Русская Америка. Голливуд

Глава 10 Магия кино

Мои шаги разносились гулким эхом по административному сердцу Города Ангелов. Четыре дня мне потребовалось, чтобы пробиться на приём к мэру города Джорджу Крайеру. Помог только мой напор и поддержка братьев Уорнер. Дело в том, что глава мегаполиса являлся заядлым кинолюбителем.

Более того, Голливуд для него был одним из «паровозов» в карьере политика. Крайер активно продвигал кино на «своей» территории, понимая, что масса звёзд и мероприятий приносят немалые деньги в бюджет города. Всё из-за растущих как грибы после дождя компаний, закусочных, ресторанов и прочая-прочая. В Калифорнию съезжалась молодёжь в поисках счастья. Поэтому в Лос-Анджелесе не было сейчас недостатка в рабочих руках.

В историю кино Крайер войдёт как покровитель и меценат. Правда, его карьеру погубят скандалы из-за махинаций с нефтяными компаниями.

Пройдя по высоким залам и коридорам, я оказался в большой приёмной с богатой деревянной резной мебелью. Здесь царила тишина, прерываемая лишь стуком клавиш печатных машинок на двух столах. За одним сидела симпатичная секретарша. За другим — помощник мэра.

Дверь в кабинет Крайера открылась, и оттуда вышел он сам, провожая щеголевато одетого по последней моде мужчину. Оба довольно дружелюбно распрощались, и Джордж остановил свой взгляд на мне.

— А вы…

— Мистер Иван Бережной, — тут же подсказала секретарша.

— Хм… Проходите, — мэр сделал приглашающий жест и пошёл обратно в кабинет.

Я сел на предложенное место за длинный стол для переговоров. Крайер устроился в большом кожаном кресле и откинулся назад, с интересом изучая меня:

— Ну что же, мистер Бережной. Ко мне обратился Гарри Уорнер с просьбой выслушать вас. Да и вы, по словам моего помощника, были настойчивы. Кинокомпания «Будущее», если я не ошибаюсь?

— Всё так, — улыбнулся я.

— Интересно. Не слышал раньше о такой студии.

— Потому что моя компания собирается сразу приступить к съёмкам совершенно нового вида фильмов. Звуковых.

Бровь мэра поднялась от удивления:

— Разговоры о подобном ведутся уже давно… Погодите! А это не вы ли устроили скандал на вечеринке у Кинга Видора и Элинор Бордман? Ваше лицо мне знакомо… Ха! Вы почти подрались с Джоном Гилбертом!

А мэр-то тоже был среди гостей! Не упустил возможности повеселиться среди звёзд.

— Я не собирался конфликтовать с мистером Гилбертом, — спокойно ответил я, — Он просто перебрал, что, впрочем, для такой нервной профессии сейчас не редкость.

— Да-а-а… Джон последний год работает «на износ»! Снимается сразу в четырёх фильмах одновременно, — усмехнулся Крайер, — Он не подал на вас в суд?

— Никаких исков пока не поступало, — пожал я плечами.

— Значит, «МГМ» крепко держат его и не дают хода скандалам. Ладно, что вы хотели? Моё время ограничено. Мне сегодня ехать ещё в два муниципалитета.

— Тогда я перейду к делу, — кивнул я, — Я предлагаю вам снять небольшой ролик, то есть мини-фильм. О вашей программе по очищению города от преступности. Его увидят в нескольких больших кинотеатрах, которые переоборудуют Уорнеры. Перед показом уже идущих фильмов.

Мэр на секунду замер не моргая.

— Зачем это вам, мистер Бережной?

— Всё просто. На съёмки полнометражных фильмов со звуком требуется много денег. Но это станет больши́м шагом к новому витку интереса к кино. Технологии, которые позволяют это сделать, есть только у меня. В Нью-Йорке их нет…

Глаза Джорджа тут же блеснули. Я попал в больное место. До Голливуда центром съёмок был Нью-Йорк. Он и сейчас остаётся им в какой-то степени. Но засилье Томаса Эдисона фактически выдавило молодые компании, и они вынуждены были перебраться в Лос-Анджелес. И Крайер прекрасно понимает, что чем сильнее развивается Голливуд, тем больше становится жирный «плюс» в его послужном списке и растёт популярность среди горожан. Я предлагал вариант, при котором «звук» мог быть пока только в Калифорнии.

