Печать Мары: Пламя. Книга I

Глава 2: Проклятая сталь

Несмотря на то, что рана была незначительная, Силин никак не мог прийти в себя, не говоря уже о том, чтобы вернуться в строй. Вообще Силину повезло. Причем несколько раз. После битвы на Кушликовых горах находившиеся в плачевном состоянии полки Хованского встали на постой в Полоцке. Остановись они в полевом лагере, Силин бы давно лежал в общей могиле, присыпанный копьями мерзлой земли. Его подвиг, как и проступок, не ускользнул от воеводы. Доброжелатели не упустили повода нашептать про самовольные действия ротмистра первой гусарской роты. Иван Андреевич Тараруй Хованский человек был опытный и взвешенный, и с выводами спешить не стал. С одной стороны, нарушение приказа несомненно было, и ослушника следовало покарать. Но с другой — именно атака Силина спасла положение и не позволила вражеским хоругвям смять пехотные полки и уничтожить переправу. Да и геройство сын боярский Николай Порфирич Силин, сын боярский из Егны, проявил немалое. Одолел в поединке польского гусарского ротмистра и добыл вражеское знамя. В Москву воевода отписал следующее: «И учал быть бой жестокий, а неприятельские люди стали наступать на ратных пеших людей, чтобы их разорвать и побить, и пешие люди стали твердо и не уступили неприятелю места, бились, не щадя голов своих, а мы, взяв гусар и что было с нами всяких чинов твоих ратных людей, скочили на польских людей и польских людей сорвали, а пешим людям вспоможенье учинили». Про Силина вести не подал. Ни плохой, ни хорошей. Князь Хованский рассудил, что пока Силин не мертв, но и особо не жив, решение не принимать. Ни казнить, но и не миловать. До поры до времени.

В Полоцке Силина поместили на постой в небогатый дом местного купчишки. Затяжная война, называемая поляками Русским потопом, не могла пройти незамеченной для приграничного города. Количество жилых дворов уменьшилось вдвое, так что выбирать, куда определить раненого гусарского поручика, особо не приходилось.

Больше месяца Силин лежал на выделенных ему палатях, измученный и исхудалый. Его тело казалось почти прозрачным под тусклым светом, проникающим через запыленные слюдяные оконца. Он заметно похудел за время болезни, плечи и грудь обмякли, а кожа натянулась на костях, как будто сама жизнь медленно ускользала от него. Борода его, отросшая и спутанная, густо обрамляла осунувшееся лицо. Слипшиеся от пота волосы, длинные и неухоженные, падали на лоб, закрывая половину лица.

Небольшая с виду рана на боку, которая на первый взгляд казалась незначительной, теперь была источником невыносимой боли. Она не отпускала Силина ни на мгновение, проникая внутрь, словно раскаленное железо. Она то гудела, то вспыхивала огнем, пульсируя как пламя в горне. Каждый ее толчок заставлял тело Силина вздрагивать. Ночами рана мучила его так сильно, что перед его глазами вспыхивали видения. Он видел странные образы — горящие поля и избы, образы врагов, их лица, искаженные в яростном боевом кличе, тени ушедших товарищей и их страшные предсмертные крики. Врагов было гораздо больше. Часто они были в странных, как будто древних доспехах, в причудливых шлемах на головах. Хотя иногда враги были вообще бездоспешные, одетые в медвежьи шкуры здоровяки с длинными прямыми мечами в руках. Но всех их объединяли налитые кровью, с пылающими в них злобой и ненавистью глаза! Эти кошмарные видения превращали его сознание в мучительное блуждание между сном и явью. Силин метался в бреду, то корчась от боли, то зовя кого-то невидимого. Его руки порой сжимали пустоту, а губы шептали бессвязные слова.

Но иногда кошмары отступали. В эти моменты Силин видел перед собой зиму. Ее холодный покой остужал горячечный бред. Бой замолкал и погружался в снежное небытие. Все вокруг было укрыто снежной пеленой, белым одеялом, накрывшим землю и спрятавшим под собой следы прошедших бед. Сгоревшие избы, замерзшие руины были покрыты снежным одеялом. Снег не просто укрыл их. Он словно стер боль утрат, горечь пожара, принеся с собой тишину и забвение. Покрытые снегом поля простирались куда хватало взгляда, сливаясь где-то вдали с серым безоблачным небом. Морозный воздух был кристально чист, он щекотал ноздри и наполнял грудь свежестью, словно каждый вздох дарил новую жизнь. Этот зимний мир был тихим, безмолвным, полным особого спокойствия, но в этой тишине скрывалась непреодолимая сила холода.

