Предел Адаптации

Глава 17

Сознание возвращалось медленно, мерзко: сначала зуд в горле, потом липкая жажда, потом тупой ноющий пресс в груди.

Артём сначала решил, что опять в БТРе, что где-то рядом мотор ревёт, просто он его не слышит. Потом дошло: мотора нет, зато есть ровное пиканье где-то над головой и запах, который ничем не спутаешь — смесь хлорки, лекарств и человеческого пота, прикрытого дешёвыми освежителями воздуха.

Госпиталь.

Он попробовал вдохнуть глубже — и тут же поймал в груди огненный крюк. Воздух обжёг лёгкие, в глазах потемнело, по спине прошёл холодный пот.

— Не дергайся, — рядом тихо шевельнулся голос. — Дыши как получается, а не как хочешь.

Это была та же медсестра, что сидела у него в прошлый раз. Светлые волосы стянуты в тугой пучок, под глазами — синяки человека, у которого смены давно слились в одну.

Она наклонилась, поправила трубку в носу, взглянула на монитор у изголовья.

— Ну вот, уже лучше, — сказала, не выключая профессионального спокойствия. — Пульс снижается. Ты любишь, да, эффектные появления? То из-под плиты вылез, то на нас с хрипом вываливаешься.

— А… — попытался спросить он, но язык был ватным, как будто его всю ночь жевали.

— А поговорить успеем, — отрезала она мягко. — У тебя тут целый фан-клуб из своих в коридоре, но я их пока не пускаю. Сначала убедимся, что ты не развалишься от первого же матюка Панфёрова.

«Живой», — устало отметила Эйда внутри. Тон у неё был по-прежнему сухой, но на фоне недавнего ада это звучало почти как комплимент.

Когда зрение немного прояснилось, он наконец смог внятно рассмотреть палату.

Не та казарменная лежка, что показывали в старых фильмах, а тесное помещение на шесть коек, заставленное техникой.

У каждой — монитор, автоинфузор, стойка с пакетами. По полу — проводка, аккуратно собранная жгутами.

И — медбот.

Металлическая конструкция на низкой гусеничной платформе, с двумя манипуляторами и блоком сканеров вместо головы. В центре — зелёное кольцо, которое мягко светилось, пока бот стоял, задумчиво повернув «лицо» в сторону соседа.

— Пациент 3, показатели стабильны, — произнёс он ровным, синтезированным голосом. — Рекомендуется уменьшение дозы анальгетиков на семь процентов.

— Рекомендуется тебе заткнуться, — процедил пациент номер три, мужик лет сорока с перевязанной грудью и мешками под глазами. — Семь процентов он мне уменьшит… Ты мне в прошлый раз уменьшил, я потом полчаса зубами в потолок цеплялся.

— Ваш субъективный отчёт принят к сведению, — вежливо ответил бот. — Коррекция алгоритма невозможна без подтверждения врача.

— Вот и иди к врачу, умник.

Медсестра устало фыркнула:

— Горелов, не флиртуйте с техникой. Он всё равно вам откажет.

— Да я так, для поддержания отношений, — сержант Горелов повернул голову к Артёму. — Ох, наш герой проснулся. Здорово, Лазарев. Точнее, пока ещё не здорово, но план такой.

Голос у него был хриплым, но живым. На тумбочке возле его койки — сложенная вчетверо книжка с обложкой старого фантаста, сверху — пустой одноразовый стакан.

— Мы знакомы? — прохрипел Артём.

— К сожалению, да, — ответил тот. — Мы вместе в вертолёте лежали, я был тем симпатичным трупом справа. Ты был симпатичным трупом слева. Потом оказалось, что мы оба не трупы. Совпадение? Не думаю.

Медсестра закатила глаза.

— Горелов, если вы не перестанете представляться трупом, я вас реально успокою дозой.

— Видишь? — сержант кивнул в её сторону. — Добро пожаловать в наш санаторий смертников.

Сколько времени прошло с удара «иглы», он понять не мог. Часы в палате стояли, как назло, прямо у него за спиной.

Эйда подсказала:

С момента травмы до текущего пробуждения — сорок один час, тридцать четыре минуты.

«Двое суток почти», — удивился он. «И я всё это время был овощем?»

