Порочная луна

25

Все, что я знаю, — это жгучая, ослепляющая боль. Она затмевает все рациональные мысли и любое восприятие окружающего мира до такой степени, что все, что я могу сделать, это молиться о быстрой смерти, которая избавила бы меня от моих страданий. Мои кости словно раскалываются на части. Ощущение, что мои мышцы разрываются на ленты. Это как будто меня разрывает на куски изнутри, каждый дюйм моего тела в огне, в то время как внутри моего черепа взрывается.

Я и раньше испытывал боль, но никогда такую. Чем сильнее я пытаюсь с ней бороться, тем больнее.

Вскоре после смерти моей мамы я начала осознавать, что внутри меня растет тьма; порожденный яростью зверь, которого я тщательно держал взаперти. Я думал, это метафора — механизм совладания с моими эмоциями, — но сегодня вечером он внезапно зажил собственной жизнью, превратив меня в того самого монстра, на охоту за которым я потратил большую часть своей жизни.

В этом нет смысла. Если бы не было так чертовски больно, я бы подумал, что все это какой-то лихорадочный сон или тщательно продуманная мистификация. Может быть, та постоянная головная боль, которую я испытываю, на самом деле является опухолью мозга, и болезнь взяла верх, вызывая у меня яркие галлюцинации.

Или, может быть, вся моя жизнь была ложью.

В тот момент, когда Эйвери срывается с места и убегает от меня по коридору, в моей груди возникает резкий толчок, что-то глубоко внутри побуждает меня последовать за ней. Инстинкт непреодолим, и это последний толчок, который нужен зверю, чтобы, наконец, вцепиться когтями в мою кожу. Прежде чем я успеваю понять, что происходит, я катапультируюсь на задворки собственного разума, когда он полностью вселяется в мое тело, кости хрустят и перестраиваются, пока все следы моей человечности не исчезают, и я принимаю облик волка.

Теперь, когда изменение завершено, мне больше не больно, но я также не контролирую свое собственное тело. Я как будто смотрю на мир глазами животного, когда оно запрокидывает голову, из его горла вырывается низкий вой.

Наше горло.

Я не только слышу это, но и чувствую напряжение в своих голосовых связках.

Тем не менее, зверь сейчас на месте водителя. Я не могу контролировать то, как он прыгает вперед, выбегая из камеры и устремляясь по коридору в том направлении, куда ушла Эйвери. Дверь в конце все еще приоткрыта, и он приоткрывает ее носом достаточно широко, чтобы проскользнуть внутрь, прыгая в старый подвал и направляясь к ступенькам в задней части. Они освещены бледным лунным светом, льющимся из открытой выходной двери, и грязь и мусор хрустят под лапами волка — нашими лапами, — когда мы поднимаемся по лестнице к отверстию наверху, выпрыгивая наружу, на теплый ночной воздух.

Мой взгляд сразу же приковывается к полной луне в небе, и инстинкт снова срабатывает, когда я запрокидываю голову, испуская еще один глубокий, заунывный вой.

Зверь хочет Эйвери, но ее нигде не видно. Я чувствую ее запах на ветру, нежные ноты груши и полевых цветов пробуждают мои чувства и доводят моего волка до исступления. Я точно определяю, с какой стороны он доносится, но как раз в тот момент, когда я собираюсь броситься в лес, чтобы догнать ее, движение на периферии моего зрения заставляет меня в тревоге повернуть голову вбок. Солдат, одетый в тактическое снаряжение, огибает угол хижины с пистолетом наготове.

Желание броситься за Эйвери немедленно сменяется необходимостью защитить ее.

Она важна, она для нас, она наша. Мы не можем позволить ему добраться до нее.

Я поворачиваюсь лицом к солдату, вздыбив шерсть и приготовившись к бою. Поскольку он в полном тактическом снаряжении и очках ночного видения, я даже не могу сказать, кто это, но его личность не имеет значения, когда он наставил на меня пистолет.

Я бросаюсь в его сторону.

Он нажимает на спусковой крючок, и я вздрагиваю одновременно от хлопающего звука выстрела и от жала дротика с транквилизатором, вонзающегося в мое плечо.

Огонь обжигает мои вены. Мышцы сводит судорогой. Я издаю рев, щелкая челюстями на мудака, который только что выстрелил в меня, и он в ответ делает еще один выстрел. Второй дротик с транквилизатором вонзается в мою кожу, жжение в теле усиливается, а в глазах начинает темнеть.

Я использовал ЖТ на многих оборотнях, но никогда не ощущал эффект воочию. Это головокружительно, чертовски мучительно, и через несколько секунд я падаю на землю бесполезной кучей, мир вокруг меня меркнет, когда я теряю сознание.

Леденящая душу вода брызгает мне в лицо, заставляя проснуться. Мои глаза резко открываются, и я хватаю ртом воздух, шок сжимает мои легкие и заставляет меня чувствовать, что я задыхаюсь. Пока я пытаюсь отдышаться, мое зрение обретает четкость, и я оказываюсь прямо посреди своего самого страшного кошмара.

Я привязан к стулу, толстые стяжки на молнии приковывают мои запястья за спиной, а лодыжки — к ножкам стула. Бетонный пол под моими ногами окрашен в болезненно-коричневый цвет от крови, пролитой на него несколько недель назад, и четверо солдат Гильдии окружают меня, их лица искажены отвращением и ненавистью.

Я заключенный. Я в камере. И я умру здесь.