Иногда в этом снежном мире появлялась женщина. Казалось, она сама была соткана из самого снега. Ее лицо было безупречным, словно вырезанным изо льда, с холодными, ясными глазами, отражающими белизну зимы. Ее волосы, легкие и прозрачные, словно морозный иней, колыхались на ветру, а легкое платье плавно едва касалось земли, не оставляя следов на снегу. Но было нечто тревожное в ее холодной красоте. Само ее присутствие приносило с собой невыносимый холод. Силин чувствовал, как мороз проникает внутрь его тела, а воздух вокруг становится настолько холодным, что невозможно сделать вздох. Однажды она протянула руку, изящную и белую, словно сделанную изо льда. Когда ее пальцы, легкие и холодные, коснулись его кожи, сердце Силина замерло. Холод пронзил его насквозь, словно само время остановилось, и с каждым ударом тишина становилась все глубже. Ее прикосновение было как смерть.

— Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна.

Лик свой открыла, снегом все покрыла…

Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Мара! Даже погруженный в видения, Силин понимал, что этот мир, такой красивый и безмятежный, прячет в себе смертельную опасность. Завораживающая ледяная красота замораживала все живое, и в этом мире вечной зимы даже дыхание застывало в холоде.

Время от времени его навещал Василь. После того как Силин спас его в битве при Кушликовых горах, убив зашедшего с тыла пахолика, литвин не мог оставить раненого на произвол судьбы. Настоящих лекарей в Полоцке не осталось, поэтому он нашел еврейского врача из ближайшего местечка. Раз или два в неделю старый еврей осматривал Силина, озабоченно качал головой, шептал какие-то заклинания на неизвестном языке, заваривал отвары и уходил, взяв одну или две мелкие монеты. Приставленный к Силину слуга поил его этим варевом. После таких посещений Силин погружался в долгий, изнуряющий сон, полный темноты и беспамятства. Его тело, обездвиженное, лежало неподвижно, словно затихло в ожидании конца. Грудь его еле приподнималась с каждым редким вдохом, а руки были безжизненно разбросаны вдоль туловища. Силин словно уходил в себя, прячась от боли и мучений. Его состояние не улучшалось. Хотя и не ухудшалось тоже. Часы полубредового бодрствования сменялись беспокойным сном, кровавые кошмары — видениями снежного мира. И так день за днем.

В один из вечеров вместе с лекарем Василь привел другого человека. Немолодой мужчина был одет прямо на голое тело в грубую шерстяную власяницу. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять — днем этому старику могло бы очень не поздоровиться на улицах города, занятого православным воинством. Под ревнивым взглядом лекаря пришелец внимательно осмотрел Силина. На спокойном, отстраненном лице промелькнула волна волнения. Он отошел от ложа, где лежал больной, и подошел к Василю.

— На этом человеке печать смерти.

Лекарь за его спиной ехидно хмыкнул, всем своим видом показывая, что это и так понятно, без высокопарных речей и задумчивого вида. Но вместо него ответил литвин:

— Но… это и так ясно.

— Нет, пан не понял, — старик тяжело вздохнул, предчувствуя тяжелый разговор. — Я имею в виду не буквальный смысл. Он отмечен этой печатью. Из-за ранения. Но не из-за самой раны, а из-за оружия, что его ранило. Его отметила ваша… — тут он сделал паузу, подбирая слова, — ваша богиня нижнего мира… Я… Я не знаю, как ее зовут. Но от нее веет холодом.

Он замолчал. Обернулся, бросил взгляд на молча лежащего Силина и направился к выходу.

— Стой, жид! — голос Василя прозвучал грозно и требовательно. — Мне не нужны твои загадки. Ариэль, — он кивнул в сторону лекаря, — уже месяц не может поставить его на ноги. А ты мне толкуешь про какие-то печати, оружие, рану…

Старик обернулся.

— Я толкую тебе о печати высших сил.

— Каких сил?!

Василь резко вскочил со своего места. Порывисто подошел к небольшому сундуку, стоявшему около ложа больного. Достал оттуда сверток, завернутый в тряпицу. Резко развернул его прямо на полу.

