Фаворит-9: Русский диктат

Глава 15

Политическая власть исходит из ствола винтовки.

Мао Дзедун

Петербург.

19 апреля 1736 года

Не бежал, я летел. Можно пафоса добавить и сказать, что летел на крыльях любви. Вот только, что бы сейчас в голову ни пришло, пусть и самое пафосное, всё равно окажется вполне обыденным. При таких событиях слова не высокопарны, они все в копилку и ограничиваются лишь красноречием говорящего.

И меня, действительно, как будто бы какая-то сила подхватывала и несла к лечебнице доктора Густава Шульца.

Перед отбытием на войну я выкупил один дом, ранее принадлежавший кому-то из клиентов князей Долгоруковых. Трёхэтажный особнячок и несколько пристроек к нему, и стали тем местом, где будет создаваться большой медицинский центр. Я бы его ещё назвал экспериментальным, но только это слово не совсем в ходу в нынешнем времени.

Еще нужно запланировать и подготовить проектно-сметную документацию на строительство трех корпусов рядом, как и лабораторий, морга, всего, что нужно для больницы в моем понимании. Вот только ни в Петербурге, ни в Москве нынче не сыскать свободного архитектора, да и со строителями все скудно. Россия строится так, как, я уверен, в иной реальности в этом времени, не случилось.

Еще сюда, в Лечебницу доктора Шульца, будет перенесено Товарищество Вакцинации, так назвали учреждения, занимающиеся вакцинацией от оспы. Здесь же будут пробовать новые методики лечения. Ну и больница для элит состоится.

Мне, большевику со стажем, сложно принять ситуацию, когда прежде, чем начать благоденствовать бедных, лечить их бесплатно, нужно осчастливить богатых. Хотя осчастливить на что? На отъём у них значительных сумм денег?

Вот сейчас, на бегу, подумал, и звучит-то всё по-большевистски. На самом деле не совсем так. Больница — это коммерческий проект, который несёт в себе в том числе и социальную миссию.

Но каждый коммерческий проект имеет своей целью заработать деньги, получить прибыль. Поэтому больница будет уже в скором времени на самоокупаемости. Лечить передовыми методами будь что — это, конечно, приведет к Шульцу многих людей. И уже сейчас в проект заложены средства, из которых нужно будет формировать статью, направленную на расширение строительства новых больниц.

Да, я в большей степени за плановую экономику. Рождён и воспитан именно так, в парадигме командно-административной системы Советского Союза. Хотя большое влияние на меня имели и девяностые годы со сломом психологии, и десятые-двадцатые годы с новым мировоззрением.

Так что, не имея никакой возможности для того, чтобы планировать, никаких статистических данных или информационных технологий для обработки статистики, конечно же нет, будем использовать капиталистические методы ускорения экономического развития. Они в этом времени, как ни крути, все равно прогрессивнее.

— Ваше превосходительство, туда нельзя! — на входе в больницу меня остановил один не особо примечательный человек, в котором я смутно, но узнавал сотрудника Тайной канцелярии дел, из людей Фролова.

Да, уже так получается, что я далеко не всех своих сотрудников знаю. Но их настолько много, что и не усмотришь. Да и без моего ведома уже происходят наборы. Тот же Фролов, как и Степан, набирают сотрудников самостоятельно. Главное, что я знаю хорошо Фролова и Степана, получившего еще прозвище «Собачник», и почти уверен, что абы-кого на охрану моей жены он не поставит.

— Если вы меня узнали, почему не пропускаете своего начальника и старшего по званию и чину? — спросил я, всё равно проталкиваясь вперёд.

Боец упёрся рогом, стал на моём пути и всем своим видом показывал, что пропускать не собирается. Бить его? Но ведь исполняет службу. За это не бить, за это поощрять нужно.

— Насчёт того, что вы приедете, ваше превосходительство, предупрежден. Прошу не винить меня в упорстве, но медикус строго-настрого… Он объяснил про эту… санитарию. Скоро вам вынесут халат. Я уже послал. Переоденетесь, помоете руки, а уже опосля пройдёте, — умоляющим, но достаточно строгим голосом, все же продолжая перекрывать мне проход, говорил боец.

