"Святые" 90-е Пионер – Том II

Глава 24

Спуск в подвал оказался узким бетонным коридором со склизкими ступенями. Фонарь выхватил из темноты паутину проводов, свисающих с потолка, и лужи на полу. Где-то капало, эхо разносило звук, как удары метронома. Воздух был спёртым, пропитанным запахом плесени и земли. Каждый шаг отдавался глухим гулом, будто под ногами — пустота.

Осторожно прошёл дальше, цепляясь рукой за сырую стену, пока не наткнулся на железную дверь с висячим замком. Ржавые петли блестели свеженьким маслом. Из-за неё донёсся приглушённый стон.

Покрутив фонариком, заметил в дальнем углу обрезок толстой арматуры. Вставил между петлями и дужкой замка, упёрся ногой, навалившись всем телом. Мышцы спины свело от напряжения. Замок заскрипел, но сдался, с глухим лязгом рухнув на пол.

Можно было попытаться стрельнуть по замку, но дело это ненадежное и не благодарное. Мало того что шанс попасть куда надо невелик, так ещё и рикошет схлопотать можно.

Приоткрыл скрипучую дверь, осветив лучом помещение. Мужик, привязанный проволокой к канализационной трубе, зажмурился, отворачивая лицо от света. Его левая щека была распухшей, с сине-жёлтым кровоподтёком, губа рассечена. Рубашка превратилась в лохмотья, на груди — следы ожогов от сигарет. Живой, но едва.

— Тихо, — буркнул я, перерезая проволоку ножом. Лезвие скользнуло по металлу, оставив зазубрину.

Освободив, вывел пленника наверх, держа под локоть. Его ноги подкашивались, с трудом волочась по бетону.

Бондарь встретил нас у выхода, прислонившись к стене. Лицо под капюшоном было серым, как пепел. Правая рука висела плетью.

— Зачистили? — спросил я, переводя дыхание.

Он кивнул, резко, будто отдавая честь:

— Надо уходить. У нас минут десять, не больше.

— Потери?

Бондарь поморщился, разминая повисшую руку:

— Двое двести, трое триста.

— А у этих?

— Полным составом.

— Пленных нет?

— Нет, слава богу.

— Что с рукой?

— Да приземлился неудачно, ушиб сильно, пройдет…

Транспортом эвакуации выбрали Волгу и «буханку», которая уже урчала двигателем, выплевывая из выхлопной трубы сизый дым.

— Кто? — тихо спросил я у Шухера, обрадовавшись уже тому что тот жив.

Он швырнул окурок в сугроб, не глядя:

— Леха и Стас.

Война без потерь не бывает, но то что случилось, снова выбивалось из бондаревских расчётов.

И ладно бы кто-нибудь другой «задвухсотился», но Лёха? Его тело сейчас лежало на крыльце, ноги торчали неестественно прямо, будто натянутые струны. Как теперь с парнями быть? Послушают они меня, или за глаза начнут шептаться?

Загрузились как селёдки в бочку. Металлический кузов «буханки» звенел от ударов сапог по обледеневшему полу. Леху со Стасом уложили на брезент, сами рассредоточились по периметру. Мотор ревел, выкручиваясь на максимум, но машина еле ползла по занесенному проселку. Снежная крупа била в лобовое стекло, превращая дорогу в молочную пелену. Видимость упала до двух метров — только белая стена и желтые пятна фар.

Бондарю, правда, это ничуть не мешало, он, не выпуская изо рта папиросу, уверенно крутил баранку.

Только отъехали, следующая в кильватере Волга застряла. Пришлось брать на буксир, проковырялись минут пять.

Примерно через час добрались до цели, которой оказался оказался дом на окраине. Обычный такой, отделанный штакетником, с металлической крышей и покосившимися ставнями. Выгрузились, спотыкаясь о сугробы. Раненых занесли в комнату с печкой — там уже ждал доктор, раскладывая инструменты на застеленном газетой столе. Заложников затолкали в чулан с земляным полом. Запах плесени ударил в нос, когда я толкнул дверь плечом.

— Мы же их вроде освободили? — спросил я Бондаря, вытирая ладонью иней с ресниц.

Он стряхнул снег с плеч, похлопал себя по карманам.

— Захватили. Так правильнее.

— То есть для них ничего не поменялось?

— Угадал.

Я представлял этот момент иначе: благодарные жертвы, поток информации. Вместо этого — перекошенные от страха лица, вонь немытого тела.

— Почему их там не грохнули, как считаешь?

— Не рассказали, значит, то, что от них хотели.

