Олегархат им. тов. Сталина

Глава 15

В начале октября в Корее заработала первая «обновленная» линия на крупнейшем свинцово-цинковом заводе, и товарищ Ким сразу расплатился за поставленные ему несколько сотен компов. Потому что с этой линии в СССР стало поставляться по целых шесть килограммов индия в сутки. Но это линия только заработала, там техпроцессы до конца еще не были отлажены — а вот когда все заработает как надо, то линия будет выдавать индия уже по десять-двенадцать килограммов. Правда, за эту линию корейцам еще пару лет придется отдавать Советскому Союзу вложенные в нее деньги, но товарищ Ким Ирсен считать умел и подписал договор о том, что на заводе все четыре линии будут модернизированы под эту передовую технологию. А платить за модернизацию он должен не одним индием: с завода-то шел только полуфабрикат ценного металла, а металл подешевле отправлялся в СССР в уже переработанном виде: новенький завод в Хамхыне делал для СССР (ну и для Кореи, конечно, тоже) автомобильные аккумуляторы. Причем корейские были на треть дешевле тех, что делались в СССР, и не потому что Советский Союз пытался облапошить наивных корейцев. Корейцы наивными отнюдь не были, но у них все необходимое сырье было сильно дешевле, да и рабочие получали заметно меньшие зарплаты — а торговля между СССР и Кореей шла «по социалистическим ценам», то есть прибыль в цену товаров не закладывалась. И это, сколь ни странным может показаться на первый взгляд, было выгодно обеим сторонам.

Корейские аккумуляторы от советских отличались даже внешне: я уж не знаю, какие красители там применялись, но корпуса батарей были не черными, а светло-коричневыми. Но с красителями там вообще все было несколько «странно»: на заводе по производству синтетических материалов в Анджу за них отвечал какой-то немец, и был этот немец, очевидно, химиком не из последних — но, мне кажется, то ли дальтоник, то ли вообще псих: лавсановое волокно с химкомбината выходило ярко окрашенным, но в результате ткани делались всего лишь трех основных цветов: темно-синие, ярко-голубые и вишневые. Ну и белые, конечно, а я еще слышала, что на одной из ткацких фабрик разработали машину, которая «распускала» нитки на отдельные волокна, а затем из них новые нитки скручивала. И получалось забавно: в магазины пошла ткань уже светло-голубая и цвета, в сумерках напоминающий розовый. Тоже симпатично, но финальный цвет зависел, очевидно, от мастерства работниц, занимающихся начальным разделением нитей — и в магазине было просто не найти двух таких «светлых» рулонов ткани одного оттенка. И мне Магай Хён, когда я как раз в магазине выбирала себе ткань и посетовала на малый выбор цветов, сказала, что этот немец принципиально отказывается «делать ткани цветов германского флага». То есть может, но не хочет, и уговорить его не получалось, а заставить было нельзя: немец все-таки, к тому же родственник посла ГДР в Пхеньяне.

Но тканей я все же накупила, разумно предположив, что это только в Пхеньяне каждая пятая… ладно, каждая десятая женщина в такой же одежде ходит, а в Москве все иначе: костюмные ткани советская промышленность выпускала гораздо менее… броские. Вот платья могли быть самых попугаистых расцветок, а костюмы «должны быть скромными». Однако у меня было иное мнение, а тут и случай подвернулся — так что с осени я, чтобы расслабиться и нервы успокоить, вечерами неторопливо портняжила. И особенно усердно мне пришлось попортняжить уже с середины октября: нервы стали просто ни к черту. Потому что четырнадцатого вышло постановление Совмина и одновременно с ним постановление ЦК: все руководители предприятий и их подразделений (список должностей прилагался) обязывались до ноябрьских праздников по соответствующей форме задекларировать свое имущество. Свое — это включая и имущество близких родственников до второго колена, и декларировать требовалось как движимое и недвижимое имущество, так и денежные средства в любой форме. А в постановлении ЦК партии то же самое предписывалось сделать всем партийным и комсомольским руководителям, занимающих «освобожденные» должности в партии.

