Покоренная Хвороком (ЛП)

Глава 16

Дыхание у неё сбилось, но она не двинулась.

Он стоял перед ней — молчаливый, в броне, его руки всё ещё лежали на её плечах, словно груз, от которого невозможно избавиться. Не больно. Не жестоко.

Просто неизбежно.

Кожа зудела под одеждой — не её собственной, а той, что дуккары надели на неё после аукциона. Полупрозрачной. Оскорбительно тонкой. Созданной, чтобы выставлять напоказ, а не защищать. Она ненавидела каждую её нить.

Это было не её.

Как и всё остальное.

В горле жгло упрямство.

— Если ты так хочешь видеть меня голой, — прошептала она хрипло, — тогда сделай это сам.

На мгновение — дикое, безрассудное — ей показалось, что он может отреагировать. Что, может быть… может быть, он ответит как живое существо.

Но нет.

Лишь едва заметный наклон шлема. Почти незаметное движение.

Молчаливое согласие.

Ну что ж.

Тогда он начал.

Его пальцы в перчатках скользнули с её рук к краю тонкого топа — скорее вуали, чем одежды. Он поднимал его медленно, будто эта прозрачная тряпка весила что-то значимое. У неё перехватило дыхание, когда прохладный воздух коснулся кожи, когда ткань отлипла от соли высохшего пота и напряжения.

Она не помогала ему.

Но и не сопротивлялась.

Пусть.

Пусть он сам снимет с неё последнее, что хоть как-то можно было назвать своим.

Он уронил верх безо всякой осторожности. Тот мягко лег на пол бесформенной лужей. Ничтожный. Как мусор. Потом его руки вернулись — ниже. К юбке. К этой жалкой тряпице, которую дуккары повязали у неё на бёдрах, будто упаковку для продажи.

Он начал медленно. Возможно, пытаясь сохранить иллюзию контроля. Но она быстро исчезла. Ткань запуталась. И без колебаний — без терпения — он рванул ее.

Звук рвущейся ткани прозвучал в тишине, как выстрел. Она едва заметно вздрогнула.

Ещё рывок.

Ещё треск.

Последние полосы материи поддались под его руками, разлетаясь клочьями, как мокрая бумага.

Из её груди вырвался короткий вздох. Она тут же его подавила.

Не от боли. Не от ран. А от пугающей, жестокой лёгкости происходящего. Будто всё, что было на неё навязано — всё, что она не выбирала, — значило для него меньше, чем ничто.

И вот… Всё закончилось.

Она была обнажена.

Полностью.

Воздух ощущался чужим на коже. Слишком ярким. Слишком острым. Будто сам свет мог резать. Ей хотелось прикрыться. Провалиться сквозь пол. Исчезнуть. Но она не сделала этого. Она стояла.

Спина прямая. Кулаки сжаты. Тело дрожит — но остаётся на ногах.

Он стоял перед ней, всё ещё полностью закованный в броню. Неприкосновенный. Скрытый. Она была единственной обнажённой. Единственной уязвимой. И он даже не моргнул.

Ни намёка на кожу.

Ни тени лица. Только чёрный металл. Высокий. Безликий. Давящий.

Её голос сорвался, когда вырвался наружу:

— Ублюдок.

Он не отреагировал.

Не ответил.

Не дал ни малейшего знака, что её нагота хоть что-то для него значит.

Он просто смотрел.

И это — каким-то образом — было хуже всего.