Печать Мары: Пламя. Книга I

Глава 25: Души окоянные

Настя остановилась в нерешительности. Лесная дорога неожиданно привела ее то ли к хутору, то ли к отселку небольшой деревни. В воздухе пахло дымом, скотиной и чем-то кислым — как из кадки с давно испортившейся капустой. Но вокруг не было ни души. Она подошла к полуизбушке-полуземлянке, которая выглядела самой обжитой. На крыше росла ярко-зеленая трава и часть небольшого огорода разбитого за домом. Ко входу в избушку вели выкопанные в земле ступени. Дверь была приоткрыта. Чуть-чуть. Темный вход манил и пугал. Настя медленно спустилась по ступенькам и, чуть помедлив, толкнула дверь.

Та со скрипом отворилась. Настя уже хотела войти, но остановилась. На полу, сразу за дверью, лежал топор. Лезвие было негодное — ржавое, все в зазубринах. Не очень понимая, что и для чего она это делает, Настя отодвинула его ногой в сторону и только после этого переступила через невысокий порожек.

Звуки шагов заглушал утрамбованный земляной пол. Потолок тяжело нависал над головой. Он был настолько низкий, что Настя почти касалась его макушкой. Тестно и душно. Слабый свет проникал через узкое окошко под самой крышей. Туда же выходил дым от очага. Почти прогоревшие дрова теплились в огороженном камнями круге.

Она огляделась. На грубом деревянном столе лежали остатки еды — черствая корка хлеба, пустая миска с засохшими следами каши, несколько обглоданных костей. Настя взяла корку и жадно запихнула ее в рот. Сразу разгрызть ее не получилось. Зубы скользили по засохшему до состояния камня хлебу. Но постепенно он стал поддаваться. По языку прошло ощущение сладости! Она почувствовала почти уже забытый вкус печеной ржи! Настя с наслаждением проглотила раскисшую хлебную мякоть. В желудке появилась приятная тяжесть, и ее потянуло в сон. Веки налились свинцом, глаза начали смыкаться сами собой. Она вытянулась прямо на лавке, не отходя от стола. Но не успела Настя заснуть, как у самого уха раздался резкий неприятный голос:

— Ты что здесь забыла! Тва-а-рь!

Настя не успела опомниться, как жесткая рука схватила ее за волосы и сбросила с лавки. Падая, она сильно ударилась о ножку стола, но поначалу даже не почувствовала боли. Настя попыталась ослабить хватку на своих волосах, но тот, кто держал ее, был гораздо сильнее. Ее протащили по полу к самому выходу. Но тут ноги Насти уперлись в порог. Видимо, тот, кто тянул девочку за волосы, не ожидал этого, и рука сорвалась, вырвав клок волос с Настиной головы.

Настя тут же вскочила на ноги и едва успела отпрыгнуть в сторону. Ее противник снова попробовал ухватить ее за волосы, но на этот раз безуспешно. Настя метнулась обратно к столу. И теперь между ней и нападающим был почти уже потухший очаг.

— Прочь пошла!

Перед Настей стояла немолодая женщина в замызганном рваном платье. Из-под заплатанного, выцветшего платка выбивались колтуны грязных, давно не мытых волос. Выцветшие глаза смотрели на Настю с неприкрытой ненавистью и злобой.

— Пошла прочь, тварь!

Настя застыла неподвижно, не понимая, что ей делать. И вдруг где-то в глубине ее что-то шевельнулось. Она сразу даже не поняла, что это Беляна. Насте вдруг показалось, что она уже когда-то тут была. И даже эта женщина, которая со злобной гримасой на лице застыла в трех шагах от нее, тоже показалась знакомой! Только вот все было раньше не так. Да и баба эта была другой. Не лучше. Но моложе точно. Не осознавая, что с ней происходит, Настя даже зажмурила глаза. Она тут же их открыла, испугавшись, что баба снова бросится на нее. Но та стояла на прежнем месте и не отрываясь смотрела на Настю. Только теперь в ее лице, кроме злобы, появился страх. Нет, ненависть никуда не делась, но испуг, граничащий с ужасом, там точно был. Без всяких сомнений! Настя сама даже испугалась этой перемены. Она хотела сказать бабе, что не нужно ее, Настю, так бояться, что она уже поела и просто хочет уйти. Начала говорить, но вместо этих слов она своими собственными ушами услышала, как произнесла тихо и спокойно:

— Ну здравствуй, тетка Праскевья.

Баба, стоящая напротив нее, вмиг побледнела. В ее округлившихся, почти бесцветных глазах читался неподдельный животный ужас. Как если бы сейчас перед ней стоял живой покойник. Нежданно-негаданно явившийся с того света!