— Вот, смотри. Это просто сабля. Обычная каравела!

Старик отшатнулся. В глазах его промелькнул неподдельный ужас.

— Убери это от меня! Прочь! — Он постарался успокоиться и продолжил: — Его жизнь уходит через сломанный клинок. Соедините лезвие, и все. Он поправится.

— Что?!

Голос Василя сорвался на крик. Он подскочил к старику, схватил его за ворот власяницы так, что затрещали нитки. Тот стоял неподвижно, глядя литвину прямо в лицо:

— Я здесь по воле Господа Иисуса, который оставил меня в этом мире, чтобы я жил, пока Он не придет на землю второй раз. Я жду того Господа, который является источником счастья, и по воле Его живу по ту сторону горы. И я знаю, что говорю!

Василь замолчал, отпустил ворот и опустил голову. Не оборачиваясь, старый еврей толкнул скрипучую дверь. Остановился, еще не перешагнув через порог.

— Найди способ соединить клинок, и твой друг будет жить.

Он бросил взгляд на лежащего под шкурой Силина.

— Хотя, может, ему лучше умереть.

Он произнес это очень тихо, так что ни Василь, ни лекарь его не слышали. Вышел наружу и пропал в темноте переулка. Как будто его и не было.

Найти кузнеца, который взялся бы за это, оказалось непросто. Все городские кузнецы и оружейники наотрез отказывались браться за работу. Они считали, что перековать сломанный клинок не имеет смысла, особенно принимая во внимание лик Богородицы, запечатленный на нем. Ни у одного христианского мастера не поднялась бы рука даже случайно ударить по священному изображению. И тогда Василь снова отправился в местечко, откуда до этого приводил лекаря к Силину, и нашел кузнеца.

В небольшой кузне, которая стояла на отшибе, за стенами городского посада, горела одинокая толстая свеча. Ее тусклый свет бросал отблески на земляной пол, остывающий багровыми углями кузнечный горн, инструменты, развешанные на стенах.

— Ты Айзенштайн?

Кузнец кивнул и согнулся в поклоне. Выходило это у него не очень хорошо. Привыкшая к тяжелой работе спина гнулась плохо. Василь по-хозяйски прошел внутрь кузни. На деревянном верстаке, под низким закопченным потолком, на чистой тряпице литвин разложил обе половины клинка. Молодой крепкий кузнец, в фартуке из грубой кожи, внимательно их осмотрел. Взял в руки, повертел с разных сторон, потом положил обратно на место.

— Сиятельный пан! Прошу прощения у Вашей милости, я не возьмусь за эту работу.

Василь молчал, ожидая продолжения. Кузнец аккуратно прикрыл клинок тряпицей.

— Это нехороший клинок. Большая удача, что кто-то смог переломить его.

— Почему?

Кузнец посмотрел на литвина исподлобья, стараясь не поднимать головы, чтобы не встретиться взглядом.

— Его… его ковали очень давно. Над ним творили злую магию. Многобожники…

Кузнец подошел к верстаку, с опаской протянул руку к обломкам, так, как если бы перед ним лежала впавшая в зимнюю спячку змея. Он дотронулся до металла кончиками пальцев и тут же отдернул руку. Скривился, как от ожога.

— Я чувствую кровь…

Услышав это, Василь усмехнулся кончиками губ. Еще бы… боевая гусарская карабела. Но то, что он услышал дальше, вмиг стерло улыбку с его лица.

— Его закаляли в крови… человеческой крови.

Последние слова кузнец произнес тихо, чуть слышно.

— И? — Ни один мускул не дрогнул на лице Василя. — Я слышал о таких. Их делали в поганьские времена. Язычники.

— Да, да… вельможный пан говорит правду. Значит, пан меня понимает. Пусть клинок останется как есть. Такое оружие живет кровью. Оно само ведет владельца по пути смерти…

Кузнец начал заворачивать обломки обратно в тряпицу. Но не успел поднять ее со стола, как подошедший Василь положил на нее сверху свою руку.

— Нет! Ты срастишь клинок снова. Богоматерь и молитва помогут тебе справиться с этим.

— Их нанесли сюда, чтобы совладать с его силой…

— Я знаю.