— Продолжайте, Иван…

— Уорнерам нужна хорошая земля для новых павильонов. Её не так-то просто выбить. Мне же нужна реклама моих возможностей по запуску «звука». И помощь в продвижении переоборудования кинотеатров. Вы имеете большое влияние на кинокомпании в Голливуде. А у мэрии есть фонд на развитие и финансирование студий. Если пустить его часть на оснащение кинозалов, то будет просто замечательно! Для вас это дополнительная реклама перед грядущими выборами на пост мэра… — пожал я плечами, обезоруживающе улыбаясь, — Ваша семья тоже активно вкладывается в индустрию кинопроката. Это станет отличным подспорьем и для вас… [1]

Сейчас кинокомпании являлись владельцами кинозалов. Это обеспечивало им постоянное экранное время для фильмов собственного производства. В будущем прокат уйдёт в другие руки. Причём под давлением государства. Антимонопольная комиссия заставит студии «отдать» кинотеатры…

Джордж улыбнулся, покачав головой:

— Да, вы действительно сразу берёте быка за рога, мистер Бережной. Но почему ваш «ролик» лучше, чем, допустим, газеты или радио?

— Вы будете первым! Радио появилось не так давно, но приёмник есть уже в каждом третьем доме Лос-Анджелеса. За три года его стали воспринимать как нечто должное. Газеты и вовсе привычны для людей. Новостей там столько, что про них тут же забывают. А вот подобный показ будет обсуждаться всем городом очень-очень долго. Да что там! Весь штат будет говорить о таком. Горожане пойдут посмотреть мини-фильм просто из-за новизны. А обсуждать будут, в том числе, и ролик о вашей программе…

Мэр призадумался. А я добавил аргументов.

— Нам нужен всего лишь текст, мистер Краейр. Который вас устроит. У нас будет популярная звезда, которую захотят увидеть. И мини-фильм, который запомнят…

Он провёл ладонью по столу и погрузился в свои мысли:

— Что ж… Ничто не мешает попробовать. Насколько я понимаю, окончательное решение за мной будет после того, как вы снимете этот… «ролик».

— Да. Всё верно.

— Хорошо, только что от меня выходил мой старый знакомый Гарри Чендлер. Он владеет газетой «Лос-Анджелес Таймс»[2]. Я попрошу его дать статью о вашем фильме. Если результат меня устроит, то я помогу с прокатом и землёй для Уорнеров…

— Это будет просто замечательно.

— А теперь давайте перейдём к нюансам… — продолжил мэр.

25 декабря 1924 года. Голливуд. Лос-Анджелес.

Декабрьская погода испортилась и теперь выметала все улицы Голливуда до состояния полной пустоты. Воздух был холодным и острым, как лезвие, и мне казалось, он несёт с холмов запах хвои, запорошённой снегом из моей «прошлой» жизни, что казалось истинным чудом в этом обычно пыльном царстве пальм и асфальта.

Но внутри экспериментального павильона на крохотной студии кинокомпании «Будущее» царили кромешный ад и жара.

Я стоял у края съёмочной площадки, прижавшись спиной к фанерной стене, и пытался не дышать. Вернее, дышать только тогда, когда делала перерывы в дублях она — Ирен Рич. Уорнеры предложили для записи ролика именно эту актрису, и я с радостью согласился.

Ирен была восходящей звездой, которая имела прекрасно поставленный бархатный голос, а это было для моего дела архиважно. Более того, я прекрасно помнил, что она окажется в когорте тех актёров, которые быстро адаптируются к звуковому кино. Эта актриса снимется после «перехода к звуку» ещё в десятках фильмов.