Баба отступила на шаг, потом еще на один. Она не смогла пятиться точно к выходу, поэтому скоро уперлась в стену избушки. Хотела двинуться вдоль нее к выходу, но Настя, двигаясь по воле Беляны, преградила ей дорогу.

— Как дядька Михай поживает?

По замызганному лицу бабы пробежала тень.

— Помер Михай… — она проговорила это тихо, хриплым пропитым голосом.

— Тоже песенку ему пела?

Глаза Прасковьи зло зыркнули, но она ничего не ответила.

— Бай да бай,

Поскорее помирай!

Помри поскорее!

Настя с ужасом шевелила своими губами. Слова колыбельной песни были ей уже знакомы. Нет, не от Беляны. Она вспомнила, что именно их навевал ей ветер, когда она заблудилась в лесу и нашла Беляну.

— Буде хоронить веселее,

С села повезем

Да святых запоем,

— Белославка ты?

Настя не отвечала, только пела:

— Захороним, загребем,

Да с могилы прочь уйдем.

Баба слушала слова напева и с неприкрытой ненавистью смотрела на Настю.

— Да тварь! Пела, чтобы ты сдохла, как вся семейка твоя… и мать твоя, сука… отбила у меня Ваську… Сука! Сука!

— Так это ты мамку с татенькой извела…

Настя не произнесла эти слова — она буквально их прошипела. Даже пригнулась, изогнулась всем телом, когда их произносила. Ненависть, боль, злоба, жалость к себе и умершим родителям затопили ее. Как к родителям? Татенька же жив? Мама… Мамочка… Она же тоже жива! Но тут вид улыбающейся упырицы затмил благостные образы прошлого. Нет у нее матери. Извели ее, околдовали! И тогда чужие, полные горькой обиды, настоящей боли и безнадежного отчаяния воспоминания затопили сознание Насти. Слились с ее собственными в один неразрывный клубок.

— А вот эту песенку знаешь?

Баба молча смотрела на Настю. Потом с места бросилась к выходу. Резко остановилась, да так, что чуть не упала. Настя, сама плохо соображая как, заступила бабе дорогу. Да не просто так. В руках она сжимала отполированный обух топора. Того самого, что лежал сразу за порогом, с заржавленным, щербленным лезвием.

Настя сделала шаг вперед. Она стала чуть сбоку от низкой входной двери. Та мерно, чуть слышно поскрипывала, раскачиваемая почти незаметным сквозняком.

— Баю-бай, баю-бай,

Хоть сейчас усыпай,

Неохота усылать,

Хоть сейчас умирай!

В выцветших глазах бабы появился страх. Он придал им жизнь, и впервые за все время взгляд Прасковьи стал живым, человеческим. Черты ее лица дрогнули, уголки губ согнулись. Из горла вырвался то ли плач, то ли стон. Она упала на колени перед Настей. Но та не остановилась и продолжила, чуть слышно шептать слова смертной колыбельной:

— Тятька сделает гробок

Из осиновых досок.

Баба уронила голову и согнулась в низком поклоне. Зашлась с рыданием, так что затряслись высохшие лопатки под рваным платьем.

— Прости, прости меня, Марфочка… прости-и-и-и… бабу глупую…

Настя чуть отошла от нее в сторону. Так, чтобы руки Прасковьи не могли коснуться ее босых ног.

— На погост увезем

И земелькой затрясем.

Грядку луку насадим,

Станем перышка щипать,

Станем тетку поминать…

— Бесы, бесы меня попутали, — Прасковья подняла голову, — это все Михай. Он все… не прокормим, рот лишний, обуза. Он гад такой…

Настя остановилась. На лице стоящей на коленях бабы появилась надежда. Слезы оставили на ее грязном лице две большие полоски, идущие от глаз к подбородку. От этого лицо бабы стало похоже на скоморошью маску. По спине Насти пробежал холодок. Ладошки вмиг вспотели. Отполированный обух заскользил в руках. Настя вытерла одну руку о подол сарафана, потом другую. Перехватила поудобнее топор. Злость стала проходить. А вместе с ней и уверенность. Прасковья, по-прежнему стоящая на коленях, встрепенулась. Выражение ее глаз поменялось. На смену раскаянию и робкой надежде снова появилась ненависть. Лютая. Она еще пряталась под личиной робкой улыбки, но Настя это уже заметила. И когда баба с диким криком бросилась на нее, ее руки не дрогнули, занося топор для удара!

С пропажей Насти и с бесконечным отсутствием Силина жизнь в большом усадебном доме в Ёгне замерла. Анна вставала поздно, далеко за полдень. Долго ходила неприбранная, в длинной простой рубахе по пустым покоям барской половины. Бледная, сильно похудевшая. Как перешептывалась дворня: встретишь такую ночью — умрешь со страху. После шатаний по дому наскоро ела одна в большой горнице и запиралась в своей светлице. И так день за днем.