Вообще-то данное мероприятие готовилось почти два года, просто знало о нем всего пятеро (включая, конечно же, и меня — именно я предложила его провести), а никто из «посторонних» о нем и не догадывался. Потому что подготовка велась под видом «улучшения обслуживания граждан»: два года в сберкассах ставились новые терминалы на основе вычислительных машин, обучались работе с ними сотни тысяч операторов, вся «бюрократия» в них на компы переводилась. В СССР уже имелось чуть больше девяносто тысяч отделений сберкасс, и в них у граждан набралось почти сто восемьдесят миллионов счетов — но фокус заключался в том, что из этих счетов половина была «сберкнижками на предъявителя», и на таких хранилось более трех четвертей «народных сбережений». И лично мне было очень интересно знать, кто это у нас в стране такой богатенький и откуда у него такие деньжищи…

А еще я искренне считала, что очень многие такие вклады их владельцам вообще не нужны, и в этом у меня с Павлом Анатольевичем имелось полное согласие. Разногласие было тут лишь одно: он считал, что тех, у кого денежек неизвестно откуда собралось уж слишком много, можно и… того, а я считала, что в нас в Магаданской области слишком много снега еще не убрано. Ну а Пантелеймон Кондратьевич нам пояснял, что мы «оба не правы»: снег и сам растает, а «того» — это только по приговору суда можно применять. Впрочем, суть нам всем пятерым была ясна, а пятым в нашем дружном коллективе стал товарищ Струмилин, который весь процесс и просчитал, точно определив, когда его нужно начинать и когда (и чем) заканчивать.

И даже просчитал, сколько денег с книжек на предъявителя страна сможет со спокойной совестью зачислить в доходы бюджета, и суммы там внушали уважение. Но для подобного зачисления деклараций об имуществе было маловато, хотя и они являлись неотъемлемой частью плана. А вторую часть начали раскручивать чуть позже: в «Известиях», «Правде» и «Комсомольской правде» было опубликовано правительственное постановление о том, что граждане, вышедшие на пенсию начиная с первого января шестьдесят первого года, могут «в установленном порядке» получить досрочные выплаты по облигациям: все облигации сорок седьмого года пенсионерам можно было сдать в сберкассы «по номиналу» при условии, что стоимость выплаты одному пенсионеру не превышает его пятимесячной зарплаты в последний год работы или (если у пенсионера сохранились документы, подтверждающие, что он подписывался не на сумму месячной зарплаты в год), на всю сумму, которую тот потратил на выкуп этих облигаций. Для колхозников были сделаны существенные послабления: там же зарплаты были копеечными, а облигаций они приобретали довольно много, так что если эти колхозники приносили справку, что они минимум пять лет отработали в колхозе до сорок седьмого включительно (или воевали), то у них погашались облигации на «средний размер заработной платы рабочих промышленных предприятий», а за каждую военную награду — еще до пяти тысяч рублей.

Вообще-то в Минфине, узнав о «моей» инициативе, буквально встали на дыбы с воплями, что «бюджет не выдержит», но я (поскольку именно мне это было поручено) вопли проигнорировала. А смысл операции заключался не в том, чтобы пенсионеров порадовать (хотя и это было важно): деньги им выдавались не наличными, а зачислялись на «карточные» счета. Которые тоже можно было обналичить почти сразу, но Станислав Густавович и тут в своих расчетах не ошибся: до праздников из начисленных за облигации сумм было выведено в наличку меньше пяти процентов. И это — с учетом средств, потраченных в магазинах на закупку продуктов и прочих предметов первой необходимости: все же не одни сберкассы были компами обеспечены, и в магазины уже поставили чуть меньше миллиона терминалов по приему карточных платежей, так что поначалу даже странно вышло: на этот миллион терминалов карт за неделю успели выдать людям заметно меньше миллиона. Впрочем, это было лишь началом, так что из-за этого никто переживать не стал.

Переживать пришлось Пантелеймону Кондратьевичу (и Павлу Анатольевичу): выяснилось, что в ЦК сотрудники отдела, курирующего «советскую культуру» все как один — буквально голодранцы. То есть если в их декларации вчитаться, так выходило — но, поскольку у КГБ были несколько иные сведения, специально подготовленные товарищи «произвели сверку наличия» задекларированных богатств и обнаружили очень много того, что в декларации не попало. Впрочем, это вообще во всей «советской культуре» было, как «внезапно выяснилось», практически нормой — и в стране уже к концу ноября возникла острая нехватка директоров домов культуры и руководителей прочих культурных учреждений и коллективов. А уж что творилось в музеях, и вспомнить было страшно! То есть будет вспомнить страшно, а пока люди Павла Анатольевича работали чуть ли не круглосуточно, задерживая, описывая, вывозя в специальные хранилища…

Лена, которая теперь занималась в том числе и моей охраной, а потому большую часть времени со мной и проводившая, по поводу некоторых аспектов расчистки «авгиевых конюшен» в учреждениях культуры, как-то поделилась со мной:

— Все же хорошо, что в Ленинград мы послали столько народу: там эти так называемые «коллекционеры» почти сразу стали просто уничтожать свои коллекции…

— И много успели уничтожить?

