Печать Мары: Пламя. Книга I

Глава 10: Душа неупокоенная

Как только Силин уехал в свою новую вотчину, первое, что хотела Анна, — это тотчас же проведать Савелия. Уже велела подать кибитку, как приметила, что кормилица Силина постоянно крутится возле нее. Вроде невзначай, а нет-нет, да и оказывается рядом. Анна быстро сообразила, что это неспроста. Видимо, уезжая, муж решил оставить за ней присмотр. Поездку Анна тут же отменила и тихо порадовалась, что не успела сказать вознице, куда едет.

Уйти из-под контроля помог случай. Двоюродная тетка Анны заехала к ним, проезжая на богомолье в Николо-Моденский монастырь, что стоял в 35 верстах от Устюжны. В монастырь она, конечно, не поехала. Придумала, что нужно заехать к заболевшей подруге. Тетка не очень поверила в рассказ Анны, но выручила. Дала кучера и одну из своих кибиток. И, напоследок, посоветовала быть поосторожнее.

Проблема возникла там, где Анна совсем не ждала. Сердобольная сиделка, опекавшая Савелия, сразу поняла, кто перед ней. Баба уперла руки в боки и преградила ей путь в дом. Не пущу, и все! Мол, из-за тебя, змея подколодная, барин теперь мается и с жизнью может проститься. Не помогли ни льстивые посулы, ни угрозы, ни слезы. Сиделка грозила поднять шум и ославить Анну на всю округу. Отчаявшаяся женщина попыталась даже прорваться силой. Но куда ей было против дородной крестьянки! Та быстро угомонила непрошеную гостью и вытолкала Анну со двора чуть ли не взашей! Так и не увидев любимого, Анна поехала к тетке. Чтобы не выдать себя, ей пришлось неделю провести в монастыре, а потом вместе с теткой вернуться обратно в Ёгну. На обратном пути, проезжая мимо поворота к усадьбе Савелия, Анна и думать не могла, что он лежит при смерти.

Под низкими сводами небогатой усадьбы, на простых крестьянских полатях, Савелий вторую неделю метался в бреду. На теле раны, полученные в драке с Силиным, уже зажили. Но что-то внутри Савелия оборвалось. И уже второй месяц жгло нестерпимой болью и разливалось по всему телу непроходящим жаром. Жар только изредка ослабевал, чтобы на следующий день вернуться с новой силой. И тогда раненый звал свою последнюю надежду — Анну.

— Анна… Анна… Аннушка моя…

Сухие, разбитые губы уже который день повторяли одни и те же слова. Сиделка вынула из ведра тряпицу, отжала ее и положила на пылающий лоб хозяина.

— Панкрашка…

Никто не отозвался, и старуха крикнула еще раз, громко и раздраженно:

— Панкрашка! Где тебя черти носят?

Панкрашка, здоровенный детина, зашел, пригнувшись в низком дверном проеме. Сделав внутрь помещения один шаг, он тут же остановился, прислонившись к притолоке и широко позевывая.

— Панкрашка. Барин-то плох совсем. За батюшкой бы сбегать. А то так и преставится без покаянья-то…

Панкрашка еще раз зевнул, широко и с видимым удовольствием потянулся.

— Да ты вчерась так говорила. Барин вон и живой еще… Да и поп в ночь не пойдет. Скажет, лошадей подавай. А я вот Сивку только в стойло завел.

Тут в голосе детины промелькнули неожиданные ласковые нотки:

— Помыл, почистил… Она же, скотина, чистоту любит.

Сиделка сначала раздраженно сплюнула, а потом начала уговаривающе и просительно:

— Ну отойдет барин сегодня, не жилец он… преставится бедный. Панкрашка… ну сердешный…

В этот момент Савелий приподнял голову и прохрипел:

— Зовет… зовет меня кто-то… зовет…

Его и вправду звали. Около одного из окон, которые были в горнице усадьбы Савелия, стояла Змора. Одетая во все черное, сущность, больше похожая на сбежавшее из огорода пугало, держала в руках свою голову. Черные, вздувшиеся губы постоянно шевелились, повторяя зловещим речитативом:

— Савелий, Савелий, час умереть, Савелий, Савелий, час умереть…

Змора стояла, раскачиваясь в такт этим словам, которые ее голова повторяла снова и снова.

Сиделка в сердцах бросила тряпку в ведро.

— Панкрашка, Христом Богом прошу, езжай. Был бы барин в силах, мигом бы полетел…

Панкрашка нагло ухмыльнулся:

— Да ладно тебе. Че разнылась. С утра съезжу.

Старушка вскочила со своего места.

— Слышь, не зли меня… Давай быстро…

Выхватив тряпку из ведра, она подскочила к не ожидавшему такого поворота верзиле.