Василь похлопал кузнеца по плечу. При этом он бросил взгляд на его шею и увидел на ней тонкую бечевку. Литвин усмехнулся, довольный своей наблюдательностью. Кузнец увидел его улыбку и, не очень понимая, чем она вызвана, осторожно, тщательно подбирая каждое слово, произнес:

— Но я еврей, я… я не верю в вашего Христа…

Василь улыбнулся еще шире:

— Это не важно. Он поможет тебе независимо от того, веришь ты в Него или нет. Потому что Он есть! И я тоже помогу тебе.

Василь достал из сумки небольшой, но тяжелый кошель и положил поверх ткани. Кузнец молчал. Потом отрицательно покачал головой. Василь снова усмехнулся. Правда, уже совсем не по-доброму. Неуловимым движением он схватил кузнеца за горло. Не успел тот опомниться, как Василь дернул его за веревку, висевшую на крепкой шее, и в руке у него оказался небольшой амулет. Литвин поднес его поближе к глазам. Пораженный кузнец стоял молча, не в силах пошевелиться.

— Так, так… что там у нас! — Василь улыбался. — Ага! «Да благословит тебя Господь и охранит тебя!»

Василь резко дернул амулет на себя и потянул его в свою сторону. Кузнец, как агнец на заклание, пошел за ним. Вместе они подошли поближе к свече. Василь пригляделся. Текст под молитвой был написан особым письмом. На концах каждой буквы были выбиты крючки и кружочки.

— Тайнопись. Чтобы демоны устали читать, вместо того чтобы навредить тебе…

В полной тишине, воцарившейся под сводами кузни, Василь услышал, как кузнец облегченно выдохнул.

— А может, нет? Может, наоборот, чтобы наслать порчу на честных людей? Ну да ладно! Воевода разберется, кто порчу на лошадей наводит.

Литвин резким движением сорвал медальон с шеи кузнеца и положил плоский, отполированный до блеска кусочек металла к себе в сумку. Туда же отправил кошель с монетами. Не произнеся больше ни слова, пошел к выходу. Он ни на мгновение не сомневался, что у порога его окликнут. Поэтому, когда он услышал, что кузнец согласен взяться за работу, он спокойно вернул кошель на место. Кузнец вытянул руку, чтобы принять амулет, но Василь отрицательно покачал головой.

— После, после…

— Мне не надо денег, отдайте его… Я… — его голос сорвался, — я не справлюсь без него.

— Хорошо, — Василь опустил амулет на широкую, покрытую мозолями ладонь. — Денег обратно не возьму. Отнеси в Святую Софию. Глядишь, зачтется тебе!

Кузнец молча кивнул. Подошел к столу, где все еще лежали части сабли. Свернул их обратно в тряпицу и понес к горну. Василь усмехнулся. Только сейчас он заметил, что кузнец сильно припадает на одну ногу.

В кузнице, затерявшейся на окраине местечка, погруженной в полумрак, под низким закопченным потолком, работал кузнец. Кроваво-красные угли, разогретые горном, бросали на его лицо багровые отблески. Выступившие на лбу капли пота в этом свете были похожи на кровь. Кузнец с силой раздувал меха, разгоняя угли еще сильнее. С каждым толчком рукояти кованые легкие горна выбрасывали поток воздуха в топку. Угли вспыхивали с новой силой. Красные и оранжевые отблески плясали на стенах, отражаясь от массивных деревянных балок и железных крюков. Остро пахло горящими углями и раскаленным металлом.

А за городскими стенами, в доме на Кожевенной улице, на мокрых от пота простынях Силин метался в горячечном бреду своих видений. Лицо его тоже было покрыто потом, из груди вырывалось тяжелое и рваное дыхание. Он погружался в привычный уже зимний мир. Дремучий лес, укутанный снегом, на окраине бесконечных, сливающихся с небом полей. Стволы деревьев, покрытые инеем. Ветви, сгибающиеся под тяжестью снега, тянули к нему свои омертвевшие руки. Ледяной ветер пронзал насквозь, как острые иглы. Силин чувствовал, как холод сковывает тело, заставляя его дрожать мелкой дрожью.