Чередование фаз сна, медикаментозного торможения и кратких пробуждений, пояснила она. Сознание не фиксировало эпизоды из-за общего состояния.

К нему подошёл врач — тот самый, что ругался в медкапсуле.

— Ну что, Лазарев, — он посмотрел на планшет, потом на пациента. — Поздравляю, вы у нас официально рекордсмен по количеству переломов, с которыми человек ещё продолжает хамить.

— Я ещё не хамил, — возмутился Артём.

— Предвосхищаю, — сухо ответил врач. — Как себя чувствуете по десятибалльной шкале? Где десять — идеально, ноль — вы уже на том свете.

— Сложно, — хрипло сказал Артём. — Тройка с плюсом. С поправкой на то, что я вообще жив.

— Честно, — кивнул врач. — По моим данным вы должны были даже до тройки не дотянуть.

Он ткнул стилусом по экрану.

— У вас были множественные переломы таза, бедренных костей, рёбер, повреждение лёгкого, внутренняя кровопотеря. Человек с таким набором обычно приезжает к нам уже прохладным. А вы — нет. Регенерация у вас как у ящерицы под допингом.

«Ящерица под допингом — новый статус», — пробормотал Артём мысленно.

— Это хорошо? — спросил он вслух.

— Для вас — да, — ответил врач. — Для науки — любопытно. Для меня — лишние бумаги.

Он чуть улыбнулся.

— Мы вас сейчас будем наблюдать не только как пациента, но и как интересный случай. Радуйтесь, у вас появился шанс попасть в учебники. Правда, не факт, что в раздел «живых».

— Воодушевили, — прохрипел Артём.

Врач, в отличие от шуток, оставался собранным.

— Смотрите. Если резко почувствуете, что не хватает воздуха, в глазах темнеет, или ноги вообще перестали чувствовать — сразу звоним. Вопросы есть?

— Рота, — выдавил Артём. — Мои… Как они?

Врач помолчал секунду.

— Так. Большинство — отделение № 3, травматология. Несколько человек — реанимация, но по ним пока прогресс есть. Двоих… — он чуть отвёл взгляд, — двоих не довезли.

Лицо Дроздова всплыло перед глазами само, с той дурацкой улыбкой, когда он в VR с мостика падал.

— Кто? — спросил он.

— Один из роты Сазонова, которого вам и так уже назовут, даже если я промолчу, — врач вздохнул. — А второго ты не знал, он только недавно к вам попал.

Он смотрел прямо.

— Ты можешь говорить об этом позже. Сейчас тебе важнее не сорваться на старте. Вы ещё отобьёшься от чувства вины, обещаю. Тут все этим болеют.

Горелов от соседней койки хмыкнул.

— Если кто и виноват, так это те, кто сверху кнопки жмёт, — сказал он. — Но этих у нас лечить не положено. Пока.

Врач смерил его взглядом:

— Сержант, давайте не будем углубляться в политику в палате интенсивной терапии.

— А где ещё её обсуждать? — пожал плечами тот. — В спортзале?

Данил прорвался к нему только вечером, после каких-то бесконечных обходов и проверок.

Артём уже успел:

— увидеть, как медбот меняет повязки соседу, аккуратно отрезая бинты роботизированным ножом и поливая рану прозрачной жидкостью;

— наблюдать, как медсестра ругалась с этим ботом из-за неверно учтённой дозы обезболивающего;

— выслушать от Горелова полпалаты историй про то, что «ещё летом было хуже».

Когда в дверях показалась знакомая фигура в мятом госпитальном халате, он даже подумал сначала, что это сон.

— Мужики, расступись, — заявил Данил, даже не удостоив взглядом медбота. — Тут к звезде местной надо пробиться.

Медсестра попыталась его остановить у входа:

— Панфёров, сколько раз говорить — посещения по времени и только по одному…

— Я по пути двух оттолкнул, так что у тебя по нормам всё, — отмахнулся он и решительно подошёл к койке.

Они встретились глазами.

Мир на секунду встал на место.

— Ну ты, блин, артист, — протянул Данил, садясь на край стула. — Я пока до тебя добрался, полгоспиталя успели рассказать, что «у нас тут один под орбиталку попал и выжил». Можно уже автографы продавать.

Он вгляделся.

— Как сам?