Её образ «молодой мамы», милая улыбка и драматичность уже покоряли сердца миллионов фанатов по всей Америке. А для роли той, что говорит с экрана о важности борьбы с бандитизмом — у неё было лучшее амплуа.

Кстати, это тоже важная вещь. Соответствие экранному образу и ожиданиям зрителей. Звезду боевиков можно снять в комедии. Но только единожды. Это будет «прикол» для фанатов. Потому что во второй раз такое будет восприниматься уже не так хорошо. Смена амплуа — сложная вещь и подвластна не каждому. Некоторые актёры на всю жизнь остаются в одной и той же роли. Весельчака, дурака, драматичного влюблённого, бывшего спецназовца или ещё кого-то…

Сейчас я не шевелился, потому что малейший звук в павильоне мог нарушить трудную работу звукооператоров.

Казалось, даже шуршание шерсти моего пиджака, наброшенного на стул неподалёку, было способно всё разрушить. Нужно произвести впечатление и на «Уорнер Бразерс», и на мэра. Человек Уорнеров, сухой господин в очках, уже сидел на студии в дальнем углу, не сводя с нас холодных глаз. Этот ролик — не просто реклама. Это связующая нить для успешного запуска демонстрации «звука» в кинотеатрах Калифорнии, на которую конкретно у меня нет денег. Поэтому весь персонал на площадке сейчас обливался потом и жарился в аду…

Ад именовался «Витафоном».

Это была не съёмка. Это была пытка, обставленная ютившимися в темноте прожекторами, паутиной чёрных проводов и всепоглощающим страхом перед одним-единственным специальным микрофоном.

Он висел над сценой, как гигантский, тучный металлический паук, опутанный собственными нитями-кабелями. Его тёмная, матовая поверхность поглощала свет и, казалось, высасывала терпение из операторов.

Это было «ухо» Витафона. Ухо, которое слышало всё. Скорлупку арахиса, раздавленную ботинком осветителя за несколько метров от «сцены», отчаянный шёпот ассистента режиссёра и, боже упаси, мой собственный храп, если бы я осмелился уснуть после восемнадцатичасового рабочего дня.

Целый день подготовки павильона. Ради двух минут в поддержку мэра Лос-Анджелеса и его нового «Антикриминального манифеста». Но для студии это был билет в будущее.

Если всё получится, это станет фактически первым звуковым клипом, который смогут массово показать большой публике в переоборудованных кинотеатрах. Мы были первопроходцами, и как всем первопроходцам, нам приходилось терпеть все лишения. Которые были сделаны из свинца и меди, а звались они — звуковая аппаратура…

— Камера! Готовьтесь! — тихо произнёс режиссёр Френк Дафни, и его голос прозвучал как выстрел в гробовой, нарочито созданной тишине.

Мотор камеры, помещённый в специальный свинцовый ящик, заглушённый войлоком и резиной, издал тихое, жалобное урчание. Признаться, это был очень «дорогой» звук «Белла и Ховела». Камеры — золотого стандарта нынешнего Голливуда.

Съёмку я доверил Греггу Толанду и Антону Мелентьеву. Паре молодых ассистентов. Первый видел саму суть света. Второй — чувствовал композицию как художник. С ним мне тоже крупно повезло, и это было чистой случайностью. Сейчас я не выделял Антона, дабы ревнивый Френк не «затоптал» молодого. Но я был уверен, что в будущем Мелентьев может показать себя.

Грегг наклонился к окуляру своей камеры. Это было последнее, что я увидел. Мелентьев закрыл дверцу будки оператора. Два творца заперлись, словно в карцере.

Из-за того, что «Витафон» реагировал даже на еле различимые звуки, операторов приходилось помещать в гигантскую, обитую войлоком будку, похожую на гроб. Она не могла двигаться. Там было невыносимо дышать. Всё ради того, чтобы скрип и шелест «Белла и Ховела» не «убили» и не запороли запись звука. При этом сама камера, обычно подвижная или даже летящая на рельсо-штативах, была «забетонирована» напрочь. Наружу торчал только объектив.