— Немного, но все равно обидно. А этих сволочей, наворовавших все эти произведения, особенно тех, кто в войну их наворовал, я бы…

— Лен, ты всего лишь слабая женщина, в смысле, у тебя нервы слабоваты.

— Я слабая⁈

— Конечно. Ты же предлагаешь, чтобы вся эта мразь обделалась легким испугом.

— Что они «легким испугом»?

— Именно то, причем они даже этого не почувствуют. А надо спокойно и хладнокровно, в полном соответствии с законодательством… практика показывает, что из тюрем строго режима на волю уже никто не выходит, им здоровье не позволяет. А вот они, точно зная, что ничего, кроме своей камеры, они в жизни никогда не увидят… затраты на такое удовольствие все же невелики, а моральное удовлетворение значительное.

— За рубежом тебя уже как только не обзывают в прессе!

— Брань на вороту не виснет, а от прочего ты меня защитишь.

— Да ты сама кого хочешь защитишь! Но ты права, лишняя защита уж точно лишней для тебя не будет…

Ну да, лишняя защита в подобной ситуации — явно не лишняя. Мне тихонько поменяли положенную по статуса «Чайку» — на такую же, но с кузовом из двенадцатимиллиметровой титановой брони и пуленепробиваемыми стеклами. Поменяли после того, как в одну «Чайку» (не в мою) выстрелили из винтовки. Стрелка, конечно, задержали, и выписали ему «высшую меру социальной защиты» — о чем даже в прессе сообщили в надежде на то, что желающих стрелять будет много меньше. Но все же решили, что стоит перестраховаться — и в Нижнем Новгороде потихоньку (то есть без особого шума, но довольно шустро) в уже изготовленные машины стали вставлять бронекапсулы.

Законодательство вообще прилично ужесточилось: умышленное убийство автоматом обеспечивало «вышку», еще ряд преступлений тоже теперь в эту же категорию попал. За хищения и взятки свыше ста тысяч рублей полагалось теперь посидеть и подумать над своим поведением уже двадцать пять лет, заметно более суровыми стали наказания за махинации в розничной торговле, совершение преступлений в пьяном виде автоматически удваивало срок. Ужесточение коснулось и «исправительной системы»: никаких условно-досрочных, за попытку побега срок тоже просто удваивался. За любые преступления сроки просто суммировались, причем за некоторые преступления — «с повышающим коэффициентом». Но самые суровые, по мнению Николая Семеновича, изменения я продавила для сидящих женщин: в случае беременности их не освобождали, а переводили в специальные учреждения, где они рожали, затем выкармливали младенца (максимум до девяти месяцев), после чего ребенок у них изымался и они отправлялись «досиживать» — причем три месяца беременности и все время выкармливания в срок отсидки не зачитывался, а за сам «факт» автоматом добавлялось еще полгода. И отказ от выкармливания тоже считался преступлением. Правда, тут мне «продавить» Президиум Верховного Совета не удалось, и это стало «преступлением средней тяжести», со сроком от полутора до трех лет…

Но вот Сережа меня поддержал, обозвав товарища Пономаренко весьма изысканно (хотя и цензурно). А сестры Ястребовы даже написали Пантелеймону Кондратьевичу письмо. Я его, правда, не читала и что ему старушки написали, так и не узнала, но он, встретив меня перед Новым годом, с усмешкой поинтересовался:

— Светлана Владимировна, эти ваши старушки-близняшки в войну в конвойных войсках бандеровцев не сопровождали?

— Нет, но они из-под Ленинграда, в войну и мужей, и детей своих потеряли.

