Печать Мары: Пламя. Книга I

Глава 9: Песни

Объезд дальних владений затянулся. Силин вместе с Тихомиром подъезжали к стоящей на краю леса, у самого болота деревеньке с говорящим названием Горка-Заречье. Она так и стояла — за рекой, на небольшом холме. Дорога к деревне была не такая мрачная, как к Угрюмово, но радости особой не доставляла. Разбитая телегами колея, грязь по самые бабки лошадей, темный еловый лес по сторонам дороги, редкие заболоченные поляны. И комары. Вездесущие, жадные до крови, настоящие упыри.

Деревенские домики открылись неожиданно, сразу за очередным поворотом дороги.

— Ну вот, приехали.

Тихомир отмахнулся от очередного кровопийцы и с силой ударил себя по искусанной шее.

— Зараза!

Силин слегка ударил пятками по бокам своего коня Баяна и неторопливо поехал по деревенской улице. Двигались в полной тишине. Деревня как вымерла. Ни единой живой души. Даже Тихомир перестал махать руками и ругаться на комаров. Неожиданно неподалеку послышалось протяжное размеренное пение и звук гуслей. Даже не пение, а неторопливый размеренный речитатив. Тихомир хотел что-то сказать, но Силин остановил его.

— Тс-с-с!

Осторожно, стараясь не шуметь, спешился и двинулся вдоль покосившегося забора в сторону, откуда звучала мелодия.

— В давние времена, в Руси святой,

Рюрик, богов страж, почитался чтой.

Обычаи древние, веру он блюл,

Народ вел к свету, к судьбе благой.

Но время неумолимо, менялось все,

Христиане с крестом явились на Русь.

Забыты были боги с молитвой,

И беды посыпались, словно грозы.

Болезни, несчастья, печаль и горечь

Следовали за людьми, как верные слуги.

Отвернулись боги, их лики поблекли,

Забвенье имен их во мраке укрылось.

Голос певца-сказителя был глухой и сиплый. Прикрытый кустами сирени, росшей за забором, Силин продвинулся еще на несколько шагов вперед. Кусты стали реже, и Силин увидел, наконец, старика. Тот сидел на завалинке, в окружении деревенских мальчишек и баб. Рядом с ним стоял высокий худой отрок. Силин пригляделся. Ну точно. Отрок — это поводырь, а сказитель слепой.

— Пускай в могиле тьмы глубокой

Рюрик, воин с дружиной своей,

Ждет своего часа, воскресения дня,

Чтоб Русь спасти от злых сил тьмы.

Но Мара, богиня тьмы и ночи,

Стала оплотом в нашей земле.

Она обещает вернуть из мертвых Рюрика,

Чтоб великой была доля его.

Он разрушит храмы и монастыри,

И изгонит монахов и попов.

Вернет идолов капищам народа,

Чтоб вновь засияла светлая звезда.

Силин не удержался и вышел к завалинке. Какая-то баба охнула от неожиданности. Несколько мальцов пустились наутек. Поводырь хотел остановить старика, но тот не понял и торжественно закончил:

— Так земля Русская вновь оживет,

Под защитой Рюрика и древних богов,

И пройдет новый век, где мир и справедливость

Воцарят среди людей навеки вечные.

— Ты, старый, ополоумел совсем?! Что несешь-то!

Силин говорил зло и резко. Старик, не понимая, кто говорит, опустил гусли и судорожно закрутил головой.

— Ты кто? Кто здесь?

Голос старика звучал испуганно. Поводырь наклонился к нему и что-то быстро зашептал ему на ухо. Тем временем Силин подошел к сказителю. Бабы стали расходиться, стараясь не привлекать внимания Силина резкими движениями, увлекая за собой детей.

— Я тебя спросил, что ты тут поешь!

— Я, я… сказку пою, байку…

— Байку, говоришь? — Голос Силина звучал насмешливо. — А ты знаешь, что за такие сказочки бывает? Знаешь?

Старик замотал головой.

— На костер можно попасть. Не знал?

Поводырь глянул вначале на старика, потом на Силина. Быстро, так что Силин даже не успел что-то сделать, бухнулся ему в ноги, охватил колени и запричитал:

— Прости нас, барин! Дед слепой, совсем плох стал, а поет, что люди хотят послушать. Нравится им про Рюрика! Нам-то что… жить же надо! А они поесть дают, кров тоже… не все под небом-то спать! Я-то могу, а дед старый… Прости-и-и, барин!

Малый заплакал протяжно, размазывая слезы по грязному запыленному лицу. Старик растерянно водил головой. Силин отодвинул поводыря от своих ног. Тот все никак не хотел отцепиться, продолжая завывать и плакать.

— Ну хватит, хватит уже!

Силин нагнулся, с трудом разжал его руки и откинул, наконец, малого в сторону.