— Ни за что бы так не стал издеваться над техникой, — проворчал за моей спиной пожилой осветитель Барни, помогая своему напарнику затянуть очередной винт на раме переставляемого прожектора. — Раньше было проще: свет, тень, движение. А теперь эта штуковина… — он мотнул головой в сторону гигантского микрофона над сценой, — диктует нам, как жить. Я десять лет ставил свет по чувству, а теперь мне говорят: «Барни, убрать все тени, звук их искажает!» Как будто тени шумят!

— Ирен, на исходную! — скомандовал Френк.

И вот она вышла. Ирен Рич. Американская «мама», воплощение перехода от лёгкости и беззаботности эпохи джаза к домашнему уюту и горячим пирогам. Мечта каждого американца среднего возраста, который хочет, чтобы его весёлая и озорная возлюбленная магическим образом неожиданно превратилась в красивую домохозяйку.

Сейчас даже грим не скрывал страх на лице актрисы. Она была одета в простое платье и изображала обычную горожанку, верящую в светлое будущее Лос-Анджелеса с мэром Джорджем Крайером во главе.

Ирен подошла к макету окна, за которым висел нарисованный задник с идиллическим видом на просыпающийся Лос-Анджелес. Её губы дрогнули.

— Начали!

Помощник метнулся вперёд, простучав каблуками по полу.

— Стоп! — прервал я процесс.

Все повернулись ко мне.

— В чём дело, мистер Бережной? — удивился Дафни.

— Что я сказал по поводу обуви? — нахмурился я, — Кто не услышал информацию, что туфли должны быть обиты войлоком или иметь мягкую резиновую подошву? Кто ещё, кроме Ричарда? — я кивнул на помощника, что с несчастным видом держал «хлопушку».

— Я, мистер Бережной, — неуверенно отозвались из темноты.

— Ричард, какого ты обулся? До этого ты ходил тихо! У кого гремит подошва — снимаем туфли. Живо! — скомандовал я голосом, не терпящим возражений, — Ричард, ты не подумал, что когда ты побежишь «из кадра», то стук твоих туфель попадёт на запись?

Пара недотёп тоже начала разуваться.

— Господи, что за дичь, — пробурчал за спиной Барни.

Я обернулся к осветителю:

— Барни, тебе жмёт лишняя тридцатка баксов в месяц?

— Нет, сэр, — тут же энергично замотал головой мужик, вспоминая про повышенную ставку, которую можно было получить на моей студии.

— Ну тогда делай своё дело и избавь меня, ради Бога, от своих стенаний!

— Понял, сэр.

Кто-то скажет, что я жёстко говорю и много требую? Вы не видели, как зверствуют продюсеры. А с этой «воздушной и одухотворённой» братией иногда надо только так.

— И… мотор! — снова скомандовал Френк, и звукооператор повернул ручку на своём пульте, похожем на шкаф с приборами сумасшедшего учёного.

Помощник бесшумно выбежал перед камерой:

— Сцена первая. Дубль шестнадцатый.

Раздался приглушённый щелчок хлопушки в его руках. «Витафон», установленный позади — не среагирует на этот звук критично. На самом деле «хлопушка» — важный инструмент. Это звуковая и визуальная метка на плёнке для монтажёров.

Ирен, стоя́щая на меловой метке прямо под гигантским «пауком» улавливателя звука, сделала вдох. Микрофон уловил его. Короткий, нервный всхлип.

Она начала.

— Приветствую, Лос-Анджелес, — сказала Рич, и её голос, обычно глубокий и красивый, прозвучал так, будто доносился из запертого железного сундука, утопленного на дне колодца. Он был плоским, лишённым обертонов, придавленный мёртвой акустикой съёмочного павильона. — Наш город меняется. На улицах снова безопасно. Мэр и его команда…

Она запнулась. За кадром кто-то чихнул.

Это прозвучало как ружейный выстрел.