— А… тогда понятно, им такое писать и говорить можно…

Но что именно «такое», он мне не сказал, а я старушек расспрашивать не решилась. Мне вообще не до того было: первого января началась «третья часть Марлезонского балета»: поголовный перевод системы сберкасс на пластиковые карты. Вроде бы чисто формальная замена сберкнижек на карточки — но с одним совершенно неформальным условием: сберкнижки «на предъявителя» заменялись картой при условии, что ее владелец лично и с паспортом в сберкассу придет и подробно объяснит, откуда у него возникли такие сбережения. И срок на перевод таких счетов в карточные был ограничен полугодом (за исключением случаев, когда владелец находился в тех местах, где сберкасс не имелось: за границей работал в советских учреждениях или в дальних экспедициях: для таких случаев полгода отсчитывались с момента «возвращения» владельца в зону доступности сберкассы).

И вот тут-то и начался настоящий праздник! В постановлении, опубликованном тридцатого декабря, особо отмечалось, что «сотрудники сберкасс вправе потребовать предъявить доказательства законного получения хранящихся на счетах средств», но требовали это далеко не у всех. Если человек на такую книжку постоянно вносил мелкие суммы (скажем, пару сотен с каждой получки или до тысячи с премии), то к владельцам таких счетов вопросов вообще не было. А если на счет единовременно клалась крупная сумма, то вопросы тут же появлялись — и сотрудники касс были тут вообще ни при чем. Все же работа готовилась два года, все счета (и все движение средств по ним) были введены в базы данных, так что система «сама определяла», требуется ли подтверждение или нет. А результат получился интересным: примерно семьдесят миллионов таких счетов так и остались «невостребованными». Потому что в первые дни, когда предъявлялись такие сберкнижки (совершенно «левыми» людьми зачастую) довольно много народу загремело в КПЗ «для выяснения»: ведь изменения в уголовном законодательстве тоже в прессе подробно излагались и там отдельно указывалось, что «попытка снятия средств с чужой сберкнижки на предъявителя считается воровством», а товарищи зачастую даже не могли «вспомнить», когда и почему они этот счет открывали. И уж тем более не могли внятно объяснить, откуда у них деньги взялись.

Особенно весело мероприятие проходило «в республиках», за исключением, к моему удивлению, Узбекистана и Азербайджана. В Азербайджане в основном такие счета открывались после свадеб: любой гость, даже случайный, считал своим долгом подарить молодым изрядную сумму, а счета именно «на предъявителя» открывали «для будущих детей» или «на постройку своего дома», и часто за дома просто такой книжкой и рассчитывались. А узбеки традиционно дарили на праздники (причем на любые) деньги «хозяину дома», а руководители часто на праздники чуть ли не весь район приглашали — так что тут придраться было не к чему. То есть с точки зрения русского человека это было взяткой, но там «традиции другие». Конечно, и в этих двух республиках далеко не все «легализованные» сберкнижки легализовались реальными их владельцами, но в будущем за транзакциями по ним можно было уже довольно легко проследить, так что даже в КГБ не считали это провалом, а в целом в бюджет поступили настолько огромные суммы, что впору было думать о приближении коммунизма: семьдесят миллионов счетов, на которых хранилось в среднем свыше ста тысяч рублей! Да за такие деньги!..

Заключительный аккорд должен был прозвучать к лету, когда планировалось заменить денежные купюры. Минфин посчитал, что в стране из оборота выведена чуть ли не половина напечатанной наличности и финансисты (по крайней мере «мои бухгалтера в штатском») были абсолютно уверены, что большая часть этих денег крутился в криминальном обороте, а меры по предотвращению легализации «криминальной налички» они предложили вроде бы действенные. Я в эту часть не вникала, мне и с безналичкой работы хватало. Ведь вся эта операция изначально планировалась с условием, что простые люди пострадать не должны, а периодически все же отдельные сбои возникали и мне приходилось в авральном порядке их устранять. Однако сбои — устранялись и народ в целом остался очень доволен произошедшим. Не говоря уже о пенсионерах, которым уже летом пообещали «погашение облигаций» до пятидесятого года включительно (деньги-то на это теперь в бюджете имелись с избытком), но и множество людей вполне себе работоспособного возраста вздохнули с облегчением: бюрократия на местах резко прекратила вымогать взятки. И потому что «страшно стало», и — в большей степени — потому что полученные в виде взятки деньги стало почти невозможно потратить: почти все непродуктовые товары теперь стали продаваться только с оплатой карточками, а внести кучу налички на карточный счет стало очень проблематично…