— Да ладно, старая, — Панкрашка натянуто улыбнулся, — еду, еду…

Панкрашка вышел на крыльцо, передернул плечами и плотнее закутался в драный зипун. Ночь стояла глухая и темная. Луна спряталась за облаками. Тихо. Казалось, что деревья вокруг застыли, затаив дыхание. Он постоял еще немного, прислушиваясь. Ветер шевелил солому на крыше, где-то вдалеке ухнула сова. В избе, за неплотно прикрытой дверью, сиделка бормотала молитвы.

Панкрашка вздохнул. Очень уж не хотелось ему ехать за попом. Но раз согласился — значит, нужно все-таки за слово держаться. Вдруг барин и не умрет? Хотя… явно не жилец. Может, не ехать? Эх! Панкрашка сплюнул через плечо и пошел к хлеву. Отворил тяжелую дверь, шагнул внутрь. Сразу запахло сеном, теплом конского тела, терпким духом навоза, покоем и уютом. Лошадь стояла в дальнем углу, тихо поводя ушами. Подошел к ней, похлопал по боку.

— Ну, пойдем, пойдем, не упрямься.

Сивка вздрогнул, замотал головой, словно почуял что-то. Панкрашка начал запрягать. Лошадь дернулась, но он держал крепко. Быстро и привычно подстегнул хомут, приставил оглобли. Сивка, нет-нет, да косил глазами в сторону выхода.

— Чего ты? — буркнул Панкрашка, бросая взгляд в темный проем ворот.

Конь словно понял его и коротко заржал.

— Ну-ну… спокойно!

Панкрашка погладил лошадь по шее и продолжил запрягать. Собрал вожжи и закинул их в телегу. Взял Сивку под узду и повел к выходу. Неожиданно тот уперся.

— Давай!

Лошадь фыркнула, переступила ногами, но с места не тронулась. Панкрашка потянул сильнее. Конь поднял голову, запрядал ушами, дернул оглобли, но шагу вперед так и не сделал. Стоял и перебирал ногами на месте.

— Ну! Давай же, Сивка! Давай!

С силой рванул за уздечку, но конь уперся, будто его пригвоздило к земле. Как ни любил Панкрашка Сивку, он уже не на шутку на него разозлился. Потянулся к плети, но тут, неожиданно для себя, почувствовал холод. Пока Панкрашка возился с упряжью, он немного вспотел, и теперь мокрая рубаха неприятно захолодила спину. Еще недавно теплый, уютный хлев словно выстудили, стал холодным и чужим. Как будто все тепло вытянуло через черный зев открытых ворот. Лошадь еще дернула головой. Потом захрипела, белая пена выступила у нее на губах. Она мотала головой, упираясь всеми четырьмя копытами. В ее широко раскрытых, налитых кровью глазах был только страх.

Панкрашка отпустил повод. В его груди что-то екнуло, неприятное, холодное. Он медленно отступил назад, чувствуя, как на руках выступил липкий пот.

— Ну его…

Быстро бросился к воротам и одним махом закрыл тяжелые створки. Заложил засов и тут же отскочил от двери. Заскочил за Сивку и забился в сено, в самом дальнем от входа углу. Он так и сидел всю ночь, крестясь и обливаясь потом от страха. А в это время в избе сиделка с трудом разогнула спину и, причитая и охая, подошла к Савелию поменять ему тряпку на лбу. Подошла, глянула в устремленный в потолок невидящий взгляд и заголосила:

— Ой-й-й, батюшки-и-и мои… Преставился-я-я!

Мокрая тряпка упала на пол. Старуха заломила руки и заплакала.

А под окном голова, невидимой никем Зморы, протяжно затянула:

— Снарядился да во путь дороженьку,

Путь дорожечка да не дальняя, не воротная,

Та дороженька, да печальная…

Савелий был бобылем. Семьи у него не было, дядьев, теток, племянников тоже. Вернее, родня-то была, но осталась где-то под Смоленском, откуда родом был отец Савелия. Он получил деревеньку за службу, а уже после его смерти имение осталось за Савелием, как за единственным сыном. А вот тот уже ни «роду, ни племени» после себя не оставил. Из Железного Устюга приехал дьяк, объявил поместье вымороченным. До новой раздачи служилым дворянам или детям боярским назначил управляющим Панкрашку, дал ему пару копеек на погребение Савелия и отбыл восвояси. Радуясь свалившемуся на голову богатству, Панкрашка деньги немедля пропил. Если бы старая сиделка не пристыдила гуляку, то и похоронить умершего хозяина было бы не на что.

