, послаблений и перспектив. И даже теперь я окончательно не уверен в лояльности этого народа.

Приложив зрительную трубу к глазу, размышляя о том, что пора бы уже и бинокли заиметь, я стал наблюдать за тем, как разворачивается сражение кавалерии.

К чести турок можно сказать, что они не убегали, не стали избегать сражения, несмотря на то, что уже проиграли его. Ведь те остатки вражеской кавалерии, которые отступили от нашего лагеря с огромными потерями, могли бы спешно удирать, но не делают этого. Мало того, их кони наверняка уже намного больше устали, чем лошади степняков и драгун. И уже в этом они значительно проигрывали. Не понимать это опытные турецкие кавалеристы не могли.

Так что всё правильно расценил Алкалин, и решительная атака сейчас просто необходима. Сейчас я наблюдал за тем, как степная лавина из калмыков и башкир… Кто бы мог подумать, что они будут сражаться плечом к плечу… И вот эта лавина набирает разгон…

Так получалось, что степная конница располагалась чуть по стороне рядом с нашим лагерем. И сейчас, когда всё ещё стреляют пушки, и стальные шарики картечи разрывают тела людей и лошадей, российская степная кавалерия заходила во фланг турецким конным.

Крики людей, хруст ломающихся копий, ржание коней и звон стали — всё это перемешалось в какой-то единый звук, в мелодию войны.

Это удивительная музыка. Ведь её невозможно одновременно воспринимать, как нечто героическое и победоносное или же смертельное. Для одних звучащая мелодия уже могла показаться хвалебным маршем, одой смелости и отваги, решительности и удачи. Для других же мелодия войны — ничто иное, как похоронный марш.

И мне было нетрудно определить, кому музыка боя во благо, а кто с ужасом может осознать, что все эти звуки — это последнее, что он услышит в своей жизни.

Казалось, что степная конница хаотично, толпой накинулась на остатки турецких конных. Но это было не так. Веками этим воинам передавалось великое искусство войны. От предков нынешние башкиры и калмыки принимали такое построение, когда они словно бы толпа, но оказывались настолько высоко организованными, дисциплинированными и управляемыми, что до сих пор лесные народы не могут и в толк взять, как это возможно.

Но у лесных народов своё оружие, свои тактики, которые всё же бьют порядок и мощь Степи. Вот только сейчас европейцы остаются в стороне, и между собой решают вопрос, кто из них более матёрый волк степные воины, или потомки кочевников. Одни — турки, наследники кочевых народов. Другие — кочевники, действующие, не утратившие духовной скрепы со Степью.

Это ли единения с природой Степи сыграло главную роль в победе объединённого отряда башкир и калмыков, или же ряд факторов и то, что они выступают на стороне России. Но, как только лавина обрушилась на турецкую конницу, её остатки рванули прочь.

Лошади турок и их союзников были уставшими, причём, у многих кочевников также. И я несколько сокрушался, что оставлял в резерве только лишь один полк драгун. Вот их кони были отдохнувшими, солдаты были преисполнены жаждой внести свою лепту в общую победу.

Так что чаще всего именно драгуны настигали убегающих турок, разряжали в них свои пистолеты, кололи и рубили тяжёлыми шпагами или палашами.

Без моего приказа, но в целом это обстановка позволяла, вперёд устремились и пехотинцы. Много турецких всадников были ранены или выбиты из сёдел. И то и дело в спины драгунам и союзным кочевникам летели турецкие пули или даже турецкие стрелы, так как сипахи всё ещё оставались в большинстве своём лучниками.

Вот этих вражин и нужно было кому-то зачищать. Роль «чистильщиков» брали на себя пехотинцы.

— Я отправляюсь в город, — сказал я.

И уже через минут десять в сопровождении роты кирасир, а также роты конных стрелков я направлялся в Очаков. Здесь также всё было уже закончено, выстрелы почти не звучали, лишь редко, не более десяти раз за минуту. Кто-то из врагов порой показывал героизм, не сдавался. Но… таких убивали, часто издали, даже если они и просили о поединке. Война — это не про игры в благородство. Это про достижение победы. А в благородство можно поиграть в обществе, в спокойной столице России.

Вопреки ожиданиям здесь, у Очакова и внутри его, мелодия войны была какой-то другой. Нет, это вовсе была не та музыка, что звучала во время боя кавалерии. Сейчас было две разных мелодии: одна из них — это уставшая радость. Такая, когда и хочется радоваться, но сил на это нет, когда на лице появляется улыбка, но она больше похожа на искажённую гримасу, пародию на радость. Потом, когда воин отойдет, отдохнет, улыбка разгладится, радость будет такой, как и должна быть. Но не сразу после боя.

Другая же мелодия и вовсе была плачем. Вот только я нисколько от этих звуков не печалился. Таков закон войны, что далеко не всегда нужно жалеть противника. И если начинаешь сомневаться в том, что ты делаешь, заниматься самокопанием и выискивать внутри себя сострадание, ты становишься слабым. Кем угодно, но только не воином.

Конечно же, это не говорит о том, что нужно быть жестоким. Необходимо быть профессионалом, человеком, который испытывает ровно те эмоции, которые позволяют ему выполнять боевые задачи. Остальные чувства и переживания только вредят. И озлобленность и сострадания в раной степени плохи в бою.