— Правильно. И с чего ты взял, что они нам так просто сдадут все расклады?

Его слова повисли в воздухе, как дым от папиросы. Действительно — с чего? На «подвальном» не осталось живого места: синяки, кровоподтёки, ожоги на груди, вырванные ногти на пальцах, ноги изрезаны так, будто резали ветчину.

— И что, мы их теперь тоже резать будем?

— Нет, — мотнул головой Бондарь, доставая из кармана пачку «Казбека». — Сам же видишь — бестолковое занятие.

— Тогда как?

— Не парься. Доктор освободится — займёмся.

Когда Бондарь упомянул доктора, мне и в голову не могло прийти в каком ключе. Думал, может осмотреть их хочет, всё же не слабо мужикам досталось. Но реальность оказалась иной, ни о каком осмотре и тем более о лечении, речи не шло, доктор раскрыл свой чемоданчик, и вытащил оттуда шприц.

— Что это? — заложник съежился, прижимаясь к стене.

— Сыворотка правды, — просто ответил Бондарь, и насладившись произведенным эффектом, добавил, — после укола ты расслабишься, и выложить нам всё как миленький…

— Вы врете! Такое только у чекистов…

Бондарь усмехнулся, и достав из нагрудного кармана удостоверение, ткнул им под нос заложнику.

— Единственная проблема, после этого укола не факт что ты останешься тем кем был. Штуковина капризная, чтобы без последствий обошлось, надо анализы всякие делать, дозу рассчитывать, а нам некогда, поэтому извини, тут уж как повезет.

Доктор наполнил шприц, щёлкнув по ампуле:

— Закатайте рукав.

Заложник забился в угол, задевая плечом керосиновую лампу. Тень заплясала по стенам:

— Не надо! Я скажу! Чего вы хотите⁈

— А то ты не знаешь, — усмехнулся Бондарь.

Дальше я смотреть не стал, мне эта информация ни к чему, и чтобы немного развеяться, вышел на крыльцо, где уже курили Шухер и Соня, пряча лица в воротники.

— И что теперь? — спросил Соня, швыряя окурок в сугроб.

— Пока торчим здесь. Потом — по домам.

— А Леха?

— А что Леха?

— Ну как… — Соня сглотнул, глядя на заснеженный двор.

Я никогда не знал что говорить в таких случаях, вот и сейчас ничего путного в голову не приходило.

— У него семья была?

— Отец вроде…

Я мотнул головой, избегая его взгляда:

— Поможем, и с похоронами, и так…

Соня отвернулся.

— Войну прошел, а тут, в мирное время… он же кадровый был, его по ранению списали… Как же так?

— Это жизнь, да и не такая уж она мирная…

Разговор не клеился. Шухер молча курил, Соня теребил затвор АКСУ. Я чувствовал их немой укор, будто виноват в том, что пуля нашла именно Леху, а не меня. Сказать что на месте Лехи и Стаса мог оказаться любой, но не повезло им, бывает? Или про то что они не за спасибо сюда пришли, а за красивые американские бумажки?

Спас положение Бондарь. Он вкатил в комнату ящик армянского коньяка, грохнув им об стол. Этикетки облезлые, пробки засохшие — видимо, «трофей» из чьего-то подвала.

— Хлеба нет, — бросил он, выкладывая банки с горбушей и копченую колбасу, свежую, ещё пахнущую дымом.

— Первую — не чокаясь.

Коньяк обжег горло, оставив привкус жженого сахара. Парни крякали одобрительно, я же еле сдержал кашель.

Говорили обрывками. Вспоминали, как Леха на спор выпил бутылку водки за минуту. Как Стас вынес раненого из-под обстрела в ущелье под Кандагаром. Потом из угла достали гитару с перемотанным изолентой грифом. Расстроенная, она безбожно фальшивила, но сейчас это было не важно.

Цой, Высоцкий, Любе — пальцы сами вспомнили аккорды. «Группа крови» звучала горько, обжигая как спирт на пустой желудок. Пели все вместе, хрипло, не попадая в ноты. Часа через три Бондарь перехватил гитару, затянув блатную «Мурку». Его голос, сиплый от папирос, сливался со скрипом печной заслонки.

К полуночи коньяк закончился. Спать разошлись, оставив на столе батарею бутылок, окурки, и пустые консервные банки.

Спали кто где: кто на полу, подстелив какие-то тряпки, кто на стульях, скрючившись. Мне досталась жесткая лавка у дальней стены, покрытая шершавым дерматином. Когда ложился, было всё равно — затуманенное алкоголем сознание не выказывало неудобства. Но к утру тело отозвалось ломотой в пояснице, а голова гудела, будто в неё вбили гвоздь.