— Стоп! Чёрт побери, стоп! — закричал Френк, уже не сдерживаясь.

Пятнадцать предыдущих дублей, после которых постоянно меняли настройки, его доконали. Он сорвал очки и швырнул их в сердцах на раскладное кресло режиссёра.

— Кто это был? — орал Дафни, — Я найду и убью его! Я лично засуну его башку в «Витафон» и запишу его предсмертные хрипы!

В павильоне наступила мёртвая тишина, нарушаемая лишь едва слышным гудением включившихся усилителей. Все замерли, боясь пошевелиться.

— Ещё раз! Эй там, наверху, всё готово?

Звукачи показали из будки на уровне второго этажа большой палец вверх.

— Ирен, ты говоришь как на похоронах! Дай жизни! Ты поняла? — обернулся Френк к «сцене».

— Поняла, — неуверенно произнесла актриса.

— Отлично! Камера! Мотор! Начали! — махнул рукой Дафни, промакивая платком пот со лба.

«Хлопушка» выбежала между будкой операторов и Ирен.

— Сцена первая. Дубль семнадцатый!

Ирен вдохнула и начала:

— Приветствую, Лос-Анджелес!

Она сказала это так громко, что на секунду показалось, будто она кричит.

Лампа вспыхнула искрами и со звоном лопнула под потолком. Из будки над головами выскочил звукоинженер, бледный как полотно, и поднял руку:

— Мы отключились. Френк, высокие частоты… Она сказала очень громко. Похоже, снова перегрелась лампа в усилителе. Нужна замена.

— Опять⁈ — это был уже визг, донёсшийся из угла павильона.

Из темноты с той стороны вынырнул круглолицый паренёк по имени Лео, один из монтажёров. Он всплеснул руками и заорал:

— Это же пятая лампа за сегодня! Знаете, сколько они стоят? Да мы разоримся, прежде чем мы хоть что-то доснимем! Мне потом с этим материалом возиться, а там будут одни трески и хрипы!

Я прервал его:

— Меняйте лампу. Деньги студии — не твоя забота, Лео. Ты меня понял! Марш в свой угол!

А сам пошёл к Ирен. Я остановился около ступенек на «сцену» и спокойно произнёс:

— Мисс Рич. Постарайтесь говорить ровно и давать эмоции в голос интонацией. Я знаю, что вы это можете! У вас чудесный тембр. Просто волшебный. Давайте порепетируем.

Я подал ей текст, и девушка начала не спеша отчитывать его передо мной.

На замену лампы ушло сорок минут. Сорок минут некоторые люди в измождении стояли в тех же позах, как истуканы, повиснув на фанерных панелях вокруг площадки. Кто-то вышел курить, не в силах больше терпеть.

Ирен не смела сойти с места, чтобы не нарушить «освещение для звука» — ровного, нерезкого, скучного света, который не давал теней, но и не жужжал. Нельзя было перегружать лампы.

Грегг Толанд, распахнув дверь в душной кабине оператора, не отрываясь, смотрел на объектив, будто силой воли мог заставить его стать шире, пустить больше света, сделать картинку живой. Я в него верил. Если кто и может вытащить эту бледную, беззвучную картинку, так это он. Уорнеры должны это увидеть. Они поймут, какой потенциал у этой технологии в руках художника.

Я украдкой наблюдал за ним. Греггу явно пока не нравилось происходящее. Не нравилась статичная, мёртвая композиция. Он, уже поймавший «полёт» фантазии на других киностудиях, привык, что выстраивание кадров подобно мастерству живописца. А теперь ассистент оператора вынужден был снимать актрису прямо в лоб, как на паспорт двадцать первого века. Вся хореография, весь визуальный ритм были принесены в жертву уродливому металлическому пауку «Витафона», висящему над сценой.

Наконец, лампа была заменена. Снова тишина. Снова шёпот «мотор». Снова урчание камеры в «гробу» операторов.

— Сцена первая, дубль восемнадцать, — объявил помощник, и в его голосе звучала безнадёга.