— Быстро отсель! Чтобы духу вашего тут не было!

Малый закинул гусли себе за спину, подхватил валявшуюся у ног небольшую котомку, поднял старика и потянул его с завалинки. Торопился, пока Силин не передумал. Проводив их взглядом, Силин обернулся к Тихомиру.

— Ну что, Тишка. Совсем от рук отбились деревенские! Ишь, про Рюрика им подавай! А ты что, тоже заслушался? К старосте веди давай!

Тихомир кивнул растерянно, потом огляделся:

— Так вот же, мы у старосты аккурат. Это ж его завалинка.

— Ну дела…

Силин сделал несколько быстрых шагов, дернул за калитку так, что чуть не сорвал ее с петель.

— Я щас устрою ему Рюрикову могилу!

Силин, пригнувшись, вошел в горницу. Быстро и порывисто. На шум выскочила испуганная хозяйка. Рукава рубахи были засучены, лицо и руки перепачканы мукой.

— Староста где?

Она заморгала глазами, переводя взгляд с Силина на подошедшего Тихомира. Узнала того и немного успокоилась.

— Всеволод Петрович… Так на лугах он, сено косим обществом. По росе еще ушли.

— Сено — это хорошо.

Тихомир за спиной Силина жестом показал, чтобы баба принесла воды. Та кивнула головой:

— Я мигом!

Силин непонимающе посмотрел на нее, потом оглянулся на Тихомира. Тот виновато улыбнулся. Силин недовольно покачал головой, но ничего не сказал. Когда женщина принесла прохладной колодезной воды, выпил первым, с видимым удовольствием. Отер рукавом губы. Подошел к лавке и сел. Хозяйка так и осталась стоять с пустым кувшином в руках.

— Как звать тебя?

— Вера.

— Вера… Вот что, Вера. Ты передай своему Всеволоду Петровичу, — когда Силин произносил имя старосты, тон его был полон желчи, — что не гоже тут поганых привечать. Поняла?

Баба стояла молча, опустив голову, перекладывая кувшин с одной руки в другую. Потом вскинула голову и спросила неожиданно твердым голосом:

— Позволь, барин, сказать.

Силин кивнул, разрешая.

— Вот ты, барин, далеко, на Шабановой горе, монахи в своем Кириллове еще дальше, а тут у черта на рогах… — она замолчала, подбирая слова, — Меня вот матушка в вере хорошо наставляла: на праздники и в выходные — в церковь, исповедь, причастие, все чин по чину! А тут попа, отца Серафима, уж год как не видели, часовня была — и та сгорела… А волхвы так и ходют, народишко прельщают. Есть один у них, за главного видать. Важный такой, степенный… А за спиной у них разбойники, что по лесам сидят…

— А ты его видала?

— Кого его?

Женщина не поняла вопроса.

— Волхва того, главного.

— Не-е-е… — потом подумала и добавила: — Ну только издалеча. Он как-то проходил через Горку. Я-то не поняла сперва, а потом бабы-то шушукались… мол, эттот, который за главного у них был.

Вера замолчала, потом продолжила, понизив голос:

— А еще болтают — нечистые ожили. Раньше так, токмо разговоры одни больше о них были, а щас: то леший детей закрутит в лесу, то волколак корову задерет, то русалка кого на дно утащит… Жуть просто.

Силин до этого момента слушавший серьезно, когда Вера дошла до нечисти, не сдержался и улыбнулся.

— А что, барин, смеется?! Сейчас мужики на сенокосе в полдень в лесу сидят. А знаешь почему?

Силин, улыбаясь, отрицательно покачал головой.

— То-то… В прошлом годе пришла полудница. Я сама не видала, но говорють: высокая, худющая, как жердь, и в белом вся. Все как увидели ее, так и побегли. А Матвей, Карпов сын, не успел. Махнула серпом — Матвей в одну сторону, а голова его в другую. Вот те крест!

Женщина неторопливо и размашисто перекрестилась.

— А ты вот смеешься!

Силин махнул рукой.

— Ладно, хватит байки мне рассказывать. Наслушался сегодня. То про Рюрика, то про полудницу твою. Муж как вернется, скажи, что я велел ему на Шабанову гору приехать. И пусть не тянет.

Силин встал с лавки, пошел к выходу.

Хозяйка засуетилась:

— Ой, позабыла совсем! Что ж я обед-то не предложила, я мигом!

Силин остановился в дверях.

— Благодарствую, поедем мы, — пригнулся, чтобы пройти в дверном проеме, но тут же вернулся назад в горницу. — Я поговорю с отцом Серафимом. Не гоже так паству забывать. Прощай!