— Рота, подъём! — рявкнул Бондарь, хлопая дверью. В отличие от нас, он выглядел свежим: выбрит, подтянут.

Но «рота» просыпаться не хотела. В ответ — стон, матерное бормотание, звон пустой бутылки, упавшей с табуретки. Шухер, свернувшись калачиком под окном, натянул кусок брезента на голову, как одеяло.

— Давай, поднимайся… — Бондарь шлепнул меня по плечу ладонью, пахнущей табаком. — Выглядишь как заправский алкоголик.

— А я и есть алкоголик… — выдавил я, протирая глаза. Веки слипались, будто их склеили смолой.

С трудом оторвавшись от лавки, побрел к умывальнику, вода в котором почему-то оказалась ледяной. Плеснул на лицо — дыхание перехватило от холода. Зубы сами собой застучали, зато мозги прояснились.

— Полечи головушку! — Бондарь выставил на стол початую бутылку самогона и остатки палки сервелата. Жир на колбасе застыл белыми разводами.

Рюмка с мутной жидкостью заставила поморщиться, но я выпил залпом. Спирт обжег пищевод, зато тепло разлилось по животу и стало чуть легче.

— Давай ещё по одной, для закрепления, — Бондарь подмигнул, наливая вторую.

Выпив, мы вышли на крыльцо. Рассвет бледнел на горизонте, окрашивая снег в сизые тона. Снег наконец кончился, ветер стих, но мороз всё ещё хватал за горло — минус двадцать, не меньше.

— Сейчас машина придет. Заберёшь парней — и на базу.

— Какую?

— Вас отвезут, не переживай. Он щёлкнул зажигалкой, прикуривая. — Там оклемаетесь, и к дому Патрина.

— Опять воевать?

— Нет. — Бондарь выпустил струю дыма, наблюдая, как она тает на морозе. — Там никого, кроме обслуги. Уборщица, повариха…

— Тогда зачем?

— Для статуса. Он ткнул пальцем в мою грудь. — Теперь у тебя все карты: деньги, связи, схемы поставок оружия, наркоты. Не облажайся.

— Раскололись?

— А то.

— Сыворотка правды помогла?

Бондарь фыркнул, сбрасывая пепел:

— Дим, ты бредишь? Какая сыворотка? Физраствор обычный. Хлорид натрия, вода дистиллированная.

— Ясно. А с этими что?

— Не твоя забота. Он бросил окурок в сугроб. — Думай о Патрине. Если через неделю не будешь на его месте — считай, мы все тут зря кровь проливали.

Где-то через час к дому, скрипя обледеневшими шинами, подкатила ещё одна «шишига». Кузов, выкрашенный в тускло-зелёный армейский цвет, был покрыт вмятинами и царапинами. Из выхлопной трубы валил густой дым, смешиваясь с морозным воздухом.

— Что с пацанами? Грузим? — спросил Соня, поправляя на плече ремень автомата. Его голос звучал глухо, а сам он постоянно прятал глаза.

— Нет, — Бондарь стряхнул пепел с рукава. — Сразу в морг повезут. По документам — ДТП на трассе.

Он пообещал оформить всё «по-чистому», хотя в глазах парней читалось недоверие. На мой взгляд, прикопали бы в лесу — проще, быстрее. Но сейчас это выглядело бы предательством. Поэтому так.

Загрузились в кунг, где пахло бензином и замёрзшей грязью. Пока ехали, переоделись, оставшаяся в прошлой шишиге одежда каким-то непостижимым образом оказалась здесь.

— Откуда? — Шухер щурился, вертя в руках свитер. Его пальцы нервно теребили швы, будто искали подложку.

— Группа прикрытия позаботилась. — как мог объяснил я.

Он фыркнул, бросив на меня многозначительный взгляд.

Пока ехали, ни о чём больше не говорили. Соня сидел, уставившись в щербатый пол кунга. Шухер навалился на фанерную перегородку, дремал, подрагивая веком на каждом ухабе. Бульба усилено ковырялся в носу, и что-то бормотал беззвучно, остальные дремали, на кочках наваливаясь друг на друга.

Ехали долго. «Шишига» кряхтела на ухабах, продираясь через заносы. Глушитель хлопал, выплёвывая клубы сизого дыма. То объезжали колонну грузовиков, то ползли по колее, цепляясь мостами за наледь.