Похороны Савелия были скромные. Пара деревенских бабок, еще не протрезвевший Панкрашка с приятелями, да старуха-сиделка. Как назло, заморосил дождь, и отец Борис отпел новопреставленного наскоро, без должного благолепия. На дне могилы тут же скопилась вода, но вычерпывать не стали. Опустили гроб прямо в лужу и быстро закидали комьями тяжелой земли. Воткнули крест, перекрестились. Поехали назад на подводе, на которой привезли гроб. Раскисшая мокрая земля тут же облепила колеса, да так, что телега не могла ехать. Помощник Панкрашки, чертыхаясь и матерясь, выпрыгнул из телеги и счистил лопатой налипшую на колеса землю. Сиделка хотела было остаться, поплакать на могилке, но дождь усилился, а обратный путь домой был неблизкий. Пустила напоследок слезу, перекрестила невысокий могильный холмик и засеменила к телеге. Панкрашка дернул за вожжи. Поехали.

Отъехали уже порядком, как старуха засуетилась.

— Стой, стой, Панкрашка.

Парень остановил коня и повернулся к сиделке.

— Чего еще?

— Да вот, посмотри.

Она достала иконку, которая была в гробу Савелия при отпевании.

— Позабыли, как же теперь-то…

— Как, как? А никак!

— Ну не по-христиански это ж.

Панкрашка развернулся на козлах всем телом.

— Ты, старая, ополоумела совсем? Ты что, могилу хочешь раскопать? Ты в своем уме-то?

Сиделка потупилась, подняла взгляд на Панкрашку и показала ему иконку на открытой ладони.

— А как же с ней-то быть?

— А ты себе оставь, самой скоро пригодится!

Заржал, довольный своей шуткой.

— Но-о-о-о, залетныя!

Дернул вожжи, и худая кобыла неспешно продолжила свой путь.

Вечерело. Дождь перешел в ливень. Тяжелые капли стучали по земле в монотонном унылом ритме. Вода стекала с перекладины свежевыструганного дубового креста, пробегала по вырезанным на табличке буквам. Раб Божий Савели… На последнее Й неумелому резчику не хватило места, и буква притулилась где-то сбоку и снизу. Вода собиралась в образовавшейся ложбинке, набухала, а потом, как слеза из глаза, падала вниз, на сырую землю.

Вернувшись из монастыря, Анна не находила себе места. Тоска и печаль съедали ее изнутри. И тогда она решилась встретиться с Савелием другим путем. Как любая девушка, выросшая в деревне, ворожить Анна умела. Не как заправская колдунья, а неумело, скорее по-детски. Но и она знала, что лучшего, чем баня, места для тайных обрядов не найти. Святить бани было строго-настрого запрещено, ночью туда ходить тоже. А это значит: ничто и никто не помешает ворожить или гадать.

Дождавшись темноты, Анна осторожно выглянула в коридор. Дворовые люди разошлись по своим домам и углам. В большом усадебном доме стало тихо. Только стряпуха, которая спала прямо на кухне, долго не могла успокоиться. Наконец захрапела. Стараясь не шуметь, Анна мышью проскользнула по коридору, через темные сени на крыльцо. Хорошо смазанный входной замок открылся почти без шума. Анна замерла, прислушиваясь. Убедившись, что все в порядке, она плавным движением открыла дверь и осторожно вышла на крыльцо.

Снаружи было неожиданно холодно. Анна зябко поежилась и обхватила плечи руками. Приземистый силуэт бани был чуть виден в ночи. Анна постояла еще немного, потом аккуратно притворила дверь и быстро, почти бегом, пошла по чуть заметной в темноте тропинке. Быстрым шагом, почти бегом заспешила к темневшей среди кустов черемухи бани. Около бани она все же перешла на бег, вбежала на невысокое крыльцо. Остановилась на пороге и опасливо оглянулась. Ни души. Осторожно надавила на дверь. Легкое завывание давно не смазанной петли показалось ей оглушающе громким. Анна резко рванула тяжелую низкую дверь и заскочила внутрь.

Сердце Анны бешено колотилось и казалось, рвалось наружу. Она прижалась спиной к грубоотесанной стене и так стояла до тех пор, пока дыхание не пришло в норму. Ее глаза постепенно привыкли к полумраку, царящему под низкими сводами. Почти на ощупь Анна прошла через предбанник и оказалась в парилке. Нащупала кадушку, стоящую у самого входа, обогнула ее, нашла одну из лавок и села на нее. Анна еще раз огляделась, осторожно залезла в небольшую торбочку, висевшую на боку, и выложила ее содержимое перед собой. Два небольших зеркальца, привезенных Силиным из Литвы, и две свечи черного воска.

Анна взяла одну из двух свечей и подошла к очагу. Нащупала кресало и большой кусок кремня, подвинула поближе трут из высушенного мха и резко ударила кресалом. Сноп искр обрушился на сухие волокна, которые тут же вспыхнули ярким пламенем. Анна застыла, завороженно глядя на танцующие огоньки, и спохватилась только тогда, когда огонь стал угасать. Она опустила фитиль свечки в огонь и дождалась, когда фитиль загорелся, слегка потрескивая.