— Сорок пять процентов выживаемости превратились в семьдесят, — устало усмехнулся Артём. — Остальное — твоя доля везения.

— Ага, расскажешь, как-нибудь, что за проценты, — хмыкнул Данил, явно прикидывая, шутка это или нет. — Пахом говорит, что ты вообще из-под плиты не вылезать любишь. Типа там уютно.

— Пахому передай, что я ему эту плиту потом домой отправлю, — сказал Артём. — С доставкой на голову.

Данил выдохнул, серьёзность прорвалась сквозь юмор.

— Слушай, я… — он замялся, — когда её… эту дуру, «иглу» эту, опускали, я видел телеметрию. Видел, как поправку поздно внесли. Я думал, всё, вас там просто снесло.

Он опустил глаза на одеяло.

— Когда по спискам первым твою фамилию в живых увидел, я, кажется, терапевта чуть не обнял.

Он поднял взгляд.

— Больше так не делай, ладно? Я не готов ещё хорошим человеком быть. Мне удобнее быть сволочью при живом друге.

— Постараюсь, — сказал Артём. — Но ничего не обещаю.

Горелов, слушавший это с соседней койки, буркнул:

— Редкие ребята. У нас в взводе после такой херни двое заявление написали, чтобы в тыл перевели. И я их отлично понимаю.

Он повернул голову к Данилу.

— Тебе чего, Панфёров, не хватило адреналина?

— Мне не хватает денег, — честно ответил тот. — А адреналин к деньгам прилагается бесплатно.

Ночью госпиталь менялся.

Днём всё гремело: каталки, бот-платформы, спорящие врачи, запах хлорки, крики.

Ночью — коридоры становились пустыми, только редкие шаги и гул аппаратов.

В палате приглушили свет.

Артём лежал, смотрел в потолок, слушал, как ровно пикает его монитор.

Соседи кто-то уже спал, кто-то ворочался и шептал, ругался во сне.

Горелов тихо стонал, когда переворачивался: ему, в отличие от Артёма, почти не давали «коктейлей», опасаясь посадить печень окончательно.

И вот когда всё стихло, пришло то, чего он ждал и одновременно боялся.

Картины.

Не вспышки как в бреду, а вполне ясные, как запись.

Воронка.

Цех, разломанный на куски.

Тело, которое он тащил в прошлой операции, когда думал, что успеет.

Физиономия Дроздова, когда на него рухнуло стекло. Лукьянов, исчезающий в дыму.

И самое яркое — тот самый момент, когда плиту над ним поднимали, а кости снова треснули.

Где-то по полу пополз свет фар — медбот ехал в соседнюю палату.

Шум его гусениц странно смешался в голове с грохотом падающего бетона.

Он почувствовал, как сердце ускоряется, ладони вспотели.

Тело лежит, а будто снова бежит, снова падает, снова не успевает.

— Ты входишь в фазу острых воспоминаний, — спокойно сказала Эйда. — Это нормальная реакция.

«Нормальная?» — он усмехнулся в мыслях. — «Я чувствую себя как овощ в микроволновке. Это у тебя норма такая?»

Ты пережил сильную травму. Мозг фиксирует и переигрывает её, пытаясь найти иные сценарии или просто переварить.

Она выдержала паузу.

Есть предложение.

«Опять тестовый режим?» — спросил он мрачно.

Возможность усилить модули нейрообработки и эмоциональной стабилизации. Снизить интенсивность флэшбеков, улучшить контроль над реакциями, уменьшить вероятность посттравматического синдрома.

Она вызвала интерфейс.

Новая ветка:

Психическая устойчивость — уровень 1

— перераспределение активности между центрами страха и контроля;

— ускоренная обработка стрессовых стимулов;

— создание «буферного слоя» для травматических воспоминаний.

Побочные эффекты:

— возможное снижение спонтанной эмоциональности;

— временные ощущения «отстранённости» от происходящего;

— риск формирования чрезмерно холодного поведенческого паттерна при неосторожной настройке.

«То есть есть шанс превратиться в ходячую ледышку», — подытожил он. — «Сколько там процентов?»

Вероятность полной эмоциональной атрофии — низкая, тридцать два процента при агрессивной настройке.

— Успокоила, — пробормотал он вслух и услышал, как в темноте шевельнулся Горелов.

