Поцелуй победителя

Глава 12

Она выплыла из мрака.

У неё болело всё: плечи, рёбра, особенно живот. Но спазмы, ломавшие тело, исчезли. Всё окружавшее её было невероятно мягким. Пуховая перина. Тонкая сорочка. Чистая кожа. Невероятно мягкая подушка под щекой. Кестрел моргнула, услышав короткий взмах ресниц, соприкоснувшихся с тканью подушки. Её волосы лежали свободно. Они были гладкими и чистыми. Когда она только сюда прибыла, они были омерзительными. Она вспомнила, как Сарсин распутывала их пальцами, смазанными маслом.

— Отрежь их, — сказала тогда Кестрел.

Но стоило только этим словам слететь с её сухих губ, как она почувствовала, словно разваливается на части, и её одолел суеверный страх, будто это не она произнесла, а эхом повторила уже когда-то сказанное ею же.

— О нет, — сказала тогда Сарсин. — Не в этот раз.

Отрежь их. Да. Это было в другой раз. А потом она вспомнила о мириадах косичек под пальцами, и то, как она ненавидела их… из-за призрака неожиданного приятного ощущения… и ещё чего-то приятного, но почему всё это куда-то делось, её разум отказывался говорить.

«Такая светская барышня, как ты, может потом пожалеть о том, что отрезала волосы», — сказала тогда Сарсин.

«Пожалуйста, я не могу это выносить».

Сарсин распутывала тугие колтуны — напоминание о трудовом лагере. Движение пальцев в её волосах кружило Кестрел голову. Она снова и снова стискивала зубы, чтобы не кричать от боли.

И теперь Кестрел в замешательстве коснулась ленты в волосах на подушке. В тюрьме она забыла, что такое цвет.

Ей знаком этот цвет. Тёмно-русый. Чуть рыжеватый. Когда она была маленькой, волосы были рыжее. Воинственно рыжий, говорил отец, крутя в руках её косу. Она подозревала, он был разочарован, что они со временем потемнели.

Кестрел села… слишком резко. Перед глазами потемнело. Голова закружилась.

— Ой, — раздался голос.

Её зрение прояснилось. Сарсин поднялась из кресла (сизовато-серого дерева, обивка цвета матового жемчуга; это тоже было знакомо) и подошла к столику, на котором стояла супница. Сарсин взяла чашу с дымящимся отваром и поднесла её Кестрел:

— Голодна?

Желудок Кестрел заурчал.

— Да, — сказала она, удивляясь такой простой вещи, как обычный голод. Она выпила отвар и сразу же почувствовал себя опустошенной. Чаша повисла у неё в руках. — Сколько? — только и удалось сказать ей.

— Сколько времени ты здесь провела? Два дня.

Окна были зашторены, но сквозь ткань проникал дневной свет.

— Тебя била дрожь, — сказала Сарсин, — и ты была очень больна. Но, похоже, — женщина коснулась щеки Кестрел, — кризис миновал.

Женщина была доброй, подумала Кестрел. Преисполненная бодрой уверенности. Надежная, обстоятельная, неподдельно заботливая. Морщинки озабоченности вокруг глаз. Непритворные. Наверное.

— Тебе нужен крепкий сон, — сказала Сарсин. — Попробуешь поспать?

Кестрел и это понравилось: Сарсин знала, что нечто, должное быть очень простым, на деле оказывалось сложным. Это правда, что бодрствование и сон в последние дни (два дня, напомнила она себе) сместились и стали сумбурными. Она посмотрела Сарсин в глаза. Глаза девушки округлились от удивления. Теперь она увидела то, чего раньше не замечала. Её сердце бешено забилось.

Они были того же цвета. Серого, как моросящий дождь. Густые черные ресницы. Как у него.

И губы тоже. Не совсем такой же формы. Но линия нижней губы и то, как приподнимаются уголки рта при улыбке, совпадали…

— Ну что? — ласково спросила Сарсин, забирая чашу у неё из рук, которая внезапно стала тяжелее камня.

Кестрел потянулась к свободной руке Сарсин и сжала её, да так и осталась лежать под непоколебимым взглядом серых глаз. Неправильно это, настаивала часть её. Неправильно искать его в лице этой женщины. Вообще искать его. Но Кестрел искала и ничего не могла с этим поделать, и когда сон уже раскрыл объятия, чтобы принять её, она больше не боялась в него провалиться.

Когда она проснулась, за окном стояла ночь. Лампа тускло горела. В кресле притаилась большая тень. Длинные, одетые в штаны вытянутые ноги в зашнурованных сапогах. Тёмная голова неудобно запрокинута на резную спинку кресла.

Чистый, спящий. Суровые черты лица сейчас были мягче. Лицо выбрито. Шрам.

Он был слишком чист. И находился достаточно близко, чтобы она могла слышать его запах. Он странно пах: уксусом и апельсином, и… щелоком?

Он разлепил веки. Один неопределенный, долгий вздох. Настороженность в свете лампы. Он смотрел, как она наблюдает за ним, но не шевелился.

Её кроличье сердечко затрепетало. Кестрел разрывало на части между недоверием и доверием, и еще каким-то чувством, которому было сложно подобрать название.

— Спи, — прошептал он.

Она закрыла глаза. Кроличье сердечко успокоилось, свернувшись калачиком в собственном силке, и, казалось, теперь это существо больше стало напоминать себя прежнего: теплый мех, мягкий животик. В темноте вновь воцарился только звук дыхания.

Когда она снова проснулась, шторы были раздвинуты. Полдень. Жёлтый свет. Жемчужного цвета кресло оказалось пустым.

Неприятное ощущение стрелой пронзило её. Она не знала, что именно это означает, но это заставляло её чувствовать себя маленькой.

Кестрел резко села. На соседнем столике стояло зеркало. Девушка сползла с кровати. Она все еще была очень худой и неуверенно держалась на ногах. Да и туалетный столик с креслом стояли не рядом с кроватью. Для неё расстояние между ней и ними представляло собой настоящую пропасть. Когда она добралась до кресла, то просто рухнула в него.