Ирен сглотнула. Казалось, было слышно, как сработали её голосовые связки — сухой щелчок.

— Приветствую, Лос-Анджелес! — она произносила слова с таким неестественным, деревянным пафосом, будто читала эпитафию для собственной собаки.

Лос-Андже-лес… — она растянула название города на три слога, и он зазвучал как имя испанского идальго.

Кто-то в темноте фыркнул. Я метнул в сторону звука взгляд, полный такой животной ненависти, что тот, кто его издал, немедленно изобразил из себя статую.

— Наш город… — она запнулась, её глаза побежали по суфлёрскому тексту на планшете, установленному перед сценой — .. меня… меняет резину…

В павильоне повисла гробовая тишина. Даже Френк онемел. Дверца будки операторов распахнулась. Тишину прорезал сдавленный кашель Грегга Толанда. Он стоял, согнувшись над камерой, и его плечи тряслись. Он смеялся. Беззвучно, истерично, как человек, у которого сдали нервы.

— Резину? — прошептал Френк, и его лицо приобрело цвет перезрелого баклажана. — Она сказала «меняет резину»? В обращении от мэра?

— Это я виновата, Френк, — залепетала Ирен — Простите. «Меняет жизнь», а не «резину»! Я просто с ума уже схожу. В голове столько мыслей. Я впервые так волнуюсь! У меня с утра прохудилась резина на моей машине… Потому я и сказала эту чушь…

Актриса стояла, опустив голову. Плечи девушки мелко дрожали. Казалось, ещё секунда — и она либо разрыдается, либо бросится на всех с кулаками.

— Всё… все свободны, — просипел Дафни. — Пятнадцать минут перерыва. И чтобы я никого не видел и не слышал!

Операторы вместе со звукоинженерами выскочили пулей из своих будок. Прямо в мокрых рубашках они облепили вентилятор, врубив его на полную катушку.

А я подошёл к креслу Ирен. Она сидела, уткнувшись лицом в руки.

— Мисс Рич? — тихо сказал я.

— Уходите, — прозвучал глухой, отчаянный голос. — Я не могу. Я сейчас не актриса. Я просто говорящая голова для этого… этого утюга! — она кивнула в сторону микрофона. — Я привыкла двигаться, улыбаться, играть глазами! А тут… тут надо быть куклой-чревовещательницей!

— Понимаю, — сказал я, хотя, конечно, не понимал.

Никто из нас не понимал, каково это — быть под прицелом этого всеслышащего монстра над сценой.

— Послушайте. Попробуйте говорить так, как идёт из вашего сердца. Вы же заставляете всех поверить в то, что показываете на экране без слов. Просто постарайтесь сами «поверить» в то, что произносите. И говорите, как велит «внутреннее я»…

— Я боюсь, у меня не получится…

— У вас? — я притворно удивился, — С вашим то голосом? Клянусь, да если бы я был вас достоин, то уже из-за одного голоса звал бы на свидание и ночевал у порога, лишь бы услышать его с утра!

Она слабо улыбнулась и снова закрыла ладонями глазами.

— И ещё. Шины на вашем авто мы поменяем уже сегодня. Так что об этом — забудьте! — подмигнул я.

Плечи актрисы затряслись от нервного смеха. Когда он закончился, Ирен вдруг отняла руки от лица. Глаза были красными, но слёз не было. Вместо них горел огонь.

— Нет. Чёрт с ним. Я Ирен Рич. Меня пол-Америки знает в лицо. И я не позволю какому-то жестяному рупору меня победить.

Она встала, отряхнула платье и выпрямила плечи. — Френк! — крикнула она так громко, что все вздрогнули. — Давайте сделаем это. Но я буду говорить так, как считаю нужным. Доверьтесь мне.

Пока девушка собиралась с силами, по павильону прокатилась новая волна возмущений. Осветитель Барни на этот раз молчал. Капельки его пота падали на раскалённое стекло здоровенного прожектора «Муши» и тут же испарялись. Вместо Барни теперь «выступал» гримёр, щеголеватый мужчина по имени Пьер.