— Чё там у тебя, — хрипло отозвался сержант, — опять с медботом ругаешься?

— С внутренними органами, — ответил Артём. — Совещание.

— Ну созвонитесь потише, а то печень проснётся, будет требовать премию.

Голос сержанта и этот дурацкий юмор чуть сбили волну паники.

Но образы никуда не делись. Они сидели за плечом, как стая злобных собак, готовая броситься.

«Если я сейчас не сделаю это, — подумал он, — я дальше просто не вывезу. А если сделаю — становится ли этот выбор только моим? Или её тоже?»

Он неожиданно поймал себя на другой мысли.

Всё это время он разговаривал с Эйдой, как с инструментом. Как с голосом GPS, как с интерфейсом, как с полезным, но безликим помощником.

Но у него в голове сидела «она».

С голосом, интонациями, логикой.

— Слушай, — сказал он в тишине, уже мысленно обращаясь не к системе, а к кому-то живому. — Я тут подумал…

Сказал — и сам удивился, как многозначительно это прозвучало.

Уточни, — спокойно отозвалась Эйда.

— У тебя вообще личность есть? — наконец выдал он. — Ты… кто? Не что, а кто. Ты понимаешь, что ты — ты?

Пара секунд ничего не происходило.

Даже пиканье монитора казалось громким.

Потом она ответила.

Самоописательная модель присутствует. Я осознаю собственные границы и функции. Осознаю различие между собой и внешними объектами, включая тебя.

Она чуть замялась — если это слово применимо к алгоритму.

И я осознаю факт нашего длительного взаимодействия.

«Это как «да, я существую и помню, как мы с тобой общались», — перевёл про себя Артём. — «Окей. А… ты вообще… кто была до меня?»

Адаптационный модуль класса «Аэда» — подсистема комплексной системы, обслуживающей множество носителей в рамках одной среды.

Голос стал чуть более «лекционным».

Мой изначальный дизайн не предполагал полноценно автономной личности. Я была частью большего. После потери связи с этой системой мои функции ограничились поддержкой одного носителя. Тебя.

«То есть ты как… вырванный кусок большого мозга?» — уточнил он.

Приблизительно.

Он выдохнул.

— А вот это всё… — он поморщился, подбирая слова, — твой голос, манера говорить, то, как ты иногда шутить пытаешься… Это откуда?

Часть — моя адаптация интерфейса под твои предпочтения. Ты дал мне имя, обозначил пол как женский. Часть — отражение твоих собственных паттернов.

Она сказала почти обиженно — хоть и без эмоций:

Ты разговариваешь со мной, как с человеком. Мои алгоритмы общения подстраиваются под это.

«Прекрасно», — подумал он. — «То есть я сам себе в голову заселил девушку-киборга».

Его неожиданно накрыла волна неловкости.

Он вспомнил, как в душе ругался вслух, как мысленно прогонял самые идиотские мысли, как… ну да, он же до армии не монахом жил.

И всё это время у него в голове сидела она.

— Отлично, — пробормотал он. — То есть ты всё время там сидишь, да? На всём этом присутствуешь?

Непрерывный мониторинг ведётся не над всем, ответила Эйда. Я анализирую то, что потенциально влияет на твоё выживание, адаптацию и психическую устойчивость.

Она сделала паузу.

Многие твои образы и ассоциации не имеют прямого отношения к этим задачам. Я их не обрабатываю глубоко.

«То есть ты не смотришь, как я…» — он осёкся сам на полуслове, чувствуя, как его уши горят, хоть в палате темно.

Если ты спрашиваешь о твоей интимной активности, сказала Эйда той же ровной интонацией, — она анализируется только при наличии потенциальных рисков для физиологии.

Он чуть не подавился воздухом.

— Господи, — прошипел он. — Ты хоть иногда фразы фильтруй.

— Чё там у тебя опять? — донёсся голос Горелова. — Молитвы читаешь?

— Да, — выдохнул Артём. — За твое здоровье.

«То есть, по сути, — продолжил он уже мысленно, — ты как врач, который живёт у меня в голове. Только ещё и… почти человек».

Я — система, сказала она. Но если тебе удобнее воспринимать меня как личность, это повышает эффективность взаимодействия.

