Предел Адаптации

Глава 23

База ещё пахла гарью.

Даже там, где всё уже отмыли, вычистили и перекрасили, воздух всё равно держал в себе металлический привкус обугленного пластика, озона и чего-то ещё — того, что появляется, когда по земле и бетону проезжают войной.

Где-то гудели дизели, ревели сварочные аппараты, вдалеке щёлкали по рельсам тележки с кабелями и плитами. Поверх всего этого — сухие команды дежурных офицеров, короткие очереди по полигону, стук ботинок по настилу.

Рабочие в оранжевых жилетах ковырялись в кишках разрушенных корпусов, тянули новые линии связи, подключали резервные генераторы. Над ними, по периметру, ходили патрули — живые и металлические. Дежурные дроны лениво описывали круги, обнюхивая пространство радарами и оптикой. Солдаты стояли на крытых плацу линиях обзора, проверяли оружие, затягивали ремни разгрузок.

Война сделала паузу, но никто не верил, что она закончилась.

Артём сидел на бетонном блоке у края площадки и чистил винтовку. Пластиковый приклад казался шероховатым на ощупь, металл отдавал в пальцы знакомым холодом. Движения были автоматическими, как дыхание.

Эйда молчала, но он ощущал её где-то на границе сознания — ровный, холодный фон, как шум работающего вентилятора. Никаких всплывающих окон, никаких новых предупреждений. Только редкие, сухие строки в углу внутреннего интерфейса: уровень нагрузки, пульс, остаток медикаментов.

Рядом, опершись спиной о соседний блок, сидел Данила. Куртка на нём была расстёгнута, рукава закатаны, на кистях — свежие царапины, на шее — тонкая красная полоса от вчерашнего ремня, когда кого-то пришлось вытаскивать из-под рухнувшей фермы.

Он тоже чистил оружие, но делал это с той странной легкостью, с которой у других людей получаются только бессмысленные вещи вроде рисования каракулей в тетради.

— Знаешь, что самое мерзкое? — задумчиво произнёс он, не поднимая головы. — Даже тишина на этой базе не бывает тихой. Всегда что-то гремит, рычит, пикает, орёт. Никакой паузы.

— Живые шумят, — ответил Артём. — Значит, ещё есть кому шуметь.

— О, пошёл философ, — хмыкнул Данила. — Осторожнее, а то тебя в политработники перепрофилируют. Будешь по блокпостам ездить, лекции читать.

— Только если вместе с тобой, — отозвался Артём. — Ты будешь показывать наглядный пример вреда дурных привычек.

Данила усмехнулся, но уголки губ опали почти сразу. Над восстановленной секцией забора пролетела пара вертолётов — серые, без опознавательных знаков, с заклеенными бортовыми номерами. Они взяли круг над базой и пошли на посадку к административным корпусам.

— Летают, — протянул Данила. — Чувствую, сейчас кого-нибудь будут любить.

Эйда обозначила вертолёты маленькими значками на внутренней схеме.

«Новые объекты, — сухо отметила она. — Время посадки: две минуты. Вероятность прибытия комиссии — семьдесят четыре процента».

Артём не ответил вслух. Только чуть сильнее провёл шомполом по стволу.

Комиссии он не любил. Они пахли отчётами, формулировками, приказами с двойным дном. И ещё — новостями, которые приходят не в виде личного звонка, а в виде строчки в документе.

— Слышь, — Данила ткнул его локтем. — Глянь на этих.

По дороге от посадочной площадки уже двигалась колонна: несколько офицеров в разных видах формы, пара гражданских в строгих костюмах, один человек в куртке с нашивкой психослужбы. Сопровождение из местного командования шло чуть в стороне, что-то показывая, кивая, взмахивая руками.

— Пошли строиться, — вздохнул Данила, собирая винтовку. — Сейчас нам объяснят, как мы неправильно воевали.

На плацу уже выстроили подразделение. Командир роты, нервно поправляя кобуру, бегло оглядывал строй. Сзади, в полутени, маячили ремонтники, таскавшие ящики с инструментами, и медики с носилками — на всякий случай.