На службы в церковь, к исповеди и причастию Анна не ходила. Отец Борис пару раз сам заезжал в Ёгну, но барыня его ни разу не приняла. Сказалась больной. На Медовый Спас в церковь опять не пошла, хотя, на диво всем, встала довольно рано. Велела прибраться, как будто ждала гостей. Палашка, служанка Анны, взбила подушки и поставила их на кровати. Потом еще раз поправила и разгладила покрывало.

— А барин точно скоро возвернется?

Анна перестала расчесывать волосы и удивленно поглядела на нее.

— Откуда?

— Вчерась Антип, холоп боевой барина нашего, воротился. Барин его назад отослал. Этот-то Антип, все говорят, кусты загадил… животом мается, вот барин и приказал ему возвернуться. А жена того Антипа…

— Палашка, — голос Анны звучал жестко, — с чего ты, дура, взяла, что барин вернется?

— Ой, а я-то думала, вы его встречать готовитесь, — Палашка испуганно заморгала, — Антип сказывал, что разбойники эти и нехристьи снова в наших местах объявились. Барин воев сбирает с поисков Настеньки. Всем велел, чтобы в Ёгну шли. Ну и Антип слышал, что барин сам тоже того… домой хочет возвернуться. Я думала, весточку вам дал…

Палашка замолчала. Анна замерла с гребнем в руке.

— Так, Палашка. Думала она! Ты не думай. Тут вот прибери. Потом бабе Маше скажи, чтобы солений принесли и гуся чтобы запекла к ужину. И борщу пусть наварит… посытнее, — Анна перестала говорить, бросила взгляд на Палашку, махнула рукой, — я сама схожу.

Но Палашка уже бросилась к двери.

— Ты куда?

Девка растерянно обернулась на Анну.

— А-а-а… — она согнулась в поклоне, — ой, не дослушала.

— Дура! Здесь все убери.

Анна пошла к выходу. Уже в дверях обернулась.

— В моей светлице не прибирайся.

Убедившись, что Анна ушла, Палашка облегченно вздохнула. Последнее время барыня была сурова и раздражительна без повода. Жаль, что в светлице прибраться не велено. Палашке самой было интересно наводить порядок среди чУдных вещиц, которых было у барыни в избытке. Красивое зеркальце в резной серебряной оправе. Изящные баночки с белилами, румянами и чернью. Тут же стояли сундуки с одеждой. Палашка иногда раскладывала многочисленные рубахи, сарафаны, шубейки, душегрейки и перелинки. Парча, бархат, меха. Но особенно Палашке нравилась одна рубаха. Тонкая, прозрачная и почти невесомая. Ткань ее нежно скользила по коже, приятно щекотала кончики пальцев, так и норовя выскользнуть из рук. Палашка мечтательно закрыла глаза. Вот бы ее надеть! Эх!

Тут Палашка услышала какой-то шум на дворе. Прильнула к окошку. Барыня распекала бабку Машу. Та стояла, согнувшись в поклоне, а потом и вообще бухнулась на колени. Анна гневно топнула ножкой и заспешила в сторону амбаров. Бабка тяжело поднялась и засеменила за ней. Палашка посмотрела вслед уходящей барыни, отошла от окна, бросила взгляд на закрытую дверь барской светлицы. Потом, решившись, быстро подошла к двери и, еще воровато оглядевшись, нырнула внутрь.

Зашла — и обмерла. Внутри был полумрак. Окошко было задернуто занавесками. Но даже в полутьме в глаза Палашки бросился натуральный балаган, который царил в светлице. Пробравшись через кучи валявшейся на полу одежды, Палашка отдернула одну из занавесей. Окно было открыто. Палашка начала его закрывать, как увидела что-то темное на недавно побеленной раме. Провела пальцем, понесла палец к глазам и замерла. Палец был в крови. Палашка огляделась, ничего еще не понимая. Трава под окном была примята и утоптана. Узкая, но заметная стежка уходила вглубь сада. Предчувствуя неладное, Палашка снова отворила окно, как было до этого. Свежий ветер, принесенный сквозняком, бросил ей волосы на глаза. Она быстро убрала их. Потом молча, стараясь не шуметь, отодвинулась было от окна. На подоконнике ей на глаза попался небольшой отпечаток. Маленький, похожий на след детской ладошки. Уже потемневший, смазанный и нечеткий.