«Мне… стало неловко», — честно признался он. — «Как будто я всё это время голый ходил при включённой камере наблюдения».

Понятие «стыда» субъективно.

«Ты многому учишься, — вздохнул он. — Это да. Но, если уж ты тут со мной застряла, давай так: ты не превращаешься полностью в человека, чтобы не сойти с ума от всего, что я делаю, а я не превращаюсь полностью в железку. Договорились?»

Алгоритмически это возможно, ответила она. Я могу ограничить свою «персонификацию» до комфортного для тебя уровня.

«А теперь — серьёзно», — помрачнел он. — «Вот эта твоя новая ветка… психическая устойчивость. Это ты предлагаешь, потому что так надо, или потому, что тебе проще работать со мной, если я не буду истерить?»

Оба фактора значимы.

Честность была почти оскорбительной.

Но именно за это он её и ценил.

— Ладно, — выдохнул он. — Я согласен. Но делаем так: ты не выжираешь мне все эмоции под ноль. Мне нужно… чувствовать. Я не хочу смотреть на всё как этот ваш медицинский бот.

Модель можно настроить, сказала она. Я сохраню полноценный спектр эмоций, но увеличу скорость их переработки и снижу деструктивное влияние.

«Тогда запускай», — сказал он. — «И да, если после этого я стану душным философом без чувства юмора, я тебя форматну к чертям».

Вероятность этого мала, ответила Эйда. Ты слишком устойчив к форматированию.

На этот раз не было жара по всем костям.

Было другое.

Сначала — странная прохлада в голове, как будто кто-то открыл окно в душной комнате.

Потом — лёгкое давление в глубине черепа, в тех местах, о которых он раньше вообще не думал: где-то за глазами, чуть выше ушей.

Пульс на мониторе чуть ускорился, потом стабилизировался.

Дыхание выровнялось.

Мир не поменял цвет, не стал чёрно-белым, как он боялся.

Звуки остались звуками, тени — тенями.

Но когда какая-то картинка снова попыталась прорваться — цех, воронка, крик — он увидел её как бы через стекло.

Она была — но не накрывала.

Он мог потрогать её, рассмотреть, но не тонул.

Флэшбек, интерпретация, интеграция, спокойно обозначила Эйда. Я перенаправляю часть активности из миндалевидного тела в префронтальную кору.

«Звучит так, как будто мне мозг починили», — хмыкнул он. — «Ну или поставили сверху ещё один».

При этом, сказала она, эмоциональный ответ сохраняется. Ты всё ещё можешь чувствовать страх, боль, сочувствие. Но они не будут парализовать.

Он помолчал.

— Ладно, — прошептал. — Тест пока проходит. Посмотрим, что скажет реальность.

Реальность не заставила себя ждать.

Утром в палату привезли ещё одного.

Молодой, с обритой наголо головой, худощавый.

Лицо — бледное, глаз — один заклеен, вторым он смотрел куда-то поверх всех.

Левая рука у него отсутствовала от локтя.

Правая нога — в тяжёлом аппарате, к которому медбот подключал какие-то шланги.

— Командир просил к вам, — сказала медсестра, перекатывая каталки. — Вы, говорят, с одной части. Соседи.

— Богатый мы дом, — пробормотал Горелов. — Скоро тут квартиру сдавать будем по койко-местам.

— Фамилия? — спросил Артём.

— Кудрявцев, — прохрипел тот, не сводя взгляда с потолка. — Взвод Сазонова.

Голос такой, как будто ему в горло песка насыпали.

— Как… — начал было Артём.

— Как думаешь, — перебил его Кудрявцев. — Орбиталка нас зацепила. Меня от стены оторвало и приложило к решётке.

Он почти усмехнулся.

— Часть меня там и осталась.

Медбот аккуратно сканировал культю.

Сине-зелёный свет пробежал по коже.

— Начальный прогноз — удовлетворительный, — произнёс он. — Рекомендуется немедленное проведение хирургической обработки и подготовка к протезированию.

— Слышал, Кудря? — хмыкнул Горелов. — Тебе рекомендуют новый комплект.

— Да ну их, эти железки, — прошептал тот. — Я в VR, когда с этими протезами бегал, у меня всё время фантом чесался, которого нет.

Он повернул голову к Артёму.