Артём встал в строй, почувствовав, как мышцы сами переходят в привычный режим. Спина — ровно, носки — вместе, взгляд — вперёд. Внешне всё спокойно.

Внутри — лёгкое, вязкое ожидание, как перед прыжком с высоты, когда парашют уже за спиной, но шаг ещё не сделан.

Комиссия подошла ближе. Старший — полковник с серыми висками и усталыми глазами — прошёл вдоль первой шеренги, останавливаясь то тут, то там. Рядом с ним шёл мужчина в гражданском, с тонкой папкой в руках. На папке не было ничего — ни герба, ни надписей. От этого она казалась ещё тяжелее.

— Личный состав, — начал полковник, остановившись перед строем. — Задачи на сегодня вы знаете. Боевая готовность не снимается. Работы по восстановлению продолжаются. Комиссия прибыла для оценки ущерба, разбора действий подразделений и проведения индивидуальных бесед.

Он оглядел лица.

— Некоторые из вас будут вызваны по спискам. После беседы — возвращаетесь на место службы, если не получите иных распоряжений. Вопросы?

Вопросов ни у кого не было. В воздухе висело привычное молчание: если спрошу — пожалею.

— Тогда действуем по обстановке, — коротко бросил полковник и кивнул сопровождающим. — Начинаем.

Артёма вызвали не сразу.

Сначала из строя забрали отделение, которое накануне прикрывало западный сектор. Потом — связистов, у которых в отчётах нашлось слишком много нестандартных решений. Один парень из соседнего взвода вышел после кабинета с каменным лицом и дрожащими пальцами; другой — наоборот, с пустыми глазами, как будто из него что-то вынули.

Каждый раз, когда дверь открывалась и звучала очередная фамилия, по строю пробегала волна тихого напряжения, как рябь по воде.

— Лазарев, — наконец крикнули от входа.

У него внутри всё на миг замерло. Не от того, что позвали. Оттого, как это прозвучало — чуть глухо, словно фамилию произносили не первый раз за день.

«Пульс: плюс сорок процентов, — тут же отметила Эйда. — Рекомендую перейти на контролируемое дыхание».

Он шагнул из строя, ощутил на себе короткие взгляды — солдат, офицеров, того же Данилы.

— Держись, — тихо бросил тот ему вслед. — Если начнут грузить — делай лицо «я всё понял, но ничего не признаю».

Артём дернул уголком губ в ответ и пошёл.

Коридор административного корпуса пах бумагой, старым линолеумом и кофе. Дежурная прапорщица у двери кивнула ему с сочувствием, как кивала уже десяткам до него.

— Заходи, боец. Не тяни.

В кабинете было трое.

Полковник, которого он уже видел на плацу. Мужчина в гражданском — сухой, с тонкими пальцами, которые перебирали листы, как струны. И женщина в форме медицинской службы с маленьким значком психослужбы на груди.

— Садись, Лазарев, — сказал полковник, указывая на стул напротив стола.

Он сел. Пальцы автоматически нашли край сиденья и сжали его.

— Рядовой контрактной службы Артём Николаевич Лазарев, — проверил гражданский по бумаге. — Подразделение такое-то, участие в боевых действиях, ранений нет, дисциплинарных взысканий нет.

Он перелистнул лист, кивнул.

— Жалобы по здоровью есть? — мягко спросила психиатр. — Сон, нервная система, вспышки агрессии, провалы памяти?

— В рабочем состоянии, — отозвался он. — Сон бывает рваный, но после последних… — он на секунду запнулся, — …последних настроек стал лучше. Иногда в голове слишком шумно, как будто у мыслей свой голос, но с этим я справляюсь.

Она что-то пометила в блокноте, не задавая лишних вопросов. В армии у многих мысли разговаривают.

— С текущими задачами справляешься? — уточнил гражданский. — Физически, психически?

— Справляюсь, — сказал он.

Полковник на секунду откинулся в кресле, посмотрел на него поверх папки.

— Хорошо. Формальную часть мы закрыли. Теперь — по сути.

Он сжал краешек стола, как будто от этого слова было легче произнести.

— Ты в курсе, что сегодня по нашей территории был нанесён ряд ударов?

— По слухам, да, — ответил Артём. — Официальных докладов нам не зачитывали.