— Это варварство! — воздел он руки к потолку, под которым висели балки с осветительными приборами. — Мой грим! Он создан для того, чтобы играть со светом, подчёркивать черты. А при этом плоском, мёртвом освещении мисс Рич выглядит как красивая, но абсолютно безжизненная кукла! Все мои тона, все тени — всё съедается! Я — художник, а не маляр!

Его поддержал и художник-постановщик, ворчун Милош.

— А мои декорации? Задник? Я потратил неделю, чтобы прописать перспективу, чтобы создать иллюзию глубины! И что? Камера неподвижна, свет плоский. Это же теперь просто картонная стена! Весь смысл, вся магия ушли. Кино должно быть волшебством, а не бездушным слепком реальности!

Милош возмущённо забросил шарф за спину. Клянусь, я не понимал, как у него удаётся в такой жаре не расставаться с ним.

— Значит, грим и декорации должны быть такими, чтобы даже при подобном свете их было видно как надо. Привыкайте, джентльмены, — спокойно произнёс я, — Это первые съёмки, и я уверен, что вы «раскусите» все загадки. Мы собрались здесь, чтобы сделать прорыв в кино. А любой прорыв — это колоссальный труд. Ну, если вы, конечно, хотите вписать своё имя в историю…

Оба обладали недюжинным тщеславием. И мои слова сработали. Ворчуны нахмурились, но ничего не сказали.

Снова тишина. Снова «мотор». Снова неслышное урчание камеры в будке. Но что-то изменилось. Ирен больше не смотрела на микрофон, как на дуло пулемёта. Актриса даже не удостоила его взглядом. Она поднялась на «сцену» и глянула в объектив камеры Грегга Толанда. Мне даже показалось, что она видит за ним зрителя.

— Камера! Мотор! Начали!

— Сцена первая, дубль девятнадцать!

— Приветствую, Лос-Анджелес! — сказала Ирен, и в её голосе появились краски.

Её речь всё ещё была «придавлена» техникой, но теперь в ней слышались нотки тепла, лёгкая, почти неуловимая улыбка. Актриса не вещала текст с планшета суфлёра — она разговаривала. С городом. С каждым, кто мог её услышать. Девушка слегка повернула голову, поймав свет по-новому.

Если бы я мог заглянуть внутрь «гроба» операторов, то обнаружил бы, что Толанд, не отрываясь от камеры, одобрительно кивнул.

— Наш город меняется, — продолжала она, и теперь это звучало как констатация факта, а не заученная строчка. — На улицах снова безопасно. Мэр и его команда делают всё возможное, чтобы мы могли гордиться нашим домом…

А дальше Ирен произнесла свои главные фразы о социальных проектах. И случилось невероятное. Она не просто сказала это. Она вложила в речь искру своего старого, до-звукового обаяния. Лёгкий, почти кокетливый наклон головы, лукавый блеск в глазах, будто девушка делилась небольшой, приятной тайной. Это было гениально. Актриса обманула систему, сыграв не только голосом, но и тем, что было ему неподвластно — своей безмолвной харизмой, которая просачивалась сквозь искажения и делала её речь живой. И даже ровный свет не смог с этим ничего поделать.

Сердце заколотилось у меня в груди. Вот оно! Вот та магия, которую Уорнеры и весь мир должны увидеть! Потенциальные «покупатели» поймут, что «Витафон» — это не просто диковинка. Это новый инструмент, который в руках таких мастеров, как Грегг и таких звёзд, как Ирен, может создать нечто совершенно новое. Настоящее звуковое кино, где все элементы работают вместе. И кинокомпании не смогут устоять. Они увидят в этом золотую жилу…

Прозвучала последняя фраза: «…и вместе мы построим город нашей мечты!»

Улыбка, застывшая на лице актрисы, была уже не испуганным оскалом, а настоящей, победной улыбкой. Казалось, сейчас Фрэнк крикнет «Стоп!» и мы все рухнем от изнеможения.