Девушка в зеркале выглядела такой потрясенной, что первым инстинктивным желанием Кестрел было коснуться её. Чтобы успокоить. Кончики их пальцев встретились. Зеркало источало холод.

— Собираешься его разбить? — спросил голос.

Рука Кестрел упала. Она перевела взгляд и увидела Сарсин, стоящую в дверях у неё за спиной. Как бы то ни было, она не одинока. У женщины было такое выражение лица, как у человека, который наблюдает за кем-то уже какое-то время. В руках она держала тканевый сверток.

— Это не я, — произнесла Кестрел.

Сарсин повесила ткань, платье, на жемчужно-серую спинку кресла. Она подошла ближе и положила руку на плечо Кестрел — теплую, но всё так же не касающуюся отметин, которые она, возможно, видела на спине через тонкую ткань её сорочки.

Кестрел вновь взглянула на очень худую девушку с запавшими глазами. Растрескавшимися губами. На выпирающие ключицы.

— Вот, — сказала Сарсин и собрала волосы Кестрел. Она быстро заплела их в удобную косу.

— Он так делал, — неожиданно сказала Кестрел. Он когда-то заплел ей волосы. У этого (этого?) не было названия, у утраченного удовольствия, которое она пыталась вспомнить. Он не торопился. Чувственная медлительность. Его большой палец проводит по коже на тыльной стороне шеи. Завораживающе. А потом, на следующее утро, все те маленькие косички превратились в ужасные колтуны.

— Что? — Сарсин перевязала косу лентой.

— Ничего.

Сарсин встретилась с её взглядом в зеркале, но лишь произнесла:

— Что ж, давай оденемся.

— Для чего?

— Для того, чтобы больше походить на себя. — Сарсин потянула её и помогла встать на ноги.

Платье оказалось слишком свободным. Но оно прекрасно сидело на плечах и было идеальной длины. Ткань, цветочный узор…

— Оно моё.

— Да.

— Но этот дом не мой.

Пальцы Сарсин замерли на пуговицах.

— Нет.

— Тогда что я здесь делаю? Где вы это взяли?

Сарсин застегнула последнюю пуговицу.

— Как много ты помнишь?

— Я не знаю. — Кестрел расстроилась. — Откуда мне знать, много или нет? Для этого я должна знать, сколько я забыла. Ты расскажи мне.

— Будет лучше, если ты спросишь кого-нибудь другого.

Кестрел знала, о ком шла речь. И вновь это ощущение его пальцев, скользящих по её волосам. Это правда? Её подозрения, возникшие еще в тундре, были правдой? Возлюбленный? Возможно. В любом случае, что-то нежное. Но нежное, как ушиб.

— Нет, — ответила Кестрел Сарсин. — Я доверяю тебе.

Сарсин присела, чтобы надеть ей на ноги туфли.

— Почему?

— Тебе ничего от меня не нужно.

— Кто это сказал? Горничная может захотеть вещи своей госпожи.

— Ты не горничная.

Сарсин подняла взгляд.

— Почему ты нянчишься со мной? — спросила Кестрел. — Почему так добра ко мне?

Сарсин уронила руки на колени, покрытые юбкой. Она обеспокоенно поводила большим пальцем по противоположной ладони. Затем поднялась и помогла Кестрел подойти к зеркалу, стоявшему на полу, что отражало её в полный рост. Выбившаяся из сил Кестрел, раздираемая внутренними противоречиями, позволила женщине подвести себя к нему.

— Ну вот, — сказала Сарсин, когда Кестрел взглянула на своё отражение. — Теперь ты почти похожа на истинно валорианскую даму. А ты именно она и есть. Когда я впервые тебя увидела, то сразу же возненавидела.

Кестрел внимательно оглядела себя. Она не увидела того, что стоило ненавидеть. Ничего. Только тень девушки в красивом платье.

Больше книг на сайте — Knigolub.net

— Я гадкая? — шёпотом спросила она.

Улыбка Сарсин вышла печальной.

— Нет.

Наступила тишина, которую Кестрел не хотелось нарушать, потому как на миг показалось, что она находится в вакууме безопасности, где нет места незаслуженной ненависти. Может, ей и не нужно ничего другого. Может быть, это было всё, что человеку необходимо.

— Почти одиннадцать лет назад ваш народ завоевал эту страну. Они поработили нас. Ты была богата, Кестрел. У тебя было всё, что пожелаешь. Вы были счастливы.

Кестрел нахмурилась. Слова Сарсин ей показались знакомыми, ей что-то вспомнилось, отдаленно. Но…

Это было желанием, поняла она. И счастьем.

— Всех деталей я не знаю, — сказала Сарсин. — Но мне известно, что прошлым летом ты купила Арина на рынке.

— Значит, это правда.

— Ты выиграла торги и привела его в свой дом. Но организатор торгов, мужчина по имени Плут…

Кестрел почувствовала мерзкий укол.

— …хотел, чтобы ты выиграла. Арин тоже. Твой отец — самый высокопоставленный генерал в армии Валории. Арин шпионил ради геранского восстания. У него была ключевая роль. Ничего бы не вышло, если бы не он. Или ты. Ты, не понимая того, давала ему важную информацию. Да ты бы и не рассказала ему ничего, узнай, кто Арин на самом деле, и как он поступает с тем, что ты ему сообщаешь. По всему городу произошли нападения на валорианцев, они были захвачены врасплох и убиты. И твои друзья в том числе.

Слёзы на мёртвой коже. Девушка в зелёном платье. Яд на фиолетовых губах. Кестрел сглотнула.

— После восстания, — продолжала рассказ Сарсин, — тебя поселили здесь.

— В качестве пленницы, — раздался приглушенный голос Кестрел.

Сарсин поджала губы, но отрицать не стала.