— И не будут в полном объёме, — сухо заметил гражданский. — Но некоторые вещи тебе надо знать.

Он перелистнул пару страниц, остановился.

— Один из зарядов пришёлся на район твоего родного города, — произнёс он, произнося слово «родного» почти без интонации. — Военный объект, склад, прилегающая жилая застройка. Больница.

У Артёма внутри что-то дрогнуло. Он почувствовал, как в желудок будто бы влили ледяную воду.

— Зона поражения… — гражданский бросил взгляд на лист, — …почти полное разрушение. По предварительным спискам…

Он поднял глаза.

— Твои родители и младший брат числятся в списках вероятно погибших, — сказал он аккуратно, без лишних слов. — Район их проживания полностью уничтожен. Шансов выжить при таком сценарии практически не было.

Мир на секунду исчез.

Не ослепительной вспышкой, всё стало тусклым, будто кто-то убрал свет.

Звук стал глухим, приглушённым. Пол под ногами — вязким. Воздух — тяжёлым.

Картинки полезли в голову сами: мать на кухне, рука, поправляющая прядь волос; отец, пахнущий металлом и соляркой; Егор, сутулый над клавиатурой, с вечной ухмылкой. Их квартира, облезлые обои, старый телевизор, шумный чайник.

Все эти детали вдруг одновременно потеряли смысл, превратились в музейные экспонаты мира, которого больше нет.

Где-то на краю сознания вспыхнула сухая строка.

«Фиксация резкого изменения гормонального фона. Риск панической реакции. Активировать протокол стабилизации?»

Он даже не успел ответить.

Эйда уже начала действовать.

Дыхание, которое только что сбилось, вдруг стало ровнее — как будто кто-то незаметно подхватил его и повёл по нужному ритму. Пульс перестал стучать в висках молотками и превратился в чёткий, хоть и быстрый метроном. Руки, которые собирались затрястись, как в лихорадке, чуть заметно напряглись — и затихли.

Боль не ушла. Но она перестала быть лавиной, накатывающей с головой, и превратилась в плотный, жгучий комок где-то под рёбрами.

— Ты держишься, — негромко сказала психиатр, скорее констатируя, чем спрашивая. — Если нужно — можем сделать перерыв.

— Не нужно, — голос прозвучал хрипло, но ровно. — Говорите.

Полковник кивнул, сжимая губы.

— По линии связи и списков эвакуированных у нас есть ещё одна информация, — сказал он. — В момент удара твоя сестра находилась в другом городе. С ней сейчас всё в порядке. Она числится живой.

Слово «живой» прозвучало так, будто кто-то бросил в ледяную воду раскалённый уголёк.

— Марина… — выдохнул он.

Глаза сами собой закрылись на секунду. На этот миг всё, кроме этого имени, исчезло.

Жива. Там, за линией фронта, за списками погибших, за этой картой огня и радиации — жива одна тонкая ниточка, которая связывает его с тем, что было раньше.

— Она в эвакуации, — добавил гражданский. — Связь с ней есть, но нестабильная. После беседы мы предоставим тебе возможность связаться, если ты будешь в состоянии.

«Если ты будешь в состоянии» — странная оговорка. Как будто есть выбор.

— В соответствии с приказами, — продолжил полковник, вновь переходя на официальный тон, — военнослужащим, чьи семьи пострадали, предоставляется внеочередной отпуск для решения личных вопросов. У тебя есть возможность уйти в отпуск на десять суток с продлением по обстановке. Можешь отказаться, если считаешь, что должен остаться в строю. Но мы бы рекомендовали…

— Я поеду, — перебил его Артём.

Слова вылетели сами, без обдумывания. Прежде чем включилась привычная часть сознания, которая обычно анализировала приказы, последствия и варианты.

— Я поеду, — повторил он уже медленнее. — Мне нужно её увидеть.

Полковник посмотрел на него чуть мягче.

— Отпуск оформим, — сказал он. — Сегодня подготовят документы, завтра-послезавтра тебя выведут из списка дежурных. Пока — возвращайся в подразделение. И… — он замялся, подбирая, кажется, правильное слово, — соболезную.