Признаться, мне даже в некотором смысле стало стыдно. Сам устраиваю порядки и требую от тех медиков, с которыми имею возможность общаться, идеальной стерильности при любых медицинских манипуляциях, а тут намеренно готов их нарушить. Но хорош боец! Может привлеку куда, раз такой ретивый в службе. Это уже качество не из последних по нынешним временам.

— Ну? — торопил я явно уставшего Густава Шульца.

Он вышел ко мне с растрепанными волосами, с глазами на выкате. Такие состояние и вид доктора никак не внушает оптимизма.

— Шульц! Сейчас затрещину дам! Что с моими? — жестко говорил я, уже намереваясь дать пощечину, чтобы в чувство доктора привести.

— Живы. И почти здоровы! — обрадовал медик, впервые переходя на «ты». — Простите, ваше превосходительство, устал, ночь не спали. Долгие роды.

— Да ты не извиняйся! Сегодня все тебе можно. И это… Буду щедрым. Тридцать тысяч рублей дарую тебе на развитие медицины, — сказал я веселясь, но потом добавил серьезно: — Кто? Ты не сказал.

— Дочь у тебя, Александр Лукич. Но простите, ваше благородие. Мне бы отдохнуть, — сказал Шульц.

Как так происходит, что вроде бы хочешь сына, тебе сообщают, что у тебя родилась дочь, и ты, казалось, счастлив вдвойне?

— Моя принцесса! — произнёс я, наверняка с глупой улыбкой на лице.

Реакция медика удивила и заставила напрячься. Я быстро понял, что подобные слова, особенно из моих уст, могут прозвучать явно двусмысленно. Принцесса? А не собирается ли Норов сделать невозможное и не облизывается ли на трон? По тому, как я веду себя, и что у меня впереди, всяко голову вскружить может.

— Для каждого отца, если только он любит свою семью, дочь всё равно принцесса. А семья — то маленькое царство, где каждый мужчина князь или царь, — поспешил я добавить.

— Ну если в этом смысле, так-то оно и есть, — усмехнулся Шульц, а потом добавил: — Роды были сложными. У вашей жены узкий таз. Но она сильная женщина, справилась. Только нынче не беспокойте её. Отдыхает, и присмотр у неё такой, как предполагается и у Анны Леопольдовны, когда и она будет рожать.

Конечно, я порывался к Юле, сказать спасибо, увидеть жену, убедиться, что с ней всё в порядке. Порывался и настоял на своём, чтобы хоть посмотреть со стороны, не нарушая её покой.

Густав отговаривал меня, указывая на то, что сейчас супруга выглядит не совсем лицеприятно. Но тут я был непреклонен. Не из тех, кто может видеть жену только при «марафете». Как говориться: и в горе и в радости.

— Что с ней? — прошептал я, когда в сопровождении медика вошёл в комнату, где спала Юля.

— Малые жилы, кои вы называете в своём медицинском трактате капиллярами, полопались у неё на лице от напряжения. В скором времени они уйдут, и подобного не будет, не извольте беспокоиться, — сказал Шульц.

Лицо спящей Юли было сплошь в крови. Видно, судя по разводам, эту кровь на её лице уже протирали, но всё равно она немного сочилась. Лицевые капилляры полопались. Видимо, очень тяжело пришлось моей любимой, чтобы разродиться дочкой.

Я знал подобные явления, и моя жена, когда рожала первенца, тоже напрягалась так, что и капилляры на лице полопались. Однако, когда я её уже забирал из роддома, никаких последствий видно не было.

— Где дочь моя? — строго спросил я, как только мы вышли из палаты, где спокойным сном посапывала Юля.

Хотелось с ней разделить радость, но пусть отдыхает. Потрудилась. А я вернусь к утру. Ну или она проснется в течении часа, что я мог себе позволить находиться в больнице.

— Прошу, проходите. Вы же не успокоитесь, — обречённо сказал Густав, показывая рукой направление.

Думаю, каждый мужчина, который видел ребёнка сразу после рождения, меня поймёт. Странные ощущения, когда смотришь на этот комочек жизненных сил, морщинистый, припухший. Казалось бы, что здесь может быть красивым? Но красивым здесь было всё. Если любишь, то не замечаешь уже каких-то погрешностей внешности, даже в характере. Любишь без остатка, всей душой и с туманным взглядом.