Обещанная база — дом на окраине, только теперь с южной стороны, оказался крепким: кирпичные стены, черепичная крыша с ледяными сосульками, кованый забор, обвитый засохшим плющем. Внутри пахло свежей побелкой и старыми книгами. Три комнаты, не считая кухню: гостиная, спальня и кабинет. По центру гостиной длинный овальный стол, напротив сервант с хрустальными рюмками, пыльными от времени. На стене — ковёр с оленями, под ним — диван в чехлах, обитый колючим дерматином. В углу стоял лакированный буфет, на этажерке — радиоприёмник «Океан» и настольные часы с маятником. В кабинете — письменный стол с зелёным сукном, пепельницей в виде медведя и потёртым кожаным креслом. В спальне обои в горошек, двуспальная кровать с горой подушек, пуфик на колесиках, две книжных полки и массивное трюмо на три зеркала.

Появившийся словно из ниоткуда молчаливый хозяин — дед весьма преклонных лет, быстро организовал на стол.

Скромно, но зато много и сытно: Два чугунка с дымящейся картошкой, эмалированный таз квашеной капусты, сковорода тушёнки с луком. Рядом — банка с солёными огурцами, миска топлёного сала, нарезанная копчёная колбаса на газетной подложке. В центре — жестяной чайник с заваркой и эмалированная кружка сахара-песка. Хлеб в огромном количестве навален пирамидой на подносе.

Ели молча, ложки звякали по железу. Кто-то чавкал, вытирая губы рукавом, кто-то сопел как паровоз, кто-то рыгал без стеснения, — в общем, парни чувствовали себя как дома.

Разговоры сводились к обрывкам:

— В Афгане такую тушёнку давали…

— У нас в части повар воровал…

— Светка вкуснее готовит…

Через полчаса стол опустел. Кто-то закурил, кто-то потянулся к кроватям. Спальных мест хватало: диван в гостиной, кровать в спальне, еще один диван в кабинете, и даже пара раскладушек на кухне. Дед раздал одеяла, пахнущие нафталином.

— В три подъём, — бросил он, прикрывая за собой двери.

Вставали в этот раз бодро, создав очередь возле жестяного умывальника на кухне. Соня, поднявшийся сразу после меня, шумно плескался, разбрызгивая капли по засаленным обоям.

— Давай заканчивай, кашалот епть… — беззлобно поторапливали его.

Умывшись, доели остатки со стола: остывшую картошку, слипшуюся в комья, немного капусты. Хлебные корки жевали молча, запивая чаем из жестяных кружек. Потом снова погрузились в тот же кунг. Водила, мужичок в промасленной телогрейке, даже из кабины не вышел — лишь коротко газанул, выпустив клуб чёрного дыма из выхлопной трубы.

На подъезде приготовились, собрались. Бондарь хоть и заверил что всё нормально будет, мне уже в это не верилось. Он так и в первый раз говорил, и во второй, а в итоге два трупа.

Но, обошлось. Обшмонав дом от погреба до чердака, нашли лишь двух тёток пенсионного возраста. Одна, в платке с ромашками, бросила взгляд поверх очков:

— Вам кого?

— Двое на вход, двое со двора. — бросил я парням, игнорируя её.

Через два часа подъехал Бондарь, влетев в дом как ураган. Снег таял на его шапке-ушанке, оставляя мокрые пятна на полушубке.

— Вот, полюбуйся! — швырнул на стол стопку тетрадей в потёртых клеёнчатых переплётах.

Взяв первую, я раскрыл ее, но ничего полезного не увидел. Цифры в столбиках, сокращённые буквенные обозначения, даты.

— Что это?

— График поставок. Килограммы, не граммы! — Бондарь тыкал грязным ногтем в строки. За неделю — тонны дряни!

— Сечешь какие объёмы?

Если всё так, выходит что за неделю через Патрина проходило больше сотни килограмм только героина (если буква Г над столбиком это на самом деле героин), столько же кокса, и почти тонна чего-то подписанного буквой У.

— Сильно, — выдавил я, чувствуя, как холодеют кончики пальцев.

— Да не то слово! — Бондарь размахивал руками, будто дирижируя невидимым оркестром. — Это же целая империя!

— И что? Брать курьеров на передаче?

— Нет! — Он ударил кулаком по столу, заставив подпрыгнуть кружку. — Забирать всё! Контакты азиатских поставщиков, схемы перевовок, точки сбыта — у нас теперь все нитки!

— По наркоте? — спросил я, глядя на его раскрасневшееся лицо.

— По ней тоже! — Бондарь листал тетрадь, как священную книгу. — Ты представляешь, какие это деньги?

— Представляю, — кивнул я, глотая ком в горле. — Но слабо.