И в этот самый момент случилось чудо, которое я увидел уже только после монтажа…

Не технологическое, а человеческое. Грегг Толанд, не отрываясь от камеры, медленно, плавно повернул ручку фокусировки. «Белл и Ховелл» была неподвижна, но объектив внутри неё был жив. Резкость с плана на Ирен медленно, почти незаметно, поползла на нарисованный задник, на тот самый идиллический вид Лос-Анджелеса будущего. Это был едва уловимый, подсознательный акцент. Словно камера сама обратила свой взор на обещанное будущее.

Ирен расслабилась. Она не двинулась с места, но вся её фигура, только что казавшаяся натянутой струной, обмякла. Она выдохнула. Глубоко, с облегчением. И прошептала так тихо, что это должна была услышать только она:

— Я справилась?

Микрофон, изводящий всю съёмочную команду весь день, уловил и этот шёпот.

Френк замер с открытым ртом. Потом медленно, как во сне, сказал:

— Да! Стоп. Снято. Мы это сделали!

В павильоне воцарилась тишина. Потом кто-то неуверенно похлопал. И ещё кто-то. И ещё! И вот уже все мы, измождённые, потные, с красными от напряжения глазами, аплодировали этому кусочку плёнки, на котором была запечатлена не только социальная реклама, но и крошечный шаг в истории, ознаменованный последними словами Ирен и Френка.

Актриса сделала реверанс, комично преувеличенный, как в немом кино, и рассмеялась — звонко, по-настоящему. Этот смех «Витафон», к нашему сожалению, уже не записал. Звукоинженеры отключили запись.

Я посмотрел в тот дальний угол, где расположился представитель Уорнеров. Он всё также сидел неподвижно, но я успел заметить, как он снял очки и медленно протёр их платком. На его лице не было прежней ледяной маски. Зато по губам блуждала улыбка. Живой, профессиональный интерес.

Все эти муки, все эти сломанные детали и перегоревшие лампы. Мы сделали это. Показали, что будущее возможно. И оно принадлежит на ближайшие года исключительно моей компании из-за моих лицензий и прав на обе звуковые технологии.

Грегг Толанд покинул будку и подошёл ко мне.

— Слышали? — тихо спросил он.

— Что? Её слова? — нахмурился я.

— Нет, — он покачал головой. — Тот шум. В самом конце. Перед шёпотом Ирен Рич.

Я нахмурился. И правда, ведь прозвучал ещё один звук после речи актрисы. Тихий-тихий, едва различимый скрежет. Механический и нечеловеческий. Он вроде исходил из той части камеры, которая торчала из будки.

— Что это было? — поинтересовался я у оператора.

— Это была моя камера, — Грегг смущённо улыбнулся. — Шестерёнка внутри. Я её повредил, когда менял фокус. В конце я решил взять план позади Ирен. И деталь сделала один последний оборот. Думаю, «Витафон» записал и это. Ведь он записывает всё. Даже агонию…

— Агонию? — удивился я.

— Агонию «немого» кино, как вы любите его называть, мистер Бережной, — в глазах Толанда блеснули отсветы софитов — Возможно, оно только что начало умирать. А мы были свидетелями. И палачами…

[1] Джордж Крайер избирался три раза. Последний — как раз в грядущем по сюжету 1925 году. Тогда он сел в кресло мэра на четыре года. В его правление Лос-Анджелес переживал масштабный бум, связанный с развитием киноиндустрии, нефтянки и притоком населения.

[2] Гарри Чендлер — удивительная личность. Владелец «Лос-Анджелес Таймс». Его называли «теневым мэром» Города Ангелов. Ключевая фигура в неофициальной организации «Кабинет», которая включала в себя бизнес-элиту Калифорнии в двадцатые годы. В истории медиа США Гарри иногда называют образцом для описания архетипа «медиамагната». Проталкивал кандидатуру Крайера на пост мэра.