После возвращения из Заречья прошла пара дней. Силин был угрюм и невесел. Разговор с женой старосты никак не выходил у него из головы. Ситуация с набиравшими силу язычниками требовала действий, но каких — Силин в одиночку решить не мог. Хотел посоветоваться с отцом Серафимом, да тот уехал к Вологодскому архиерею.

— Тишка! Тишка! Да чтоб тебя!

Силин звучно ударил кулаком по столу. Начал было вставать, но дверь в горницу шумно открылась, и в покой ввалился запыхавшийся Тихомир.

— Мы обедать сегодня будем?

— Помилуйте, барин, не ждали вас так скоро… Уже несут.

Трапеза была небогатой. За любимыми Силиным кислыми щами последовала запеченная целиком дикая утка, жареный сиг под маковым взваром, мясные и рыбные пироги, оставшиеся с зимы соления и свежий хлеб.

Силин закончил с едой довольно быстро. Заедая венгерскую мальвазию лесными орешками, он смотрел, как Василь сосредоточенно и методично обгладывает утиную ножку. Силин с шумом поставил кубок на стол. Василь оторвался от еды и поднял голову.

— Что?

— Да ничего.

Силин покрутил в руках металлическую ножку кубка. Поднес к губам, сделал большой глоток и с шумом поставил обратно.

— Тяжело мне здесь, друже. Домой тянет. Мочи нет. Тоска смертная. Болота, болота, леса — елки одни, да еще капища… идолища… Волхвы… Ты понимаешь? Поганые то тут, то там… Уже и не прячутся особо.

Литвин поднял на Силина взгляд и кивнул.

— Я слов таких раньше и не слыхивал…

— Ну, еретиков, вообще-то, огонь хорошо очищает…

Силин удивленно посмотрел на Василя — уж не шутит ли он. Но литвин был сама серьезность.

— Ну ты скажешь, Василь. Жечь! У нас так как-то не принято. Носы порвать, в Сибирь отправить — еще куда ни шло… Но вот так на костер — это только в Хишпании, я слыхал, любят делать… А у нас ты чего! Не успеешь глазом моргнуть — усадебку-то с четырех сторон запалят, и поминай как звали… Нет, брат, тут не Литва твоя…

— На Литве тоже не жгут…

— Ну а чего тогда советуешь! В книжках, небось, своих вычитал…

Василь хотел ответить, но не стал. Снова было взялся за кость, потом глянул на Силина и положил кость обратно в миску. Старательно вытер руки о тряпицу.

— Пан Николка…

— И сны тревожные. Отродясь таких не было у меня. Как предчувствие какое… Гложет и гложет… — Силин в задумчивости вертел кубок в руках, пока не поставил его на стол.

— Пан Николка, послушай меня. Отнеси то, что взял, обратно на капище. Так нельзя делать. Панна ласка — это… это, — Василь замялся, подбирая слова, — Я слышал предание о голах: это когда панна ласка может пить кровь, раскапывать могилы и пожирать мертвецов.

— Я ему про одно, а он мне опять за свое!

Силин замолчал. Лицо его застыло, превратилось в маску. Ободренный его молчанием, Василь продолжил:

— Еще у нас говорят, что панна ласка, когда ластится к пригожему человеку, может указать ему клад. Как тебе, пан Николка? А еще я читал, что укус этого зверя может быть смертельным, и что слюна ее ядовита. Если отнять у нее детенышей, то она может плюнуть в глаз и…

Лицо Силина исказилось гримасой, рот перекосился, он быстро зажал его рукой. Не удержался и захохотал:

— Плюнет… ласка… в глаз!!!

Василь удивленно захлопал глазами, совершенно не ожидая такой реакции.

— Да, именно так… В Кельце так было… Панна ласка думала, что косцы или пахари похитили ее детенышей. Она плюнула в пищу, чтобы их убить. Но увидела своих детей живыми, залезла на дерево, перегрызла веревку, корзина с едой упала, она оттащила ее в реку… Не смейся, пан Николка… оттащила, чтобы люди не умерли.

— Уф-ф-ф, — Силин вытер слезы рукавом, — ну потешил, спасибо, друже…

Василь замолчал. Снова взялся за утиную ногу, но есть не стал. Повертел ее в руке и с сердцем бросил обратно в тарелку. Силин это заметил. Еще раз протер глаза, усмехнулся, но тут же принял серьезный вид.

— Ну не серчай, прости меня дурака, что над твоей ученостью потешился… Ну ладно, друже. — Встал со своего места с кубком в руке. Подошел, обнял Василя за плечо. — Ну ты же мне как брат, ну… не серчай. Прости.

Василь похлопал его по руке, которая лежала на его плече.