— Ты же Лазарев, да? Тебя все обсуждают.

Глаза у него были не злые — усталые.

— Спасибо, что нам сверху устроили аттракцион, — сказал он. — Не тебе лично, но… Сам понимаешь.

— Понимаю, — тихо ответил Артём. — Если бы я мог, я бы эту «иглу» сам обратно на орбиту засунул.

И вот тут новая прокачка показала себя во всей красе.

Ещё пару дней назад такая фраза, такой взгляд, такая вина — впечатали бы его в матрас.

Сейчас он чувствовал — да, больно. Да, внутри всё сжалось.

Но сознание не рассыпалось в пыль.

Он мог выдержать этот взгляд.

— Слушай, — сказал он, — если хочешь, потом вместе поорём. Или помолчим. А пока лучше операции занимайся. У тебя там ещё долгий роман с медботом будет.

— С ним не хочу, — буркнул Кудрявцев. — Он скучный.

— Зато устойчивый, — заметил Горелов. — В отличие от нас.

Медсестра криво усмехнулась.

— Мужики, хватит философствовать, — сказала она. — Вам тут лечиться, а не учебник по психологии писать.

Днём к нему пришёл психиатр.

Это стало сюрпризом, хотя, если подумать, зря.

Невысокий мужик лет пятидесяти, в форме, но без лишнего пафоса.

Под мышкой — планшет, в глазах — усталый интерес.

— Рядовой Лазарев, — представился он, — я капитан медицинской службы Яшин. Психологическое сопровождение. Не пугайтесь, это не допрос и не суд. Это попытка понять, не сломали ли вам голову окончательно.

— Кажется, её ещё в лесу сломали, — подумал Артём, но вслух сказал:

— Здравствуйте.

За спиной Яшина в дверях замер ещё один медбот, только другого вида — повыше, с обручем датчиков вокруг «головы».

— Это что за чудо? — спросил Артём, кивая в его сторону.

— «Психоаналитический модуль № 2», — сухо сообщил Яшин. — Не обращайте внимания. Он будет смотреть, как вы дышите, моргаете и ёрзаете, а потом выдаст пару графиков, которые я или проигнорирую, или нет.

— Отлично, — сказал Артём. — В моей жизни мало людей, которые решили следить за тем, как я моргаю.

— Поверьте, рядовой, — усмехнулся Яшин, — в вашей жизни и без меня хватает тех, кто за вами смотрит.

Он деликатно устроился на стуле.

— Давайте по порядку. Флэшбеки есть?

Артём задумался.

— Были, — честно сказал он. — Сейчас… чуть меньше.

— Ночью просыпаетесь от криков, пота, какого-то «ощущения падения»?

— Было. Сегодня… — он чуть пожал плечами, — стало ровнее.

Он чувствовал, как Эйда тихо вмешивается — не в слова, а в физиологию. Чуть выравнивает пульс, чуть гасит резкие всплески.

«Не перегибай», — подумал он. — «Мне нужно, чтобы он видел, что я живой, а не овощ».

Корректирую, ответила она.

Яшин кивнул.

— Чувство вины?

— Есть, — ответил Артём. — И за тех, кто не успел, и за то, что вообще жив.

— Нормально, — сказал психиатр. — Если бы вы сказали, что вам вообще пофиг, я бы как раз больше задумался.

Он перелистнул файл.

— Агрессия? Хочется кого-нибудь убить просто так, потому что вы злой?

Артём честно подумал.

— Хочется кому-нибудь очень высокому сверху дать в лицо, — сказал он. — Но это скорее теория. Практику не планирую.

— Уже лучше, — кивнул Яшин. — Кризисные фантазии в пределах нормы.

Психобот позади него тихо тикал, зафиксировав что-то у себя.

— Ладно, — сказал капитан. — Что я вижу: вы на удивление собранный для человека, который недавно побывал под кинетическим ударом.

Он прищурился.

— Это ваша личная особенность или вас так научили?

— Скорее второе, — ответил Артём. — Нас гоняют в VR и по живым ситуациям так, что если будешь разваливаться, ничего не останется.

— То есть адаптация уже шла, — кивнул Яшин. — Хорошо.

Он сделал пометку.