— Ты сбежала. Не знаю как. Следующее, что мы узнали, сюда явилась армия валорианцев и нас взяли в осаду. Но появилась ты и подарила Арину договор.

Тяжелый свиток бумаги под большим пальцем. Снег хлещет щёки. Белая бумага, белый снег, белое сердце.

— Договор провозглашал нашу независимость, мы становились самоуправляемой территорией, но при этом подчиненной императору. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Так оно и оказалось. Спустя несколько месяцев, местные начали заболевать. И я в том числе. Нас планомерно травили зараженной водой из акведуков. Император хотел убить нас, не рискуя жизнями своих солдат. Нам это известно наверняка, и мы это остановили, благодаря тебе. Ты снабжала информацией Тенсена, опытного куратора шпионов, оставшегося в столице. Арин не знал, кто был источником Тенсена. Тот отказался назвать имя, только кодовое: Моль.

Тебя схватили. Спустя какое-то время к нам с гор спустился геранский конюх, он принёс новости о том, что видел женщину в тюремной повозке, которая держала путь в тундру. Женщина отдала ему моль и попросила передать насекомое Арину. Арин отправился за тобой. И вот ты здесь.

Зубы Кестрел сжались, плечи одеревенели. Она не помнила большую часть из того, что Сарсин рассказала, и не была уверена, что делать с образами, пульсирующими в сознании. Она боролась с усталостью.

— Это безумие.

— Невероятно, я понимаю.

— Сказка. — Кестрел нащупала нужное слово. — Такое только в книжках бывает. Зачем бы мне делать подобное?

«Это был ты, — сказала она ему в тундре. — Из-за тебя я оказалась в заключении».

«Да».

— Похоже, я вела себя как полная дура, — резко сказала Кестрел.

— Ты вела себя как человек, спасший мне жизнь. — Сарсин коснулась тремя пальцами тыльной стороны ладони Кестрел.

Кестрел вспомнила значение этого жеста. Знание само открылось ей. Это был геранский жест. Он означал благодарность или извинение, или одновременно и то и другое.

Она собрала в две горсти ткань свободного платья. Мысли завертелись. Веки отяжелели и сами собой начали закрываться. Она пыталась представить себя прежнюю. Врага. Заключённую. Друга? Дочь? Шпионку. Снова заключённую.

— Кто я теперь?

Сарсин взяла обе руки Кестрел в свои ладони.

— Кто захочешь.

Сейчас Кестрел хотела оказаться спящей. Она, пошатываясь, дошла до ближайшего предмета мебели — дивана, но темнота накрыла её слишком быстро, чтобы успеть рассмотреть, что именно это было. Какой-то предмет, разве что не пол. Она сдалась ему на милость и быстро погрузилась в сон. Откуда-то взялась подушка, а потом и одеяло. Платье, которое принадлежало ей.

Кто-то перенес её на кровать. Не Сарсин.

Было темно, но тускло горела лампа. Кресло пустовало.

Она лежала, свернувшись на боку. Спина ныла от тупой боли. Неприятно жалили несколько глубоких отметин. В тундре она не особо обращала внимание на боль, потому что всё ещё находилась под воздействием наркотиков. Теперь их не осталось в организме, и тошнота вместе с тягой к яду были просто ужасными.

Боль вгрызалась в неё до самого сердца. Кестрел бросила взгляд на пустое кресло.

Ей пришло в голову, что после последнего раза, когда она проснулась ночью, он решил, что лучше будет держать дистанцию.

Ей пришло в голову, что холодок, который она ощущала, был ни чем иным, как чувством брошенности.

Она злилась на саму себя, на свое замешательство. Да кто она такая, чтобы позволить себе бойкотировать человека, спасшего ей жизнь, а потом еще и чувствовать себя обделенной из-за его отсутствия?

На самом деле она была не единой личностью, а двумя разными людьми. Кестрел прежняя и нынешняя, две половинки расколотой кости, которую теперь пытаются соединить.

Она повернулась на бок, лицом к стене, и протянула руку, чтобы коснуться, впервые, рубцов на спине. Сморщившейся плоти. Длинных зарубцевавшихся шрамов. Коснувшись, она отдернула руку и прижала её к груди.

«Засыпай», — приказала она себе.

Ей больше не нужна доза ночного наркотика. Не то чтобы… Мысли об этом ещё вызывали в теле тоску. Если бы кто-нибудь сейчас предложил ей порцию, то она залпом выпила бы её.

На следующий день (по крайней мере, Кестрел думала, что это было на следующий день, хотя казалось вполне возможным, что она могла проспать несколько ночей подряд), Сарсин помогла ей дойти до столовой. На столе лежали плоды илеа, хлеб, чай, молоко, связка железных ключей, и еще какой-то предмет, завернутый в муслин. Большой. Несуразный на вид кулёк. Он лежал рядом с ключами во главе тарелки.

— Это тебе, — сказала Сарсин.

— Сейчас Нинаррит? — Иноземное слово само пришло к ней на ум и сорвалось с губ. Древний геранский язык, вспомнила она, который был таким же древним, как их собственный. Никто давно на нем не говорил, но несколько слов сохранилось. До войны геранцы обычно дарили друг другу подарки на Нинаррит. Это был праздник.

— Нет. — Сарсин внимательно посмотрела на девушку.

— Что?

— Странно, что ты это помнишь.

— Кое-что я помню.

— Прошло одиннадцать лет с тех пор, как мы праздновали Нинаррит.

— Что это слово означает?

— Оно состоит из соединения двух слов: «сотня» и «свечи». Этот праздник знаменует последний день, когда боги жили среди нас. Мы празднуем надежду, уповая на их возвращение.

Кестрел надавила на свою память и медленно вытащила из её тягучих недр воспоминание.