Анна подняла свечку, и ее неровное, нервно вибрирующее пламя осветило закопченные грубые стены, черный провал очага, низкие лавки, расположенные вдоль стен, и высокие лежанки, стоящие поближе к топке.

Анна закрепила свечу на лежанке. Потом порывисто встала и скинула с себя рубаху. Женщина на секунду застыла. Прохладный воздух приятно ласкал разгоряченное тело, успокаивая трепещущую душу. Анна взяла в ладошку нательный крестик и крепко, до боли сжала его. Она опустила голову, как бы хотела привычно помолиться. Потом, будто спохватившись, сорвала крестик с шеи, бросила его на лежанку и взяла в руки зеркала.

Подготовка к обряду заняла больше времени, чем планировала Анна. Используя высокую лежанку как стол, Анна поставила на ней одно из зеркал, которые принесла в торбе, и зажженную свечу. Другую свечу с зеркальцем нужно было установить напротив первой пары так, чтобы потом Анна могла сесть между ними. Но в спешке второе зеркало отказывалось стоять ровно. Анна суетилась, с отчаянием понимая, что рассвет уже близок. Тело покрылось нервной испариной, руки тряслись от напряжения и волнения, пока, наконец, зеркало заняло нужное место.

Анна села между зеркалами и молча смотрела в свое отражение перед собой. Красивый овал лица в обрамлении длинных распущенных волос, чувственные губы, аккуратный, чуть вздернутый нос и глаза, большие, когда-то яркие и счастливые, а теперь запавшие, полные тоски и печали. Анна глубоко вздохнула, взяла в руку крестик, бросила на него быстрый взгляд, потом аккуратно опустила на пол и наступила пяткой, вдавливая священный металл в темную землю.

— Суженый-ряженый, покажись мне. Суженый-ряженый…

Она говорила, со страхом и волнением повторяя вслух давно заученные слова, тысячу раз уже звучащие в ее голове. Анна не отрываясь смотрела перед собой, не решаясь обернуться назад, хотя чувствовала, что сзади, за спиной, что-то происходит.

Спина ее, скованная напряжением, распрямилась так, что худые, проступающие через бледную кожу косточки лопаток почти сошлись вместе. Всей кожей, всем своим существом она ощущала, что сейчас в том невидимом зеркале что-то происходит. То, ради чего она пришла ночью в баню, втоптала в землю свой родильный крестик и повторяла заказанные, запрещенные слова.

Анна все-таки развернулась и радостно охнула. В зеркале отразились знакомые и любимые черты Савелия. Она наклонилась к нему, нежно, чуть касаясь холодного металла, провела кончиками пальцев по лицу любимого, чуть остановив движение на его губах.

Анна отдернула руку и порывисто вскочила. Высокая грудь с напряженными сосками высоко вздымалась в такт ее дыханию. Она отбросила упавшие на лицо волосы, выпрямилась в полный рост. Обнаженная, освещенная неровным пламенем свечей, она, казалось, прибавилась в росте, упираясь головой в низкие своды бани. Голос Анны окреп, обрел силу. Чеканя слова, она произнесла:

— Придите, сорок чертей с чертятами, из-под пеньев, из-под кореньев и из других мест. Приди и ты, мой суженый-ряженый. Пить попроси и сам заходи…

Лицо Савелия в зеркале исказилось. Удивление, мелькнувшее в его глазах, быстро сменилось вначале ужасом, а потом самой настоящей мукой и отчаянием. Рот раскрылся в беззвучном крике, черты обострились, щеки впали, губы истончились, обнажая зубы.

— Суженый, ряженый! Приди ко мне поужинать…

Анна не замечала преображения Савелия в зеркале и продолжала чеканить слова заклинания. Образ возлюбленного в зеркале вначале потемнел, потом покрылся чернотой и пропал. Резкий порыв ветра задул свечи, сорвал зеркало, в котором только что был Савелий, со своего места и уронил на пол. Под его ледяным, обжигающим дыханием Анна оборвалась на полуслове, согнулась, а потом рухнула, обессиленная, на колени прямо на плотно утрамбованный земляной пол. Сила и решимость вмиг оставили Анну. Внутренний стержень, державший ее все эти дни, сломался, и она распласталась на земле, сотрясаемая рыданиями.

Она так и лежала, пока первые лучи солнца не проникли в маленькое дымовое окошко, расположенное под самой крышей. Потом где-то совсем недалеко, в посаде, где жили слуги, закукарекал петух. Анна быстро поднялась, торопливо собрала вещи в торбу, накинула перепачканную сажей рубаху и заспешила домой.