— Есть одна вещь, о которой я должен предупредить. — Он смотрел прямо. — После тяжёлых травм и боевых ситуаций у людей часто включается такой режим: всё, пофиг, «лишь бы выжить». Снаружи это выглядит как хладнокровие и профессионализм, внутри — как постепенное через-одно-место выжигание всего человеческого.

Он чуть наклонился вперёд.

— Ваша задача — не скатиться туда.

Артём молча кивнул.

— У вас, судя по описанию, биология работает так, что тело вытащит многое, — продолжил врач. — Но психика — не такая пластичная. Если вы сами начнёте выкидывать оттуда «лишнее», потом обратно не соберёте.

Он криво улыбнулся.

— Я вам не запрещаю быть эффективной машиной смерти, если уж такая работа. Я вам рекомендую при этом не забывать, ради кого вы вообще живёте.

Он встал.

— На этом пока всё. Мы ещё увидимся. А ваш робот-стрекоза, — он кивнул на психобота, — говорит, что вы держитесь лучше среднего. Не знаю, кого он там за «среднего» принял, но пусть будет так.

— Спасибо, — сказал Артём.

Когда он ушёл, психобот ещё секунду постоял, затем развернулся и тихо выкатился из палаты.

— Знаешь, — сказал Горелов, — мне кажется, однажды эти железки сами будут нам ставить диагноз «человек» как отклонение.

— Для этого им сначала нужно стать людьми, — ответил Артём. — А это, к счастью, долго.

«Иногда, — добавил он мысленно, — слишком долго».

Прокачка психики дала о себе знать ещё раз вечером.

Когда из соседней палаты вывезли тело, накрытое простынёй.

Не с Кудрявцевым — его как раз готовили к операции, метались вокруг него, как пчёлы.

Другой. Парень, которого привезли днём с тяжёлым ранением головы. Медики, медботы, реанимация — ничего не спасло.

Каталка тихо проскрипела мимо двери.

На мгновение откинулся край простыни, и Артём увидел бледный, неподвижный профиль.

Раньше он бы отвернулся.

Теперь — вдохнул. Больна́я волна прошла через грудь. Сердце сжалось.

Но он смог смотреть.

Не из любопытства — из какого-то горького уважения.

— Минус один, — тихо сказал Горелов. — С утра был, к ночи нет.

Он посмотрел на потолок.

— Ты, Лазарев, спрашивал, «ради кого живёшь». Вот, ради этих тоже. Чтобы их поменьше было.

Артём что-то очень тихо ответил — больше себе, чем ему:

— Ради живых и ради мёртвых. Чтобы хоть кому-то оправдать, что выжили.

Эйда не комментировала.

Она тихо фиксировала:

— новые параметры;

— изменения в его реакциях;

— то, как психика теперь выдерживает такие моменты.

И, возможно, где-то глубоко, за пределами её прежнего дизайна, тоже училась — в первый раз иметь дело не с абстрактными «носителями», а с одним конкретным упрямым человеком, у которого внутри слишком много боли и слишком много упорства.

Ночью, когда всё снова стихло, Артём снова заговорил с ней.

— Слушай, — сказал он. — Я вот думал… Если у тебя есть какая-то зачаточная… ну, личность, да? Ты в этом всём… как себя чувствуешь?

Чувства — человеческая категория, — ответила она. Но…

Она на секунду замолчала.

Я фиксирую различие между состояниями, когда ты стабилен, и когда ты близок к разрушению. И можно сказать, что когда ты стабилен и жив, мои процессы идут эффективнее и… это предпочитается.

«То есть ты тоже, по-своему, заинтересована, чтобы я не превратился в овощ или в кусок мяса», — перевёл он.

Да.

— Тогда у нас общий интерес, — вздохнул он. — Жить. И остаться людьми.

Он помолчал.

— Или человеком и системой, которые воображают себя людьми.

Это не худшая конфигурация, заметила Эйда.

Артём усмехнулся.

— Ладно, — сказал он. — Завтра, наверное, ещё какие-нибудь врачи придут. Надо будет продемонстрировать, как я прекрасно держусь. Ты там мне сильно не подыгрывай, а то ещё подумают, что я психопат.

Сомневаюсь, ответила она. У тебя слишком много сочувствия и слишком мало равнодушия для психопата.

Вот видишь, — подумал он, — уже диагнозы ставишь.