— Уа! Уа! — заплакала дочка.

И у меня быстро стали увлажняться глаза. Настолько умилил крик маленького человека.

И это нелогичное чувство, когда видишь маленького, только что рождённого человека, но при этом уже его любишь, да так, что горы свернуть готов, лишь бы только у этого комочка жизнь сложилась.

— Красавица… Вес, рост какой? — спросил я у доктора.

— По той метрической системе, что вы уже как год пытаетесь внедрить в России, три килограмма и чуть больше двухсот граммов при росте в пятьдесят три сантиметра, — сказал Густав, прочитав данные с бумаги из своей папки, с которой не расставался.

Всё в норме, всё так, как должно быть. Так что нужно было бы успокоиться и заняться делами, но мне пришлось ещё потратить не менее полчаса часов, чтобы прийти хоть в какое-то нормальное психологическое состояние. И пока я не поговорю с Юлей, отправиться к Елизавете все же не могу.

— Что с Остерманом? — спросил я у Фролова, который появился в лечебнице примерно через час после того, как я здесь оказался.

— Степан смотрит за новым домом канцлера. Канцлер внутри и ничего не делает. О вашем приезде знать не должен, хотя не исключаю, что кто-то будет следить за вашим домом, ваше превосходительство, и уже попробует сообщить ему. Не извольте беспокоиться, перехватим, — сказал Фролов, и я его отправил усилить контроль над любыми возможными передвижениями Остермана.

И вот только после этого я смог подойти и взять за руку Юлю. Она проснулась, будто бы почувствовала, что я рядом. Спросила у прислужницы, но когда узнала, что я в больнице, послала за мной.

— Прости, что дочку родила! — пока я пытался найти нужные слова, повинилась жена.

— За что просить? За то, что подарила мне красавицу? Что родила здорового ребёнка и себя сберегла? За это я должен благодарить тебя, — сказал я.

— Но ты сильно хотел…

— А теперь хочу дочь! — решительно заявил я.

Перед тем, как со мной разговаривать, лицо Юлии ещё раз протёрли мокрым полотенцем, и сейчас любимая выглядела куда как лучше. Бледновата, конечно, но после того, что она натерпелась, вряд ли можно иметь здоровый цвет лица, и скакать как козочка.

— Назовёшь как? — спросила Юля.

Ну прямо вообще русская стала. Хотя может быть и в немецких традициях — спрашивать у мужа имя для ребёнка.

А, собственно, как? Для сына имя было уготовано, а вот для дочери… В голову пришла шальная мысль наделить мою дочку именем Анна-Елизавета. Это было бы очень политически выверено, пускай бы и напоминало жене о некоторых пикантных подробностях моей жизни.

Но…

— Анастасия, — сказал я. — Сегодня аккурат святки по Анастасии.

Я сразу понял, что, в принципе, это имя более чем подходит нашей дочери и мне нравится.

— Анастасия Александровна! — смаковал я имя. — А что? Мне нравится!

Я взял руку Юли и поцеловал.

— Уже прощаешься? — спрашивала жена. — Пусть мне ничего не говорили, но я же видела, что происходит что-то неправильное, и ты приехал… Только вчера реляция дошла до Петербурга, что твоя армия взяла Очак, Хаджибей. Утром газеты разразились хвалебной статьёй про тебя… А ты здесь. Во дворце что-то? С Анной Леопольдовной все в порядке?

— Все хорошо, — говорил я, целуя руки Юле.

Я не мог сказать жене, что мне действительно нужно идти. Складывалось какое-то ощущение, будто бы я предаю.

— Да вижу я, Саша, что идти тебе надо. А мне отдохнуть. Ну ты же ко мне придёшь вечером или завтра?

— Господин Шульц был столь любезен, что предоставил мне комнату для жизни в лечебнице, — сказал я. — Я прибуду в ночи, утром встретимся, любимая.

— Зная тебя, у господина Шульца явно не было выбора, — рассмеялась Юля.

А потом уже смеялся и я. Но дела, действительно, были неотложными. История учит, что если уделять внимание только решением семейных вопросов, то тогда начинаются проблемы по всем другим направлениям жизни. Правда, это правило работает и в обратную сторону. Надеюсь, что какую-то золотую середину я всё-таки нашёл, и сейчас, чтобы решить другие дела, мне нужно поспешать.