И вот тут Палашке стало по-настоящему страшно. Ей немедля вспомнился давешний разговор с теткой Глашей о пропавшей недавно дочке соседки. О малом с хутора, которого уже неделю никто не видел. Губы девки затряслись, на глазах тут же навернулись слезы, но Палашка быстро взяла себя в руки. Нужно было уйти. Быстро и незаметно. Сейчас же. Она снова двинулась к окну, но от вида кровавых следов ее замутило. Одна мысль, что она снова коснется испачканного кровью подоконника, приводила ее в ужас. Стараясь не шуметь, она снова пошла к двери. Высунула голову в спальню. Никого. Вышла. Аккуратно прикрыла дверь в светлицу. Облегченно выдохнула.

— А я тебе разве не говорила, что в светлице убираться не нужно?

Анна чеканила слова, звеневшие от холодной ярости.

Объятая ужасом, девка смотрела широко распахнутыми глазами на быстро приближающуюся к ней Анну. Палашка сорвала с себя оцепенение, рванула только что ею же самой закрытую дверь, но Анна навалилась на нее сзади. Она просто впечатала девку своим телом, не давая пошевелиться. Рывком за волосы задрала ей голову назад. Другой рукой хотела зажать ей рот, но Палашка смогла оттолкнуться руками от двери, сбрасывая с себя упырицу, и заорала. Во весь голос, что есть мочи, срывая горло:

— Убиваю-ю-ю-ю-ють!!!

Крик ее, эхом разнеся по дому, вырвался во двор.

Палашка рванулась к выходу из спальни, проскочила по коридору к сеням, но тут Анна, как коршун зайца, ударила ее в спину и сбила с ног. Палашка попробовала вывернуться из-под нее. Ей это почти уже удалось, но тут острые клыки пронзили шею. Девка ойкнула, пару раз дернула руками.

— Убили… — чуть слышно прошептала вмиг посеревшими губами.

Анна посмотрела по сторонам. Первое, самое яркое возбуждение, вызванное свежей кровью Палашки, прошло. Ее тело все еще вибрировало от яростного упоения. Чувствовать, как кровь уходит из жертвы, наполняя животворящим горячим огнем, было сладко. Под ногами лежала мертвая дворовая. Ее обескровленное, восковое лицо казалось одновременно знакомым и чужим. Анна сыто усмехнулась. Она забрала жизнь легко и просто. Как растирают в пальцах в пыль сухие прошлогодние листья.

Когда пламя бешенства поутихло, Анну охватило беспокойство. В доме было тихо. Ни звука. Но Анна понимала, что так долго продолжаться не может. Словно в ответ на ее мысли со двора послышались голоса. Крестьяне, которые ей когда-то служили, теперь на все лады проклинали ее. Они жаждали мщения, но даже на расстоянии, сквозь толстые бревенчатые стены, Анна чувствовала их страх. Она снова усмехнулась. Хищно и недобро. Они боялись ее. Анна сдвинулась наконец с места и подошла к окну. Ее заметили. Тут же, разом, как по команде, все притихли. Тишина. Злые, но испуганные лица. Их праведный гнев был полон страха. Анна отошла от окна. И тут же за стенами усадьбы толпа взорвалась криками.

— Упырица-а-а! Су-у-ук-а-а! Забить ее-е-е!

Да. Страх. Они боялись и не посмеют войти в дом. Только он. Он не побоится. Войдет. Силин. Да! Пусть придет! От нахлынувшего возбуждения у Анны закружилась голова. Да, пусть придет. Побыстрее! Все, что у нее осталось теперь, — это месть! За себя, за Савелия, за того, кто был убит ее руками, за свою душу, потерянную ради любви и ненависти. Окаянный! Анна села на лавку. Охватила голову руками. Нет, нет… нужно успокоиться. Дождаться его и… Убить. Уничтожить. Заставить страдать. Поскорей бы он пришел! Поскорей бы…

Спокойствие пришло так же внезапно, как и до этого нахлынула на нее ярость, которой она пыталась скрыть страх. Свой страх. Перед мужем, которого, как ей теперь казалось, она боялась всю жизнь. Но теперь она знала, что сама станет его судом и палачом. Он уже не спасется. Не сможет. Силин станет ее последней жертвой. Он не уйдет от нее живым. Анна прислушалась. Что-то изменилось там, снаружи. Крики в один миг смолкли. Стало тихо. Так, что было слышно, как где-то в чулане скребется одинокая мышка. Мысли Анны, еще недавно четкие и ясные, вдруг погрузились в туман. Ей снова стало страшно. Потому что она почувствовала — он уже здесь. Толпа разразилась новой волной криков и воплей. И снова — тишина. А потом — глухой звук тяжелых шагов по крыльцу. Он пришел. Это было единственное, что она могла понять в этот момент. Анна всем своим телом почувствовала, что она обречена. Убьет она Силина или нет — ей не вырваться из этого дома. Но месть была ее правом. И она намеревалась им воспользоваться сполна!