Фраза прозвучала чужеродно. Слишком коротко для того, что произошло. Но других слов у взрослых мужчин в форме часто не бывает.

Артём поднялся. Стул чуть скрипнул. Ноги слушались, но шаг давался тяжело, как в воде.

— Можешь обратиться к психослужбе, — негромко сказала женщина. — Не стесняйся. Потери такого уровня — это не те вещи, с которыми нужно оставаться одному.

— У меня… — он на секунду запнулся, — …у меня в голове уже живёт одна система психологической поддержки. Если не справимся вдвоём, я загляну.

Полковник чуть заметно дернул губой, то ли от попытки улыбнуться, то ли от того, что не понял, шутка это или нет.

Он вышел в коридор.

Мир показался чуть другим. Тот же линолеум, те же стены, те же двери. Но всё, что было за этими стенами, уже лежало в другом измерении — там, где на карте нарисовали круги поражения.

«Зафиксировано состояние эмоционального шока, — равнодушно отметила Эйда. — Провожу стабилизацию. Рекомендую направленную физическую нагрузку или структурированный разговор».

— Он у меня будет, разговор, — выдохнул он.

Голос в коридоре догнал его раньше, чем он успел сделать второй шаг.

— Ну что, жив? — Данила отлип от стены, на которую опирался, и подошёл. — Не сгрызли?

Увидев его лицо, он мгновенно посерьёзнел.

— Тём, — тихо сказал он. — Ты как?

Артём попытался ответить привычной фразой «нормально». Губы даже начали складываться в нужную форму. Но слово застряло где-то в горле.

— Белоярск, — произнёс он вместо этого. — По нему ударили. Моя семья, погибла. Марина жива.

По коридору прошло эхо.

Данила чуть отпрянул, будто сам поймал удар в грудь.

— Слышал, — сказал он. — По сводкам. Но… — он всмотрелся в лицо Артёма, — …у тебя же там…

Данила выдохнул сквозь зубы.

Момент повис между ними — тяжёлый, вязкий. Тот самый, когда обычно говорили что-нибудь вроде «держись» или «всё будет хорошо». Но сейчас такие слова звучали бы как насмешка.

— Знаешь, — наконец сказал Данила, — я когда услышал про удар, первым делом подумал, что меня сейчас так же вызовут. И скажут: всё, Данька, поздравляем, твой дом тоже вошёл в круг.

Он усмехнулся — криво, без радости.

— Комиссия меня уже погоняла. Сначала разбор полётов, кто куда стрелял, потом — про семью. У меня мать с сестрой… — он махнул рукой, как будто отводя от себя невидимую картинку, — …они в тот день решили свалить к тёте в соседнюю область. Автобус ушёл ещё до того, как всё началось. Отец вахтой — вообще в другом краю страны. Связь с ними есть. Они живы.

Он замолчал.

— И я стою, слушаю это и думаю: охренеть, — сказал он негромко. — Я тут играю в героя, а они, оказывается, где-то в безопасности. Мне отпуск тоже предлагают. Типа, езжай, обнимайся.

Он посмотрел на Артёма.

— Я не знаю, почему у меня всё пронесло, а у тебя — нет, — сказал он, уже без шутки. — И не буду делать вид, что знаю. Но, если хочешь, я буду рядом, пока ты не решишь, что можешь стоять без подпорки.

Он положил ладонь ему на плечо. Не сильно, не навязчиво. Просто факт: здесь, рядом, есть кто-то ещё живой.

«Социальная поддержка зафиксирована, — тут же отметила Эйда, будто проверяя пункт в чек-листе. — Снижение риска разрыва поведения».

— Ты поедешь? — спросил Артём. — Домой?

— Да, — кивнул Данила. — Нам дали по одному отпускному талону. Поедем хотя бы до узловой вместе. А там — разъедемся. Ты к Марине, я — к своим. Посидим, посмотрим друг на друга, убедимся, что мы ещё не превращаемся окончательно в кисель.

Он на секунду усмехнулся, но глаза оставались серьёзными.