— Государыня в Царском Селе? — выходя из палаты жены, совсем другим, резким тоном спрашивал я у Фролова.

— Так точно, ваше превосходительство, — рапортовал он.

И уже скоро я мчался в Царское Село. Забралась же престолоблюстительница от проблем подальше, закрылась, мол, не при делах.

— Сударь, вы готовы? — спрашивал я у Генриха Мюнца, который ехал вместе со мной в карете.

— Уже готов, ваше превосходительство, — не столь обречённым тоном, как ранее, отвечал мне немец.

Мы мчались так, что был риск загнать даже тех добрых лошадей, которые были шестёркой запряжены в карету. Наверное, если бы кто-то фиксировал рекорды передвижения, то явно заинтересовался бы тем, как скоро мы добрались до Царского Села.

— Её Великое Высочество не принимает! — сказал мне ливрейный лакей, когда я уже вступал на крыльцо дворца в Царском Селе.

Пока ещё на крыльцо старого дворца, хотя рядом развернулось грандиозная стройка. Чем она недовольна? Почему интриги плетет? Зимний дворец заложили, резиденцию в Царском Селе перестраивают, причём так, что хоть сюда столицу переноси. Денег у нее хватает и на самые большие глупости, Петр Шувалов не отказывает в финансировании. Но Елизавете нужно было ещё власти.

— А ну, пошёл вон! — сказал я, перехватывая руку лакея и отталкивая его в сторону.

— Ваше превосходительство… — неуверенно перегородил мне дорогу знакомый по сражениям в Крыму уже секунд-майор.

А тогда был всего лишь капитаном. Все те, кто рядом со мной — необычайно быстро идут в гору. Порой можно десятилетиями ждать нового чина, а тут практически все те, кого я видел и с кем рядом воевал, или же с кем имел хорошее общение, все эти люди поднялись на один, а некоторые так и на два чина вверх.

— Секунд-майор, сообщите Её Великому Высочеству, что я намерен сегодня с ней переговорить. А если она разговаривать не будет, то я найду, с кем поговорить и без нее… Вот так и передайте! — сказал я.

Ещё раньше, когда я был в больнице, отправил Ивана Тарасовича Подобайлова к Елизавете. Предполагалось, что он подготовит почву для моей аудиенции. По крайней мере, предупредит Елизавету, чтобы она меня приняла. Ну и как-то задобрит, помнет бока ей что ли.

Однако… Ивана не приняли в Царском Селе. Мало того, престолоблюстительница повелела ему отправляться в Петербург и ждать дальнейших её указаний. Мол, вернулся он не по её воле, она-то думала, что он воевать будет. Оттуда он возвращается, а у Елизаветы, как я уже знал, сразу два любовника.

Когда я начинал терять терпение, предполагал силой ворваться в покои Елизаветы Петровны, всё-таки пришёл секунд-майор и сообщил, что государыня ждёт меня, но попросила лишь только некоторое время, чтобы она смогла одеться. Как будто бы я её не видел в обнажённом виде. Да я видел такие виды Елизаветы, что и не каждый её любовник смог бы похвастаться.

Не хочет принимать меня полураздетой, как других? Понимает, что это на меня не подействует, а, напротив, может вызвать гнев. Ну или иронию.

Ещё полчаса прошло. Правда, каждые пять минут выходила Мавра Егорьевна и сообщала, что Елизавета одевается, а потом я всё-таки увидел её…

— Ваше Великое Высочество, — сказал я и изобразил необходимый поклон. — Вот, прибыл спасать тебя, матушка. Мужи державные воду мутят, да тебя, золотую рыбку, подставляют. Али ты всё-таки возжелала смерти Анны Леопольдовны и взять всю власть себе?

Елизавета была ошарашена моим напором и, как рыбка, выброшенная на берег, открывала и закрывала рот. Ещё и постукивала ногой от негодования, словно бы хвостом рыба. Или как кошка, когда нервничает, машет своим хвостом.

— А ну, пошли все вон! — выкрикнула Елизавета, прогоняя своих слуг и гвардейцев, что находились в её комнате, наверное, охраняли от меня.