— Моя няня. Она была геранкой. Я праздновала с ней тайно. — Кестрел задумалась, что бы с ней стало, будь они пойманы. Страх закрался к ней в сердце. Но больше некого было ловить врасплох, некому было её наказывать. — Я любила её. — Но вспомнить имя женщины она так и не смогла. Страх Кестрел сменился чувством утраты. Она попыталась улыбнуться, ощутив её неуверенную поступь.

— Чай остынет. — Сарсин засуетилась возле крынки, и Кестрел была благодарна геранке за то мгновение, когда на ее лице не осталось бремени чьего бы то ни было взгляда.

Она сказала Сарсин.

— Я бы хотела отпраздновать Нинаррит с тобой.

— Если мы вообще до него доживём, — мрачно ответила женщина, но покачала головой, когда Кестрел посмотрела на неё. — Давай, бери.

Ключи оказались тяжелыми.

— Они от дома, — сказала Сарсин, — от всех дверей.

Ключи отягощали ладонь. Она должна была это помнить, подумалось ей.

Кестрел отложила ключи в сторону.

— А это? — Она пробежала пальцами по муслину, служившему оберткой.

Сарсин приподняла брови (в слегка язвительной манере, как показалось Кестрел, хотя что-то в выражении лица женщины говорило о том, что это меньше имеет отношение к самой Кестрел, а скорее касается того, что Сарсин знала, а Кестрел нет). Чёрные брови, обуздавшие цинизм, далекие от забав… и вновь Кестрел узнала в ней его. Он так же смотрел на Кестрел прежде. Она гадала: отчего ей так уютно с Сарсин и неуютно в его присутствии, и почему эта непринужденность возникла, несмотря на их похожесть или благодаря ей.

— Посмотри сама, — сказала Сарсин.

Это был кинжал, ярко сияющий в развёрнутой ткани муслина. Убранный в ножны, перевязанный тонким пояском. Кожаный ремень был крепким, но гибким, в нём отсутствовала какая-то особенная элегантность, ведь его целью были долговечность и удобство. В нём имелось всего несколько отверстий под язычок пряжки, что говорило об уверенности создателя в правильности размера. Модель ножен, как и пояса, была проста и строга, никакой вычурности, однако наконечник был больше выгнут, чем Кестрел доводилось раньше видеть (о да, осознала девушка, она очень хорошо разбиралась в кинжалах). Не столь острый, чтобы ранить носителя сего дара, но достаточно, чтобы нанести ущерб, будучи загнанной в угол противником с зажатыми ножнами в руке. И ножны были не столь просты, как показалось на первый взгляд. Чуть ниже у горловины: два кольца, одно внутри другого, различие которых заключалось лишь в гравировке. Символ повторялся и на эфесе, идя по кругу рукояти, тяжелой настолько, чтобы убить, если ударить ею по определенной части черепа. Рукоять (Кестрел обвила пальцы вокруг неё) — идеально легла в руку, изогнутый щиток гарды надежно защищал пальцы.

Она высвободила клинок. Он был очень валорианским. За исключением прямого кончика и неизвестного символа, каждый элемент демонстрировал принадлежность к валорианскому стилю, от изогнутой гарды до двойной кромки на скошенном лезвии. Сталь сияла голубоватым оттенком, демонстрируя своё качество, но Кестрел в любом случае поняла бы это. Кинжал был лёгким и проворным в её руке. Прекрасно скован. Сбалансирован. С замечательными пропорциями. Создан мастером кузнечного дела.

Кестрел коснулась края клинка большим пальцем. На коже выступила кровь.

— Боги, — воскликнула девушка и сунула палец в рот.

Сарсин рассмеялась.

— Да ты теперь новообращенная, не так ли?

Кестрел вздрогнула. Она совсем забыла про Сарсин. Девушка нахмурилась, не понимая, к чему она это сказала. Это был просто инстинкт. Или инстинкт кого-то другого, давно пустившего корни у неё в душе, обитающего где-то в скрытом пространстве, ставшем естественным для неё, чтобы призывать богов, в которых она не верила. Кестрел убрала лезвие обратно и со стуком вернула подарок на стол.

— Почему ты даешь его мне? — С ключами все было ясно. Они означали, что она здесь не пленница, а гостья. Даже больше, чем гостья, если она правильно поняла дар. У гостей нет доступа ко всем комнатам хозяев.

Но кинжал…

— Я могу им убить тебя, — сказала она, — прямо сейчас.

— О, не думаю. — Сарсин все еще выглядела удивленной, но веселой. — Ты пока не боец.

— Это неважно. — Кинжал и ключи почему-то начали её немного расстраивать, хотя оба подарка (каждый по-своему) демонстрировали абсолютное доверие.

— Подумали, — осторожно произнесла Сарсин, — ты не должна чувствовать себя беззащитной.

Кестрел открыла рот, а потом закрыла, не осознавая до сего момента, как она себя чувствовала, и что первая эмоция, которая овладела ею, после попадания под визуальные чары кинжала, была чувством безопасности.

Сарсин произнесла:

— Мы…

Кестрел обожгла женщину взглядом.

— Я не переживаю, что ты кое-кому сделаешь больно, — сказала Сарсин. И по тому, как она построила фразу, можно было понять что её беспокоило… или всё ещё беспокоит.

— Понятно. — Губы Кестрел сжались в тонкую линию. — Мне не нужен кинжал, чтобы совершить самоубийство. Но я не буду этого делать. Я не из трусливых.

— Никто не считает тебя трусихой, — заверила её Сарсин.

Кестрел положила вложенный в ножны кинжал к себе на колени и взяла его в обе руки. Она чувствовала, что он принадлежал только ей. И если ей придется его отдать, то она испытает настоящую боль. И по тому, как Сарсин посмотрела на девушку, Кестрел решила, что женщина поняла её. Кестрел расслабила руки. Кинжал был её, и это было правильно. Ей доверили оружие, и это тоже было правильно.

Сарсин допила своё молоко.

— Этот кинжал, как и платья? — спросила Кестрел.

— Я не очень понимаю, о чём ты говоришь.