Но вместе с холодом неожиданно пришел огонь. Не теплый и согревающий. Пламя вырвалось из самых глубин его естества. Оно охватывало его — яростное и неумолимое. Пожар, пожирающий все вокруг. Его руки и грудь горели. Казалось, что сам воздух вокруг плавился, искривляясь в причудливых бликах. Огонь, струящийся по его венам, смешивался с холодом, сковавшим его снаружи. Силину захотелось броситься прочь с этого места. Но ноги не слушались его. С огромным напряжением сил он попытался сделать шаг. Он уже собрался сделать второй, но не удержался на ногах и упал прямо в снег. Попробовал встать, но почувствовал, что не сможет даже пошевелиться. Его словно зажали в тиски, чтобы он не мог никуда из них вырваться. Заснеженные руки деревьев склонились над ним, прикрывая от его мечущегося взгляда и без того тусклое небо.

Кузнец оставил свой горн. Вытер тряпкой с лица пот. Взял саблю за рукоять и внимательно посмотрел на нее. Металл раскалился до почти белого цвета, огибая слова молитвы и образ Богоматери. За свою жизнь он повидал многое, поэтому сила христианской молитвы его не очень удивила. Его гораздо сильнее беспокоило в этой сабле совсем другое. Кузнец схватил щипцами также раскаленную до бела вторую половину клинка. Быстро отнес обе части к наковальне. Соединил их вместе. Занес над головой тяжелый молот и сделал первый удар.

Кузнец опустил молот. Долго ковать не пришлось. Две части сошлись как заговоренные. Хотя… кузнец мрачно усмехнулся. Они же и были такими. Он сунул лезвие в деревянное корыто с водой. Пар окутал его облаком, а воздух наполнился резким запахом закаленного металла. Лезвие шипело, остывая и твердея. Он снова отправил клинок в огонь, снова раздувал меха и подправлял форму.

Боль разрывала Силина изнутри и грызла его снаружи. Очертания белого леса стали размываться, а потом и вовсе пропали. Вместо них вставало видение огненной бездны. Силин попробовал закрыть глаза. Огонь на миг отступил. Снова вернулся зимний мир. Безмолвный и равнодушный. Но стоило Силину приоткрыть глаза, как пламя вновь возвращалось. Лед и пламень снова начинали рвать его на части. Так, как если бы огонь и холод соединились, чтобы утянуть его в беспощадную пустоту.

Неожиданно в огненном свете на снегу появились тени. Призрачные фигуры в балахонах, подсвечиваемые алыми отблесками. Взгляд Силина метался между ними и силуэтами уплывающих вдаль черных стволов заснеженного леса. Боль понемногу отошла. Силин осознал, что сам находится среди этих теней. Даже не среди них, а внутри одной из этих постатей в грубых шерстяных балахонах. Так, словно видел мир ее глазами. Шесть фигур стояли на высоком недавно насыпанном кургане. Свежая рыхлая земля не успела еще смерзнуться под ногами. На самой вершине был разведен огонь, и дюжий коваль раздувал угли с помощью ручного горна. Из пламени торчала рукоять. Коваль взял в руки щипцы и вынул заготовку из огня. Силин сразу узнал этот клинок. Почувствовал его, хотя он был совсем другой формы. Прямой, массивный. Меч, только что выкованный в кузне. Он горел ровным багровым пламенем, с темными следами в тех местах, куда приходились удары молота.

Около пустой кадушки на коленях стоял человек, а за ним маячила призрачная фигура в балахоне. Блеснул нож, и кровь из перерезанного горла хлынула в бочку. Откуда-то снизу, из подножия кургана, раздался восторженный рев невидимой толпы. Обескровленный труп упал куда-то в сторону, а освободившееся место жертвы тут же занял другой человек. Силин закричал, чтобы предупредить его. Но ни один звук не вырвался из его широко открытого рта. Мужчина, лет двадцати, безропотно опустился на колени. Бледная рука стоящего за ним волхва вынырнула из складок балахона. Резко задрала голову. Силин видел, как судорожно дернулся кадык на натянутой, побелевшей коже. Мелькнуло лезвие…

Кровь. Кровь. Кровь. Тени убивали людей, пока кадка не наполнилась наполовину. Тела молодых, старых, совсем еще юных мужчин и женщин падали вниз и скатывались по осыпавшимся под весом склонам кургана. Потом одна из теней подошла к кадке. Силин увидел, как из складок балахона снова показалась обнаженная бледная рука. В очередной раз блеснуло лезвие. Рука опустилась вниз, и по ней потек кровавый ручеек. Каждый из людей в балахоне подходил к кадке и резал себе вены, давая свою кровь. И Силин, который все это видел глазами одного из этих волхвов, проделал то же самое. Быстрая боль резанула по руке, и теплая кровь побежала вниз, стекая по пальцам.