— И знаешь, — добавил он, — твои родные… они же не знали, что всё так повернётся. Они, скорее всего, так и ушли: в обычный день, с обычными мыслями. Не о великой войне, не о высоких целях. О тебе думали. О том, как ты там. Так что, если хочешь сделать им хорошо — оставайся живым. И не превращайся в ту жестянку, в которую нас так усердно перековывают.

Артём кивнул. Слова не зашили дыру, но чуть притупили её края.

«Рекомендую зафиксировать цель, — неожиданно вмешалась Эйда. — Чёткая формулировка повышает устойчивость мотивации».

— Цель у тебя есть, — подхватил Данила, словно подслушав. — Сестра. И… — он слегка ткнул его кулаком в плечо, — …я, между прочим, тоже хочу дожить до той светлой эпохи, когда мы будем бухать на даче и рассказывать, как в молодости гоняли роев.

— Роев, — повторил Артём тихо.

Когда Данилу увели для оформления его отпускных, Артём остался один в маленькой комнате отдыха, где обычно смотрели старый телевизор и играли в карты.

Он сел на край дивана, уставился в одну точку на стене. Мозг пытался одновременно переварить слишком много: лица, голоса, цифры, слова «вероятно погиб», «жива» и «отпуск».

— Готова выдать расширенный анализ обстановки, — тихо сказала Эйда.

— Давай, — выдохнул он. — Хуже уже всё равно не будет.

Перед глазами всплыл полупрозрачный блок данных.

«Фон по линии Белоярска: повышенный уровень радиации, — перечисляла она, сухо, как всегда. — Сектор признан зоной ограниченного пребывания, допускаются только специальные группы. Прогноз: подобных зон будет больше».

— Ты радуешься? — спросил он.

— Я не испытываю радости, — ответила она. — Но фиксирую, что условия среды меняются. Для меня это означает необходимость перестройки стратегий.

Новые строки вспыхнули рядом:

«Открыты дополнительные ветви адаптации:

— Радиационная устойчивость (пассивная): возможность функционирования при повышенном фоне без критических повреждений ДНК.

— Радиационная утилизация (активная): использование части энергии ионизирующего излучения для ускорения метаболизма и регенерации при контролируемых дозах.

— Полевая регенерация: ускоренное восстановление тканей в условиях комбинированных поражающих факторов».

— Радиация убивает людей, — глухо сказал он. — Ты предлагаешь мне в неё залезть, чтобы прокачаться?

— Я фиксирую, что радиация убивает неподготовленных, — поправила Эйда. — Твоя задача — стать подготовленным. Модуль адаптации усиливается на границе возможного. Чем жёстче среда, тем больше потенциал роста. Это не просьба залезть под удар. Это констатация: времена становятся тяжелее. Если ты останешься прежним, шансы выжить у тебя и у тех, кого ты будешь защищать, упадут.

Он стиснул зубы.

— Люди умирают, а ты считаешь проценты эффективности.

— Я считаю шансы, — спокойно ответила она. — И ищу конфигурацию, при которой ты не окажешься в следующем списке «вероятно погиб».

Фраза ударила точнее, чем любая пуля.

Он закрыл глаза, вдохнул, выдохнул.

— Ладно, — тихо сказал он. — Потом. Не сейчас.

— Принято, — ответила она. — Но имей в виду: процесс перестройки не мгновенный. Чем раньше начнёшь, тем лучше.

Он промолчал. Сейчас жалкие проценты вероятности выживания, графики и новые ветви казались чем-то далёким, почти неприличным — на фоне того, как рухнул целый город.

Но где-то глубоко, очень глубоко он понимал: Эйда права. Мир стал другим, и граница адаптации опять сдвинулась.

Вечером ему выдали отпускной лист.

Пара подписей, печать, сухая фраза в приказе: «предоставить отпуск в связи с семейными обстоятельствами». Листок толщиной с ноготь вдруг оказался тяжелее всего, что он сегодня держал в руках.

В казарме было непривычно тихо. Кто-то ушёл на дежурство, кто-то — на работы, кто-то — заперся в себе с бутылкой из тумбочки. У каждого были свои новости, свои списки, свои «вероятно».

Артём сел на нижнюю койку, положил отпускной лист на тумбочку, рядом кинул телефон. Потрескавшийся пластиковый корпус вдруг показался хрупче стекла.