— Он был создан специально для меня. А у тебя остались мои прежние вещи, как платья, например? Как кинжал?

Сарсин замялась, словно она хотела рассказать, но слова застряли в горле.

— Твоё фортепиано, — наконец выдавила она.

Перед мысленным взором Кестрел сразу же появился инструмент: чёрный, большой, слишком большой для её сердца, неожиданно зародивший в ней острое желание.

— Где оно? — с трудом произнесла она.

— Внизу, в салоне.

Нахлынули воспоминания о музыке. Изгиб пальцев. Поражающие красотой ноты.

— Я хочу его увидеть, — сказала Кестрел. — Сейчас же.

— Честно говоря, я не уверена, что ты сможешь спуститься по ступенькам.

— Но…

— Тебя можно было бы отнести туда. Но мне не справиться.

— О…

— Ты не такая уж и лёгкая.

Кестрел молчала.

— Так мне попросить, чтобы тебя спустили вниз?

Она знала, о ком спрашивала Сарсин.

— Нет.

— Тогда ешь свой завтрак.

И она без возражений занялась своим завтраком.

Иногда она ступала осторожно по своей памяти, и та скрипела и раскачивалась под ней, как мост, который едва мог вынести её вес. Кестрел хотелось отступить к тому, что она знала лучше всего: тюрьме. Там она научилась любить землю под щекой. Сухую и прохладную. С запахом того, чего никогда не касалось солнце. Она знаменовала собой сон. Она пила дозу ночного наркотика. Глоток за глотком. А потом она медленно плыла по течению бездействия и вновь проникалась любовью к стражнице, которая вела её, и любила мгновение перед сном, потому что это был всего лишь миг в череде мгновений, когда она не думала о том, как сдалась… и сдавалась на милость наркотику. У неё никогда не было другой жизни. Только эта.

Потом приходил сон. Он прижимал её к земле. Давил на лёгкие. Наркотик нежными пальцами раздвигал губы в блаженную улыбку.

Никто больше не оставался с ней на ночь. Ни Сарсин, ни он. И ей не нужна была компания, она не ребёнок. Её не пугали ночные кошмары, да она и не могла их вспомнить, когда просыпалась, как сейчас.

Пальцы Кестрел дрожали, когда она дотянулась до тускло горящей лампы на прикроватном столике. Она взяла лампу. Ключи. Натянула халат и прошла через свои покои, лоджию и вышла в сад на крыше. Она ступала босыми ногами по округлым камушкам. Темнота была такой приятной и тёплой, что Кестрел знала, она не замёрзнет.

Она должна знать различие между теплом и холодом.

Она должна знать, что нервничать — это нормально. Ускорялся бы её пульс, будь она прежней?

Кестрел перебирала ключи в связке, пока не нашла подходящий к двери в противоположной стене сада. Открыв её, она вновь увидела сад, совсем как тот, что простирался у неё за окнами. Она попыталась ступать по гравию, не производя ни единого шума. Тщетно. Кестрел пришло в голову, что камни там лежали как раз для того, чтобы производить шум. Она поразмыслила над тем, зачем кому-то понадобилось слышать другого человека, и это отвлекло её от забытого кошмара, который, казалось, разорвал её пополам.

Кестрел будто одновременно была и плотью, и тенью, словно она стала призраком себя.

Она делала это раньше: отпирала дверь, пересекала оба сада.

Его лоджия была темна.

Но она все равно открыла дверь. Прошла мимо горшечных растений. Подняла лампу, которую нашла возле двери в его покои. Коридор. Теперь, когда она ступала по плюшевому ковру, её шаги были беззвучны. Комнаты хранили безмолвие. Оглядев мебель, она почему-то решила, что он никогда бы для себя не выбрал столь мужественный стиль, но она ему подходила. Хотя, что она знала о нём.

Крайне мало.

Она опустила лампу. Кестрел не знала, что именно здесь делает. Может, она хотела напугать его, чтобы он проснулся, лишить его сна. Заставить его чувствовать то, что чувствовала она, когда проснулась несколькими минутами ранее. Она представила, как кричит ему спящему в ухо.

И что было бы, разбуди она его? Кестрел словно увидела себя со стороны, — девушку из сказки на картинке, похищенную чудовищем, которое представало в своём истинном обличье лишь ночью. Девушка держала лампу над кроватью. Она подкралась очень близко. Капля горячего масла упала на его обнаженное плечо, и он проснулся…

Может, Кестрел пришла за ответами. А они у него… или он только притворялся, что у него они были.

Может, это была плохая идея.

Она вошла в комнату, которая должна быть его спальней.

В комнате никого не было. Большая кровать аккуратно застелена.

Теперь она поняла, что все окна заперты. Воздух в помещении застоялся. В этих покоях никого не было уже несколько дней.

У неё устала рука. И всё тело. Кестрел поставила лампу, положила ключи.

Она коснулась подушки. Это была простая подушка. Она притронулась к одеялу. Всего лишь одеяло. Кровать — обыкновенная кровать. Ни больше, ни меньше, только то, что ей и самой сейчас было необходимо. Она опустилась на кровать. Она сказала себе, что ей неважно, что означает то, что она сейчас делает.

Кестрел легла на живот, потому что больше не спала на спине. Она прижалась лицом к подушке. Ткань пропиталась его запахом. Она поступила глупо, что пришла, но все же была не в силах встать и уйти.

Его призрак притаился между простыней. А тень её прежней притаилась в его тени.

Кестрел проснулась с рассветом, потому что привыкла просыпаться так рано в тюрьме. Она увидела, где находилась. И почувствовала, что проснулась в плохом настроении. Свет был розовым и прелестным. Обидно.

Это всего лишь привычка, сказала она себе. Вот почему она пришла сюда прошлой ночью. Не было никакой тайны, не существовало никакого клубка причин, который требовалось распутать. Всё было очень просто. Она привыкла спать рядом с ним в тундре. Она мерзла, а он согревал. От привычек избавиться не так-то просто. Вот и всё.