Волхвы, взявшись за руки, тихо запели. То ли молитву, то ли заклинание. Толпа внизу подхватила его. Силин поначалу не мог разобрать слов. Они пели вроде по-русски, но звучание было странное, непривычное. Потом все разом смолкло. Один из волхвов выпрямился во весь рост, вознес руки к небу:

— Есть море-океан, на том море-океане есть мост железной, сидит князь железной, от востоку до западу подпершись своим посохом железным…

И тут же, одновременно с этим речитативом, остальные волхвы стали тихо, чуть слышно произносить имя:

— Рюрик, Рюрик, Рю-рик…

Звучание этого имени нарастало. Толпа внизу подхватила его, и через минуту уже везде гремело:

— Рю-рик! Рю-рик!

И только один волхв, с поднятыми к серому небу руками, не сливал свой голос с другими:

— Заповедывает своим детям железным, каленому и красному железу, булату и синему, стали, и стрелным железницам. Выйди железо от своей матери, от земли, войди в него, в его зраку, а древо в лес, а перья в птицу, а птицы в небо, клей в рыбу, а рыба в море и в реки…

— Рю-ю-ю-ри-и-ик! Рю-ю-ю-ри-и-ик! — неслось отовсюду.

— Защити и помилуй, мать-земля, сырое железо его от мечей, от сабель, от бердышей, от топоров, от синатолов, от ножей, от копий, от рогатин, от шестоперов, от тысячи сулиц, от тысячи стрел, от тысячи синаполов, от тысячи луков и от всякого разного оружия. Ибо он есть Рюрик!

Крики разом оборвались. Силину показалось, что все сотни, даже тысячи глаз смотрят на него. Так, как если бы он и был Рюрик. Эта дикая мысль вихрем пронеслась в голове. Нет! Это чересчур даже для бреда! Нет! Силин закричал что есть сил. Крик так и остался в горле, как будто он пробовал кричать через водную толщу. Нет! Нет!

— Не-е-е-ет!

Силин открыл глаза. Вместо заснеженного леса, серого неба над высоким курганом, над ним нависал темный, в широких трещинах деревянный потолок. За стеной ворчал разбуженный его криком хозяин дома. Где-то под полом пискнула мышь. Силин повернул голову на мокрой от пота подушке. За окном светало. Солнца не было видно, но его отблески мерцали на хрусталиках слюды. Силин вздохнул. Что-то изменилось. Неуловимо, чуть заметно. Боль в боку, которая неотступно его преследовала все это время, казалась отступила. Она была еще там, он чувствовал ее. Но прежней, сильной, как удар ножом, рези не было. Как будто кто-то или что-то сточило ей острые, хищные зубы. Силин отбросил мокрое одеяло. Приятная прохлада остужала разгоряченное тело. Он лежал и не видел, как на правой руке затягивается кожей тонкая полоска, проходящая прямо по венам.

На окраине, за городскими стенами, утро уже вступило в свои права. Кузнец в маленькой еврейской кузне закончил работу. Он отложил наточенное до холодного блеска лезвие сабли. Поднял ее в руке, любуясь красивым хищным изгибом. Хотел проверить заточку, но тут же спохватился и быстро одернул руку.

После того как Василь принес поправленную саблю, дела Силина не шатко, ни валко, но пошли на поправку. Тем временем боевая служба всего Нижегородского разряда и гусарских рот подошла к концу. Последствия зимней кампании были для разряда близки к катастрофе. Из четырехтысячного отряда солдат и стрельцов не осталось почти никого. Конница, в том числе и гусары, была выбита на треть. После январского смотра Хованский велел остатки гусар и рейтаров отправить на усиление Брестского гарнизона. А получивших ранения, из тех кто самовольно не уехал раньше, отправить по своим имениям на лечение. К тому же ходили упорные слухи, что после неудачного похода Новгородского разряда князя Хованского грозились отозвать в столицу. В такой ситуации казнить или миловать Силина стало еще сложнее. Никто не мог знать, как это дело может повернуться после прибытия нового воеводы. Поэтому, недолго думая, Хованский приказал выдать Силину две ефимки и спровадил его в родную Егну на лечение и окончательное выздоровление. А Василя, нужда в котором отпала вместе с расформированием гусарских рот, наказал отправить вместе с ним.