Поэтому, пусть это и было жестоко, сколь-нибудь покалеченных турецких воинов я приказывал добивать. Пленных и без того было огромное количество. Порядком пятнадцати тысяч турок и представителей тех народов, которые пошли вместе с ними на войну, сдались нам. Примерно две трети из них останутся жить. Кормить? Чтобы мои солдаты недоедали? А победители слабели от недостатков еды и других благ, которыми нужно делиться с побежденными?

Теперь остаётся только лишь решать, куда девать остальные более десяти тысяч пленных турок.

В этом мире пока что не особо в ходу какие-либо обмены пленными. Так что рассчитывать, что можно турок на кого-либо поменять из русских, не приходится. Да и я всей душой надеюсь на то, что такого количества пленных русских у турок за всю войну не появится.

А если и будут… Отобью, выкуплю, отомщу.

— Господа, есть ли у вас какие-нибудь предложения о том, куда нам девать такое количество пленных? — спросил я, начиная Военный Совет.

— Напрашивается только одно решение: пусть они примут участие в восстановлении Очакова, — поспешил высказаться комендант крепости Рудольф Бисмарк.

Конечно, ему будет крайне выгодно заиметь более десяти тысяч сильных рабов. Пусть мне и не нравятся подобные формулировки, но, как говорится, из песни слов не выбросишь, и, действительно, пленные турки могут быть никем иным, как рабами. Хотя, возможно, и временно.

— Для того, чтобы у вас работали больше десяти тысяч пленных, необходимо, чтобы охрана была в тысячи три солдат. А весь гарнизон крепости составляет менее трех тысяч. Предлагаю, господин генерал-майор, оставить в Очакове не более, чем полторы тысячи пленных. При этом вы можете отобрать самых сильных из них, — сказал я.

Сам же задумался. Ведь действительно сейчас рабочие руки нужны и в Крыму, и везде. Более того, как только случаются первые успехи русской армии в войне с турками, по договорённости с советом управления Торгово-Промышленной корпорации тут же начинается строительство Луганского металлургического завода.

Более того, я не вижу никаких препятствий и морально не терзаю себя тем, чтобы пленные с этой войны начали вспахивать целину на Диком Поле.

Не умеют? Научим! Не хотят? Заставим!

Они же сколько столетий заставляли русских православных людей работать на себя? Сколько раз подвергали русские земли нападению, сколько увели людей в рабство? Так что нет. Никаких моральных терзаний.

Правда, следует сделать всё, постараться, чтобы в русском высшем свете, который становится всё более благородным и плаксивым, не разразилась истерика, что мы, дескать, цивилизованные люди, европейцы, и занимаемся ничем иным, как рабовладением. Мол, христианская мораль говорит нам о всепрощении. Никто не вспомнит в это время о крепостничестве. Это же другое? Да?

А я, может быть, и прощу часть турок и татар. И за спалённую Москву, и за сотни тысяч русских людей, уведённых в рабство, и за сотни тысяч убитых. Прощу. Но не бывает прощения без искупления вины.

А что, если этих турок после двух-трёх лет работы на Диком Поле отправить в Америку? Уверен, что долгое пребывание в России в значительной степени повлияет на ум и характер пленных. Вся Россия огромная и, пройдя вдоль нее, турки до Америки доберутся уже не совсем турками, или ещё пока турками, но уже впитавшими в себя русскую культуру, традиции и характер.

— Жду доклад по трофеям, — сказал я.

Посмотрев по сторонам, определяя, не решился ли кто-то другой докладывать мне, со своего места встал Иван Тарасович Подобайлов.

— Господин генерал-лейтенант, если позволите, — я кивнул головой. — Не берусь судить за то, сколько нынче лошадей было взято. По самым скромным подсчётам предположительно не менее, чем тридцать тысяч лошадиных голов. Обозы у турок оказались скромнее…

Иван Тарасович ухмыльнулся. Я прямо почувствовал, что он сейчас хотел бы сказать: «А вот помнишь, Александр, какие обозы мы брали в Крыму! Вот то были обозы, не чета нынешним». Однако бригадир сдержался и не изменил свой тон, продолжил докладывать деловито и почти по существу:

— Шестьдесят единиц орудий было захвачено. В основном это французские полевые орудия, которые мы уже встречали в турецкой армии во время прошлогодней военной кампании. Съестных припасов немало, это если судить о том, чтобы прокормить наш корпус. Но мне определённо непонятно, на что рассчитывали турки, так как у них провианта и фуража вряд ли больше, чем на три недели.

— Потому я и считаю, что в Хаджибее сейчас много складов, забитых и провиантом, и фуражом, и оружием, и порохом. Именно эта крепость наиболее подходит, чтобы снабжать и Первую турецкую армию, и… — я усмехнулся, — О том, господа, чтобы у турок оставалась всего лишь одна армия, мы с вами позаботились, с чем я вас и поздравляю.

Я понимал причину такого служебного рвения Ивана Тарасовича Подобайлова, потому не стал его одёргивать и говорить о том, что пока ещё рано судить о трофеях.

В докладах я предпочитал цифры. Ведь это колоссальная разница, сколько взято коней: тридцать тысяч триста лошадей или только тридцать тысяч. Триста добрых лошадей — это почти половина всех коней для уланского полка, или это такие деньги, которые смогут прокормить уланский полк в течение полугода.

Так что нужно немного обождать. День, не больше. А то иные мои задумки могут не осуществиться. Идей, как дальше действовать хватает. Как там у Миниха? Еще через неделю выступает? А я уже действую. Чтобы только Христофор Антонович еще успел к войне. Смеюсь. Этой войны хватит на всех.