Она почувствовала себя униженной, когда соскользнула с его кровати. На этот раз она помнила, что ей приснилось.

Она поправила простыни, вернула всё как было. А потом убедилась, что не осталось ни единого следа её пребывания здесь.

— Значит, ты его сестра, — сказала Кестрел несколько дней спустя.

Сарсин пришлось поуговаривать её, чтобы они вышли на лоджию покоев Кестрел. В солнечном свете кожа Кестрел приобретала янтарный оттенок. Когда тепло проникло внутрь, напитав её, она поняла, что больше не больна, разве что саднили самые чудовищные шрамы. И теперь при ней всегда был кинжал. Он покоился возле бедра.

— Нет. — Сарсин рассмеялась. — И не возлюбленная.

Кестрел нахмурилась. Она была в смятении. Не понимала ни смеха Сарсин, ни смены темы, которую даже не предполагалось обсуждать.

— Об этом ты спросила при нашей первой встрече, — объяснила Сарсин. Она подула, чтобы остудить свой чай. — «Сестра или возлюбленная?» Я его кузина.

— Где он?

Сарсин ничего не ответила… нет, подумала Кестрел, это не потому, что она не собиралась отвечать, а из-за того, что пыталась подобрать нужные слова. И в эту паузу Кестрел вспомнила его пустые комнаты, и ей больше был не интересен ответ на заданный вопрос. Она решила задать другой.

— Почему ты не стала его возлюбленной?

Сарсин поперхнулась чаем.

— Кузены иногда женятся между собой, — сказала Кестрел.

— Арин? Боги, нет. — Она всё ещё кашляла.

Кестрел не нравился собственный порыв то открывать, то закрывать, то вновь открывать тему разговора о нём.

— Я люблю его, — сказала Сарсин, — но не в этом смысле. Я осталась сиротой. Брат матери забрал меня к себе в дом. Родители Арина были добры ко мне. Но не его сестра. А Арин… — Она стряхнула капли пролитого чая с пальцев, потом остановилась и подумал. — Будучи ребенком, он был немного не от мира сего. Несколько замкнутым. Читатель. Фантазер. Худой, как щепка. Всякий раз, когда мне удавалось убедить его выйти на улицу, он щурился так, словно никогда не видел солнца. Но он выходил, чтобы порадовать меня.

Я была за городом вместе с няней, когда валорианцы завоевали его. У моих родителей имелось поместье к югу отсюда. Мне разрешили забрать некоторые вещи, перед тем как дом будет закрыт. Валорианский генерал… твой отец, сначала напал на город, а уж потом на сельские районы. Мы с няней пытались укрыться в доме, спрятаться внутри. Но не смогли. В дом вломились.

Не знаю, что стало с няней. Я её больше никогда не видела. А меня заставили работать на ферме моих родителей. Всегда есть работа, которую может выполнять и десятилетний ребёнок. Потом меня продали в другую страну, как вещь. Покидать родной край было больно, но и оставаться здесь тоже было невыносимо.

Я могу заставить себя делать то, что от меня хотят. Не каждый это может. Арин вот не мог. Во всяком случае, у него никогда не получалось подчиняться слишком долго. Но я и не была привязана к позорному столбу. Я была добра и мила и делала вещи, которые, возможно, в конечном итоге, были куда хуже наказания. Один из моих хозяев, в конце концов, решил привезти меня в город.

Перед войной, за день до отъезда в деревню, перед тем как я покинула этот дом, Арин вручил мне высушенный цветок. Он был розового цвета и напоминал веер. Я убрала цветок в свой медальон. Села в карету. Позже я потеряла медальон, потеряла цветок. Но я его до сих пор помню.

— Почему ты мне всё это рассказываешь?

Сарсин посмотрела на девушку, греющуюся в ярком свете солнца.

— Потому что ты меня поймешь. — А потом добавила: — И его. — Она снова умолкла. — Ты спросила, где он.

— Мне плевать, где он.

— Он был в отъезде. Только что вернулся.

После этих слов Сарсин резко встала и вышла.

Очевидность намека Сарсин, чтобы она сходила и повидалась с ним, настолько вывела Кестрел из себя, что она почти предалась ничегонеделанию. Раздражение нарастало и заполонило всё. Если Сарсин вложит в руку Кестрел цветок, то она раздавит его в кулаке, и с радостью увидит осколки розовых лепестков. Она почувствовала себя точно так же, сродни этим осколкам, когда проснулась в пустой постели.

В конечном счёте, раздражение обернулось гневом, который поднял её на ноги и заставил выйти за дверь.

Когда девушка шагала по коридору, что вёл из его лоджии в другую комнату, она услышала приглушенные удары, доносившиеся из глубины его покоев. Короткий металлический стук. Тихие звуки.

Тишина.

А потом тишина изменилась. Эта перемена была похожа на то, что происходит с мыслью — когда ненавязчивая идея-изыскание превращается в твердое решение.

Шаги. Они приближались.

Пульс Кестрел зачастил. Она замерла на месте. Девушка держалась за свой гнев… и каким-то образом растеряла его, когда он появился на пороге комнаты, в которую она уже вошла. Арин выглядел не так, как она ожидала. Без ботинок, куртка наполовину расстегнута. Чумазый. Небритый. Шрам полосой белел на темной коже.

Вздрогнув, он замер. А потом чуть улыбнулся. Улыбка была приятной. Это настолько отличалось от её чувств, что удивляло, как два человека, находящиеся в одном и том же помещении, могут испытывать настолько разные эмоции. Пока она думала об этом различии, для неё стало очевидно, что она уже и сама не знала, что именно чувствует.

Кестрел узнала ржавые пятна на его коже. Проще было сосредоточиться на этом. Это легче интерпретировать. Она вспомнила металлическое клацанье. Он вернулся с войны.

— Ты победил? — спросила она.

Арин рассмеялся.