— Связь с сестрой доступна, — напомнила Эйда. — Каналы перегружены, но окно стабилизации в ближайшие три минуты прогнозируется с высокой вероятностью.

— Прямо так? — усмехнулся он криво. — Даже окна для разговоров считаешь?

— Да, — спокойно ответила она. — Ты сам просил помогать, где могу.

Он взял телефон. Открыл список контактов. Имя «Марина» вдруг стало центром вселенной.

Пальцы дрогнули над экраном. В первый момент захотелось закрыть всё и отложить. Как будто, пока он не позвонит, где-то ещё существует вероятность, что это всё ошибка.

«Позвони», — сказала Эйда.

Не приказом, не холодным советом — скорее тихим, но настойчивым напоминанием.

Он коснулся строки.

Гудки потянулись один за другим. Длинные, тягучие. Каждый — как удар сердца.

Раз.

Два.

Три.

На четвёртом кто-то взял трубку.

— Алло… — голос сорвался на первом же слоге. — Алло?

Она.

Чуть хриплая, как будто простуженная или просто измотанная. Но живая.

— Марин, — сказал он.

Тишина на секунду повисла. Потом в ней что-то хрустнуло.

— Тёма, — выдохнула она. — Ты… ты живой.

— Вроде да, — попытался он улыбнуться, хотя она этого не видела. — Как видишь, пока не списали.

С той стороны послышался всхлип, быстро, судорожно подавленный.

— Я тебе писала, — проговорила она. — Несколько раз. Связь падала. Я думала… я думала, что если ты не отвечаешь, значит, там тоже… — она не договорила.

— У нас тут свои фейерверки были, — сказал он. — Но до нас не дотянули. Пока. Нам просто рассказывают, как красиво всё горит по карте.

Он помолчал.

— Мне сегодня сказали, — тихо добавил он. — Про Белоярск.

На другом конце связи тишина стала плотнее.

— Я видела, — сказала она после паузы. — Сначала по телевизору. Потом… — она судорожно вдохнула, — …потом тётя Нина написала. Что дома нет. Что их дома нет. А потом перестали отвечать вообще все, кто там был.

— По спискам… — он сглотнул, — …они — в «вероятно». Мама, папа, Егор.

— Значит… — голос сорвался, — …значит, их нет.

Он закрыл глаза. Слова, которые так боялся произнести, всё равно вырвались.

— Да, — сказал он. — Скорее всего, нет.

С той стороны послышался тихий звук — не совсем плач, не совсем всхлип, скорее то, как ломается человек, пытаясь остаться целым.

— Я… я всё время думаю, — заговорила она быстро, как будто слова спасали от этих звуков, — если бы я поехала домой на выходные, как собиралась, я была бы там. Вместе с ними. Или… или если бы ты не ушёл в армию, а остался, вы бы… — она сбилась.

— Стоп, — резко сказал он. — Не начинай.

Он сам поймал себя на том, что в голове уже бегают эти же скользкие мысли: если бы я не пошёл в военное, если бы убедил их переехать, если бы…

— Это не наша математика, — сказал он. — Не мы выбирали точку удара. Не мы рисовали карты. Они просто жили. Мы просто жили. Никто из нас не обязан был умирать красиво по чужому графику.

— Но они умерли, — тихо сказала Марина.

— А мы нет, — ответил он. — И это… — он выдохнул, — …это единственное, чем мы сейчас располагаем.

Он услышал, как она всхлипнула ещё раз, потом попыталась взять себя в руки.

— Ты приедешь? — спросила она. — Тебя отпустят?

— Дадут отпуск, — сказал он. — На десять суток минимум. Доберусь до тебя. Где вы там сейчас?

— Пока у Алины, — ответила она. — Потом, говорят, будут распределять по каким-то спискам… эвакуация, помощь, психологи… — в голосе прозвенела усталая ирония. — Я не уверена, что они знают, что с нами делать.

— Я тоже не уверен, — согласился он. — Но это их проблема.

Он помолчал.

— Наша — держаться, — добавил он. — И не давать этим… — он подыскивал слово, — …сценаристам сверху решить, что с нами всё.