Я дождался, когда уйдут все, подошёл к Лизе, взял её за руку, посадил в кресло, сам же сел рядом. Одетая, причесанная, с мушкой на груди и на щеке.

Но ведь она явно старалась ради меня, декольте в наряде такое, что невольно смотришь и только гадаешь, когда именно выпадут груди из такого платья. Была одета в белоснежное одеяние, по которому тонкими линиями блистала золотая вышивка. Очень дорогое платье. Но как женщина Елизавета меня уже перестала интересовать.

— Лиза, а я ведь знаю, что ты приказала Остерману меня убить. У меня есть свидетель, есть один из тех убийц, которые поджидали меня в Воронеже, и которых с трудом, но одолели мои люди…

— Я? Саша, я здесь ни при чём! — с вызовом сказала Елизавета. — И кто дал тебе право так со мной разговаривать? Кто позволил тебе называть меня Лизой?

— Тот наш долгий забег любовный. Вспомнила? Он дал мне дозволение. Ты была моей, — я усмехнулся. — А ведь я мог и не поставить тебя во главе России. Хотел всем сёстрам по серьгам раздать, а теперь понимаю, что каких-то сестёр можно было бы и пожертвовать у алтаря Российского Престола. Как думаешь, Лиза, может, мне изменить, исправить свою ошибку?

— Я не приказывала тебя убивать!

— Тогда Остерман прикрывается твоим именем и подставляет тебя. Мы сейчас послушаем человека, который был одним из исполнителей преступной воли Андрея Ивановича Остермана, — сказал я, подошёл к двери, приоткрыл и потребовал подойти Мюнца.

— Генрих, я задам вам один вопрос, а потом поведаете Её Великому Высочеству, Елизавете Петровне, какие у вас были приказы, и кто за этими приказами стоит. Всё то, о чём ранее рассказывали мне, — сказал я, сделал небольшую паузу, потом продолжил: — Говорил ли вам Андрей Иванович Остерман о том, что в приказе убить меня стоит воля государыни нашей, престолоблюстительницы Елизаветы Петровны?

— Да, иначе подобный преступный приказ я бы не исполнял. Лишь только воля государыни для меня имеет значение, — лукавил Генрих Мюнц.

Но, что не отнять, делал это профессионально. Ох, не тех актеров привлекает Лиза для своих постановок, не тех.

— Но я не говорила! — взбеленилась Елизавета Петровна.

— Говорил канцлер, который посчитал, что может прикрываться волей вашей, ваше Великое Высочество. А теперь я бы молил вас, государыня, чтобы вы послушали рассказ этого человека, который до конца оставался верен именно вам, — сказал я, жестом указывая Мюнцу начинать свой рассказ.

Примерно полчаса его никто не перебивал, и он изложил всё то, о чём мы договаривались. Причём не сказать, что говорил неправду. Лишь только некоторые дела Андрея Ивановича Остермана замалчивались, но другие, казалось, не особо значительные, наоборот представлялись словно преступление века.

— Как думаете, ваше Великое Высочество, чью волю исполняет Андрей Иванович Остерман — прусского королевства или Российской державы? — начал подливать масло в огонь я. — Деньги берет он скорее от прусского короля.

Мюнца быстро отпустили. Елизавета ходила из одного угла большой комнаты в другой угол. Молчала, только, словно бы молнии, бросала на меня грозные взгляды.

— Говори напрямую, чего ты хочешь? — наконец спросила она. — Я уже понимаю, что подвигаешь меня свалить Остермана. Да я и не против. Это же твоя мысль была оставить его. Так-то он немало зла мне сотворил, когда я была при дворе, но, словно бы…

Явно не договорила, что словно бы… Первой жрицей любви во всей России. Тем и выживала. И выжила.

— Я — канцлер Российской империи! При этом сохраняю управление над Тайной канцелярией разных дел, — решительно и жёстко сказал я, встретившись глазами с Елизаветой и будто бы продавливая её волю своей.

— Я не могу, ты сильно молодой и слишком возвышаешься, — растерянно говорила Елизавета.

— Я вынужден стать канцлером Российской империи! — вновь произнёс я и ты меня поставишь вторым человеком в России.