Я знаю это так же точно, как свое собственное имя, но не инстинкт самосохранения заставляет меня сесть прямее и встретиться взглядом с каждым человеком, стоящим в камере. Это шок и замешательство от того, почему я вообще здесь; отказ принять то, во что я превратился прошлой ночью, когда зверь вырвался из клетки в моем сознании.

— Ну, смотрите-ка, кто проснулся, — усмехается Коллинз, с громким стуком роняя ведро, которое держал в руках, на пол.

Темплтон стоит рядом с ним, но имена двух других солдат, сопровождающих их, ускользают от меня. Это новобранцы, и, судя по садистским выражениям на их лицах, им не терпится запачкать руки.

Прежде чем я успеваю вымолвить хоть слово, Коллинз отводит кулак назад, замахиваясь, прежде чем ударить им меня по щеке. Костяшки его пальцев соприкасаются с громким хрустом, кровь скапливается у меня во рту, когда кто-то другой наносит второй удар с другой стороны. Все четверо приближаются ко мне, нанося удары по голове, лицу, туловищу. Я вскрикиваю от ярости, когда одно из моих ребер трескается. Я плюю кровью в Темплтона, когда он бьет меня по губам и выбивает один из зубов. Я извиваюсь в своих путах, пытаясь освободиться, но мои усилия тщетны. Удары просто продолжают поступать, и я бессилен их остановить.

Затем внезапно атака прекращается. Я слышу звук тяжелых ботинок, шаркающих по полу, когда кто-то приближается, низкий голос моего отца, выкрикивающий команду.

— Уходите.

В ответ на это единственное слово солдаты, напавшие на меня, разбегаются, как мыши, и я медленно поднимаю свою ноющую голову. Один мой глаз почти заплыл, но я смотрю другим, как они вчетвером карабкаются вверх по лестнице, выходят из подвала и захлопывают за собой дверь наверху.

Сплевывая каплю крови на пол, я перевожу взгляд на отца, каждый дюйм моего тела кричит от боли.

— Чт… почему? — я заикаюсь.

Он складывает свои мощные предплечья на груди, пригвождая меня ледяным взглядом.

— Ты знаешь почему.

В тот момент, когда я вижу этот взгляд в его глазах, что-то внутри меня съеживается и умирает. Он смотрит на меня, как на незнакомца. Как будто я враг.

— Но я твой сын, — прохрипел я, слабо пытаясь воззвать к его чувству порядочности.

Теперь я знаю, что под моей кожей скрывается настоящий зверь, но я все еще я.

— Ты мне не сын, — выплевывает папа.

Его губы кривятся от отвращения, когда он опускает взгляд, чтобы медленно окинуть меня взглядом, его взгляд становится еще более резким, когда его глаза возвращаются к моим.

— Ты чудовище.

Я качаю головой, мой разум все еще пытается смириться с тем, что произошло прошлой ночью, и в то же время не в состоянии понять, как это вообще возможно. Моя мама умерла от рака. Я наблюдал, как болезнь пожирала ее, пока от нее почти ничего не осталось. Если бы она была оборотнем, ее тело исцелилось бы, а не поглотило само себя. И если то, что сказал Эйвери, правда, что это генетическое заболевание, то это должно означать…

— Ты такой же, как я? — задыхаюсь я, пытаясь разобраться во всем этом. — Мама не могла быть…

— Твоя мать не была оборотнем, — перебивает он, хмурясь еще сильнее, когда делает шаг в мою сторону. — Она была шлюхой. Но я любил ее, поэтому, когда она приползла ко мне после того, как мы расстались, напуганная и залетевшая от ребенка другого мужчины, я помог ей сбежать и вырастил тебя как своего собственного.

Он прищуривается, глядя на меня, крепко стиснув челюсти.

— Какая это была гребаная ошибка.

Весь воздух покидает мои легкие на одном выдохе, в моем мозгу происходит короткое замыкание.

— Папа…

— Не называй меня так, — огрызается он, пиная ножку стула и заставляя мое тело дернуться назад.

Он теснит меня, его присутствие нависает надо мной, когда он обхватывает рукой мое горло и пристально смотрит мне в глаза.

— Ты испортил все! — кричит он, слюна слетает с его губ и попадает мне на лицо. — Ты позволил ей уйти, и теперь у тебя есть только один способ все исправить.

Он крепче сжимает мое горло, ограничивая дыхательные пути, затем сердито отталкивает меня, потирая рукой голову, поворачивается и шагает по камере.

Неприятное предчувствие скручивается у меня внутри, шея все еще горит от его удушающей хватки.

— Что? — спрашиваю я хрипло, хотя уже знаю ответ.

Он больше не видит во мне своего сына — или даже человека, если уж на то пошло. В его глазах я превратился всего лишь в дикого зверя, недостойного дышать одним воздухом. Вся любовь, которую он питал ко мне, испарилась в ту же секунду, как я обратился.

Он поворачивается на каблуках, чтобы снова посмотреть мне в лицо, его холодные темные глаза встречаются с моими.

— Ты займешь ее место, — невозмутимо заявляет он.

Мои глаза расширяются от ужаса, когда я резко выдыхаю сквозь зубы.

— Папа, — шепчу я, мое разбитое сердце разрывается где-то посередине.

Выражение его лица остается бесстрастным.

— Ты можешь доставить посылку добровольно, или я могу уложить тебя, вскрыть и засунуть бомбу внутрь твоего трупа, как я планировал сделать с ней, — бормочет он, глядя на меня с презрением. — Твой выбор.