— Ты говоришь, как мама, — вдруг сказала Марина. — Она тоже так всегда говорила. Про «держаться».

Он почувствовал, как горло снова сжалось.

— Значит, что-то от неё всё-таки передалось, — сказал он. — Не только рецепты супа.

Они замолчали.

Это было странное молчание — не пустое, не неловкое. В нём было всё: детские ссоры из-за игрушек, вечерние разговоры на кухне, его уход из дома, её поступление, их общий семейный чат, где теперь навсегда застыло последнее «берегите себя».

— Тём, — негромко позвала она. — Ты… ты ведь не исчезнешь в этой своей войне? Не станешь… не знаю… просто частью железа?

Вопрос ударил точнее, чем все отчёты комиссии.

Он вспомнил графики Эйды, новые ветви, слова про радиацию и перестройку.

— Не исчезну, — сказал он. — По крайней мере, ты мне об этом будешь регулярно напоминать. А я… я попробую сделать так, чтобы всё это имело хоть какой-то смысл.

— Какой? — спросила она. — Они же… — она не договорила.

Он посмотрел в потолок казармы.

— Не знаю, — честно ответил он. — Может быть, просто в том, чтобы ты жила. Чтобы хоть кто-то из Лазаревых дожил до старости, где нет сирен и грибов на горизонте. А я… я сделаю всё, чтобы подвинуть эту старость подальше от красных зон на карте.

Эйда тихо отметила в стороне: «Цель обновлена: защита оставшегося члена семьи. Приоритет — высокий».

— Ладно, — Марина выдохнула, будто выплыла изнутри собственной головы. — Тогда… тогда приезжай.

— Тёма… — сказала она уже другим голосом. — Мне страшно.

— Мне тоже, — ответил он. — И это нормально.

Он встал, подошёл к окну, посмотрел на чёрный силуэт забора, на редкие огоньки по периметру.

— Знаешь, — тихо добавил он, — страшно — значит, живой. Мёртвым уже всё равно.

— Тоже правда, — согласилась она. — Приезжай, ладно?

— Обещаю, — сказал он. — Как только меня выпустят, я буду ехать к тебе. А ты пока… дыши. Ешь. Спи, если получается. И не пытайся быть сильной на сто процентов. Это вообще-то моя работа.

— Договорились, — она чуть улыбнулась в трубку — он слышал это по тому, как изменился голос. — Береги себя, ладно?

— Постараюсь, — сказал он. — У меня теперь есть официальный приказ от сестры. Такое не нарушают.

Они ещё немного посидели, слушая дыхание друг друга в трубке.

Ни один из них не хотел первым нажимать на красную кнопку. Но связь сама начала похрипывать, рваться.

— Связь падает, — предупредила Эйда. — Рекомендую завершить разговор с позитивной нотой. Это повышает устойчивость психики».

— Тём, — быстро сказала Марина. — Я… я рада, что ты жив.

— И я, — ответил он. — Что ты тоже.

— До встречи.

— До встречи.

Связь оборвалась.

Он опустил телефон, сел обратно на койку. Несколько секунд просто сидел, слушая, как в казарме что-то тихо скрипит, как по коридору кто-то проходит, как за стеной гудит воздуховод.

«Состояние стабилизировано, — констатировала Эйда. — Боль не устранена, но структура поведения устойчива. Рекомендую сон».

— А я думал, ты предложишь очередную ветку прокачки, — сказал он.

— Они никуда не денутся, — ответила она. — В отличие от людей.

Он улыбнулся — чуть, устало.

Где-то там, за линиями фронтов и кругами на картах, его сестра сидела, возможно, так же, поджав ноги, и смотрела в пустой экран. Они были связаны тонкой, хрупкой ниточкой связи, которую могли в любой момент оборвать новые удары, новые приказы.

Но пока эта ниточка была цела.

И ради неё стоило двигать дальше свой предел адаптации — не ради графиков и веток, а ради того, чтобы однажды, в каком-нибудь нормальном мире, они могли просто сесть за один стол, поставить чайник и вспомнить, как когда-то пережили то время, когда над их жизнью вспыхивали вторые солнца.