— Нет.

— Что смешного в проигрыше?

— Не в этом дело. Просто… то, как ты задала вопрос, так похоже на тебя.

Она вздернула подбородок, почувствовав, как напряглось все её тело.

— Я не она. Больше не она. Я не тот человек, которого ты… — Она осеклась.

— Которого я люблю? — спросил он тихо.

Она ничего не ответила. Арин посмотрел вниз на грязные руки и потер их друг о друга.

— Извини, — сказал он. Арин сдвинулся с места, собираясь выйти из комнаты, но потом помедлил, положив палец на древесину дверного проема. — Я вернусь. — Тон его голоса, заставил Кестрел осознать, что его возвращение было очевидным для него, но не для неё, и что эта пауза возникла из-за понимания: что было очевидным для него, вовсе не столь очевидно для неё. — Через мгновение. Пожалуйста, не уходи.

— Хорошо, — ответила Кестрел, неожиданно для самой себя.

Он ушёл. Её сковала нервозность.

Кестрел не собиралась поддаваться нервозности. Этот решительный отказ помог продержаться чуть дольше. А потом: осознание — несмотря на то, как он выглядел, в нём чувствовалась своего рода доброта. Это успокаивало, и даже если Арин надеялся именно на это, Кестрел поняла, что трудно обижаться на того, кто добр.

Она все еще раздумывала над этим, когда он вернулся. Арин сменил куртку на свежую рубашку. И обулся в мягкие туфли. Лицо и руки чисто вымыл. В одной руке он держал свиток. Арин развернул его на небольшом восьмиугольном столе (изящном, с передвижными ножками; на двоих; столик для завтрака).

Свиток оказался картой.

— Мы потеряли остров Итрия, — сказал он, указывая на юг. — Он необитаем, но… — Арин прижал ладонь к столу в том месте, где бумага заворачивалась, и посмотрел на девушку. — Ты хочешь узнать об этом?

— А мне лучше не знать?

— Нет. Но тебе это может не понравиться. Мой народ воюет с твоим.

Её народ заточил её в плен. Они причинили ей боль. Она скрестила руки на груди.

— И что?

— Твой отец…

— Не говори о нём.

Её пульс вновь зачастил, застучав в ушах. Его тёмные брови приподнялись… и руки тоже. Ладони приподнялись над картой, но кончики пальцев продолжали придерживать бумагу. Кожа Арина была чистой, но ногти были обведены чёрным. Странно. Она сосредоточилась на этом. Как только Кестрел это сделала, она сразу же успокоилась. Её успокаивала сосредоточенность, чернота его ногтей показалась знакомой. По крайней мере, она могла распознать, что ей знакомо, а что нет, даже несмотря на то, что пока ещё не понимала, как это интерпретировать.

— Ты не очень тщательно вымыл руки, — сказала она.

Арин опустил взгляд на свои пальцы. Он убрал руки с карты. Бумага свернулась.

— О. — Он потёр большим пальцем ногти. — Это. На это нужно время, чтобы отмыть. — Его взгляд опустился, как ни странно, к кинжалу на её бедре, а потом Арин резко отвел его прочь, и это навело её на мысль, что он думал о сражении, в котором только что участвовал.

— Означает ли, что, проиграв эту битву, ты проиграешь всю войну? — спросила она.

— Возможно.

— Скольких людей ты убил?

Он пожал плечами. Он не знал.

— Это беспокоит тебя?

Он посмотрел ей в глаза, а потом медленно покачал головой.

— Почему? Тебе нравится убивать?

— Они хотят отобрать у меня страну.

— Значит, все-таки нравится.

— В последнее время, иногда.

— Почему?

— По многим причинам.

— Это не ответ.

— Но ты одна из этих причин, Кестрел. Вряд ли ты захочешь об этом услышать. Я боюсь, что ты вынудишь меня сказать то, что потом заставит тебя уйти.

Это дало ей время подумать. Кестрел вспомнила, как тщательно расправляла простыни, чтобы стереть своё присутствие в его комнате.

— Я не… — Слова застряли у неё в горле. Она присела на столик и уставилась на символ, вырезанный на его поверхности. Символ изображал бога. Вероятнее всего. У геранцев их много. — Я не понимаю, почему столько всего забыла.

— Ты была под воздействием наркотиков. — В его голосе осталось нечто невысказанное.

— Но ты считаешь, что дело не только в них.

Арин взял другой стул, но сел поодаль, отвернувшись от неё в сторону восточного окна, позволив девушке любоваться профилем без шрама. Пока он говорил, ей пришло в голову, что, может, и он ощущал себя двумя разными людьми, как бывает со многими, и дело не в том, насколько сильно человек пострадал, а насколько это повреждение видно.

Она изучала его. Похититель, спаситель, преступник.

Арин продолжал говорить. Кестрел стала прислушиваться. Это была, мягко сказано, страшная, нескончаемая история. Он едва делал паузу для того, чтобы перевести дыхание. Когда он описал ночь валорианского вторжения и себя ребёнком, Кестрел начала понимать, каким естественным для него стал рефлекс самобичевания. Укоренившегося. Вероломного.

«Ты причина моего попадания в заключение».

«Да».

Ей пришло в голову, что он мог незаслуженно взять на себя вину.

Ей пришло в голову, что она уже об этом догадывалась, ещё до того, как он начал рассказывать свою откровенно ужасную историю.

И что, возможно, она была жестока.

Но эти размышления — это не то же самое, что доверие. Однако Кестрел продолжала слушать. После того как он закончил рассказывать, она слушала его молчание.

Арин заговорил снова:

— Может, для тебя дело не только в наркотиках. Может быть… есть вещи, которые ты не можешь помнить. — Он посмотрел ей в глаза, а потом отвёл взгляд, и Кестрел поняла, что это было не оттого, что он боялся позволить ей увидеть, насколько ему было тяжело или нет справляться с его воспоминаниями, все потому, что он боялся её утраченных воспоминаний, и не хотел показывать ей этот страх, боясь напугать её.