— Добже, добже…

Силин сел рядом. Василь повернулся к нему, глянул в глаза и сказал серьезным тоном:

— Ты, пан Николка, можешь в это верить, можешь не верить. Только нечистый мир есть. И там, где нет Бога, Христа царя нашего небесного, там их больше. В смутные времена демоны оживают. Погане силу всей этой нечисти придают. Вот у тебя в Ёгне тишь да гладь. А тут… Сам же все видишь.

Василь замолчал. Какое-то время сидели молча. Потом Силин вздохнул тяжело, одним махом опрокинул в себя напиток.

— Да с вами поди, не поверишь. Кто про ласку, кто про полудницу… Как сговорились все.

Отер усы. Окинул взглядом стол.

— Тишка! Тишка! Еще вина тащи!

Силин вместе с Василем стояли на крыльце. Выходили, болтая и шутя, чтобы холодным вечерним воздухом выгнать хмель. Но когда вышли, разговор сам собой оборвался. В дальний лес садилось солнце. Огромное красное светило медленно опускалось за зубчатую черную стену леса. Медленно и неторопливо. Казалось, что это не солнце садится, а верхушки деревьев поглощают его последние лучи, погружая все вокруг в мягкий, мистический полумрак. Огненный диск солнца слегка дрожал в туманной дымке, наполняя воздух легким, почти неуловимым мерцанием.

Силин дернулся от неожиданности. Где-то совсем рядом, за забором усадьбы, запела женщина:

— Где твой конь? — За воротами стоял,

Где ворота? — Миколка унес,

Где Миколка? — По воду пошел,

Где вода? — Быки выпили,

Голос был сильный и звонкий, но чувствовалось, что поющая девка старается его приглушить.

— Где быки? — Быки в гору ушли,

Где гора? — Черви выточили,

Где черви? — Гуси выклевали…

Где гуси? — В лес улетели.

Простой мотив, бесконечная череда следовавших друг за другом вопросов и ответов тянули за собой, завораживали, успокаивали и убаюкивали… Тем временем солнце уходило за лес. Отблески его последних лучей исчезали среди густых ветвей. Небо медленно тускнело, а багряный свет сменялся прохладой синевы, обещая скорый приход ночи.

— Где лес? — Мужики вырубили,

Где мужики? — Мужики примерли,

Где те могилки? — Травой поросли,

Где та трава? — Трава выкошена.

Василь хмыкнул. Силин обернулся к нему. Литвин стоял молча, напряженно прислушиваясь. На его лице читалось беспокойство. А может, просто так ложилась тень заходящего солнца.

— Где та коса? — Коса выломана,

Где те обломки? — В кузнецу снесены,

Где тот кузнец? — На погосте живет.

Голос замер. Песня оборвалась. Небо вдали уже потускнело. Багряный свет сменился холодной бледной синевой, обещая скорый приход ночи. Закат потухал. Темнота обволакивала все вокруг.

— На погосте живет, колокольчики кует, на поличку кладет…

Песня, вновь ожившая, разорвала вечернюю тишину своим напором. Вместо привычного речитатива она вихрем ворвалась в засыпающий мир. Девка пела во всю мощь своего голоса, задорно и даже отчаянно.

— Поличка упала — хрясь! Колокольчики сломала — в грязь!

Он ковал-ковал-ковал… Себе голову сломал!

Песня оборвалась. Воцарившаяся тишина ударила по ушам своей пустотой. Василь стоял бледный, вцепившись руками в перила. Силин обеспокоенно посмотрел на него.

— Ты что, друже?

Василь не отвечал, и Силин повторил вопрос. На этот раз литвин ответил:

— Плохая песня. Нет, не так, — Василь мотнул головой, — вещает плохое.

— Да что она вещает? Забава же одна. Колядка. Было-не ту.

— Пан Николка. Кузнец — это бог, кует светила, создает мир. Он умрет, разобьются обереги… В мир придет смерть.

Оба молчали.

— А коса, как сабля?

Василь удивленно вскинул голову. Луна едва светила, но даже в ее слабом свете было видно изумление на лице литвина.

— С чего ты взял?

Его голос стал хриплым. Он даже забыл добавить свое неизменное «Пан Николка».

— В Полоцке, бредил когда. Видел, как саблю мою, а может, не мою… ковали. И в крови закаляли. Но мне кажется, мою…

— Пан Николка…

Голос Василя дрожал от волнения. Он хотел продолжить, но Силин не дал ему договорить.

— Все, хватит, друже. Поговорили — и будя. Смерть, она в мире всегда была. Не деться от нее никуда, — Силин похлопал Василя по плечу. — Я почивать.

Он развернулся и по скрипящим под ним ступеням поднялся наверх. Тяжело хлопнула входная дверь. Василь проводил Силина взглядом. Потом обернулся в сторону далекого леса. Туда, где зубастая, ощетинившаяся острыми вершинами елок пасть недавно поглотила солнце.