— Я не выбирала забытье, — сказала она.

Уголок его губ приподнялся. Это была не фальшивая улыбка, но самая что ни на есть настоящая, насколько она могла таковой быть. Арин говорил непринужденно, словно произносил шутку, понятную им обоим.

— А я не выбирал помнить. — Он полностью повернулся к ней лицом. — Я могу спросить?

Кестрел обдумала его просьбу. Она не знала.

— Мне не нужна информация, — спешно добавил он. — Мне ничего не нужно. Вернее, правильнее будет сказать, что мне на самом деле кое-что нужно, но лишь для понимания. Это другое, не так ли, просить об одолжении, или… эмоции? — Он остановился, будучи заложником честности и попыткой облечения её в неподходящие слова. — А может быть, и не другое. Ты не обязана отвечать.

— Просто спроси.

— Ты не хотела, чтобы я рассказывал о том, что не можешь вспомнить сама. И не спрашивала. Не говорила. Ты… — Он не произнёс этих слов вслух. Но Кестрел все равно поняла, что он имел в виду. Злость. Ужас. — Это потому, что ты и правда не хочешь ничего слышать, или… не хочешь, чтобы именно я тебе об этом рассказал?

— Сначала спрошу я.

Это застало его врасплох.

— Разумеется.

— В тундре ты сказал, что это по твоей вине я оказалась в лагере.

— Да.

— Каким образом?

— Каким образом?..

— Ты кому-то рассказал, что я шпионила для Герана?

Он отпрянул.

— Нет. Я не знаю. Я бы не стал этого делать.

— Тогда в чём именно твоя вина? Что ты сделал?

— Я…

— Я имею право знать.

— Ты солгала, — выпалил он. — Ты солгала мне, а я тебе поверил. Я не просил тебя рисковать собой. Я никогда не хотел, чтобы ты этим занималась. Я никогда бы подобного не пожелал. — Его губы плотно сжались, глаза расширились, залившись чем-то обжигающим, насыщенным и причинявшим боль. — У меня было столько возможностей, чтобы понять, чем ты занимаешься. А я так и не понял. Я не остановил тебя. Не помог тебе. Я презирал тебя.

— Я солгала, — повторила она.

— Да.

— Расскажи мне, что это была за ложь.

— Боги. — Арин провел рукой по волосам. — Ты солгала про договор. Ты согласилась выйти замуж за другого, чтобы у меня была бумага о мире. Ты пыталась помочь восточному народу равнин, но позволила мне думать, что виновата в их смерти. Вот как ты действовала. Эгоистично. Ужасно. Ты работала на моего куратора шпионов и солгала мне об этом, а он солгал мне, и из-за этого я теперь ненавижу его. Я ненавижу себя за то, что ничего этого не понял. Он знал. Он позволил тебе. Кестрел, ты совершила государственную измену. Как ты могла так поступить? Ты должна была умереть. — Его голос стал тише. — И самое худшее… я не знаю… самым худшим было то, что ты лгала о… — Он умолк и нервно вздохнул. — Ты лгала так долго.

На какое-то время воцарилась тишина, а потом Кестрел медленно проговорила:

— Я всё это сделала ради тебя.

Он покраснел.

— Возможно, у тебя были другие причины.

— Но тебя волнует именно эта.

— Да.

Она боролась с собой, не зная, что сказать. Было странно говорить о безрассудном выборе, которого она не помнила. Это помогло увидеть его гнев, пузырящийся на поверхности всего остального. Было облегчением узнать, что она не одинока в своём гневе. То, что сделала она прежняя, было глупостью, но и храбростью. Она это понимала. Но она понимала, как это видел он, и насколько для него всё стало хуже.

Тем не менее, ей стало легче: узнать, что не всегда она была оболочкой исчезнувшей личности. Но и стало труднее получить представление о том, кем она была. Кестрел видела огромное различие между тем человеком и этой девушкой, сидящей на стуле, потому что была слишком слаба, чтобы подняться. Эмоции клокотали в ней.

— Твой вопрос.

— Не бери в голову.

— Я тебе отвечу.

Он покачал головой:

— В этом нет необходимости.

— Дело в тебе. Это правда, я не хотела, чтобы ты рассказывал о том, чего я не могу вспомнить. Только не ты. — Кестрел заметила, как он вздрогнул, но постарался скрыть это. Слёзы хлынули у неё из глаз. — Кто ты такой, что знаешь обо мне так много, даже то, чего я сама о себе не знаю? Кто тебе дал право объяснять мне, кто я такая? Кто разрешил? Я тебе такого права не давала. Это несправедливо. Ты несправедлив. — Ее голос надломился. — Я несправедлива.

Выражение лица Арина изменилось.

— Кестрел.

Кестрел затаила дыхание и не дышала, пока лёгкие не заболели. Она не могла говорить. Вот она, правда, открыта, как на ладони: она сама причина своего попадания в тюрьму. Она совершила какую-то роковую, неизвестную ей ошибку. Арин выглядел как настоящий преступник, но это был вовсе не он.

Это она. Виновата была она и только она.

Арин потянулся к ней через стол. Его теплая рука накрыла её руки. Кестрел увидела ногти с черным ободком сквозь пелену слез. Ногти…

Кузнец.

Внезапное понимание парализовало девушку. Она начала осознавать тяжесть кинжала на своем бедре. Её видение прояснилось. Она посмотрела на Арина. Он выглядел молодо. И был слишком внимательным, и обеспокоенным, и неуверенным, и… возникало нечто новое. Это изменило выражение его лица, как свет меняет вещи, падая на них. Искра надежды.

— Может, — произнес он, — мы попробуем быть честны друг с другом.

Кестрел задумалась, что же он увидел в её выражении лица, что взрастило в нём надежду. Что же он увидел, гадала она.

— Арин, мне понравился кинжал.

Он улыбнулся.