Понятно, что все это лишь сократило возможности «извлечения нетрудовых доходов», а не пресекло их полностью, так что я на совещании министров перед восьмым марта предложила руководству ОБХСС внимательно присмотреть за развитием иных способов «злоупотреблений». То есть подробно рассказала (пользуясь своим «послезнанием»), как теперь преступники постараются «незаконно богатеть» и как будут наворованное тратить, а также расписала способы, как этим (еще нереализовавшимся в текущей действительности) преступлениям воспрепятствовать. И после окончания совещания Лена мне с довольной улыбкой сообщила:

— Свет, должна признаться: я очень рада, что ты пошла в зампреды Совмина, а не в преступники. Ты бы там такого наворотила, и черта лысого мы бы тебя поймали!

— А я именно поэтому в Совмин и пошла: наворотить я и тут могу немало, а меня даже ловить никто не станет. Свобода самовыражения! Что хочу, то и ворочу!

— Мне нравится, что ты воротишь всё на пользу стране и людям. Все же не зря тебя…

— Что?

— Да нет, ничего. Я просто вот думаю, у кого ты так всему научилась?

— Открою тебе страшную тайну: я научилась этому всему в школе, а потом еще в МВТУ. Но о последнем никто не знает…

— Да тьфу на тебя! И вот еще, я тебя попросить хотела: у меня старший аспирантуру заканчивает, у него защита уже через неделю. Возьмешь его в КПТ на работу?

— Лен, вот от кого, от кого, а от тебя… Мы же тут наизнанку выворачиваемся, с кумовством боремся…

— А я не об этом. У него диссер был на тему производства микросхем, он как раз в Корее на заводе внедрял свои изобретения. Его лично товарищ Ким приглашал на работу главным инженером этого завода, у самого-то пока специалистов нет, а те, которые весной из МИРЭА выйдут, с заводом точно не справятся. Но по положению туда можно на постоянную работу только спецов из КПТ командировать…

— Понятно, но в Корее жизнь — далеко не сахар, даже в должности главного инженера.

— И сахаром долго еще не будет. Но он в курсе, все же полгода там провел уже. И ты знаешь, мне кажется, что у меня внуки будут наполовину корейцами: он, похоже, в одну кореянку влюбиться успел. Я, конечно, в этом не совсем уверена…

— Ну, ради советско-корейской близкой дружбы пойду тебе навстречу. Пусть, как диплом кандидата получит, с документами зайдет в отдел кадров КПТ…

— И скажет «здравствуй, мама»! Я потому тебя и просить стала, не могу же сама сына на работу принимать!

— Вот все ты усложняешь! Пусть мне заявление принесет, я подпишу, через голову отдела кадров подпишу. Право я имею… Что у нас еще по расписанию на сегодня предусмотрено?

— У меня список дел исчерпан, так что если ты ничего нового не придумала… Да, спросить хотела: кто тебе этот костюмчик шил?

— Дурацкие вопросы задаешь, тебе не кажется?

— Я к чему: у меня вся команда в Пхеньяне тканями затарилась, и я подумала, что если этот костюм сделать формой для сотрудниц КПТ…

— То есть ты хочешь сказать, что все твои девушки закупили голубой костюмный лавсан⁈

Лена довольно рассмеялась, сказала «бе-бе-бе», показала мне язык, но затем поспешила меня успокоить:

— Нет. Фриц, то есть немец с химзавода, оказывается раньше другие красители не делал, потому что там в процессе химия очень ядовитая используется, и он — пока корейцев качественно не обучил — их делать просто запретил. Но когда ты уже уехала, он решил, что кадры подготовлены достаточно и теперь там нитки почти любых цветов выпускаются. А девочки почти все выбрали очень красивый зеленый, цвета распускающихся березовых листьев, ну и других тканей тоже накупили. Однако этот зеленый все запасли, и они мне сами предложили в нашем отделе такую форму ввести. А насчет покроя — им этот твой костюм особенно приглянулся. Но ведь ты-то им всем не пошьешь, у тебя и времени нет, и совесть у девиц все же осталась… в малых количествах, но все же. Ты хоть выкройки-то дать можешь?

— Нет. У меня их просто не бывает, сама знаешь. Но я себе сшила такой же вишневый, однако он мужу не нравится. Так что едем ко мне домой, я тебе его отдам и пусть девочки сами его распорют и обведут.

— Главное, чтобы не пришлось костюм обводить мелом на асфальте… извини, настроение у меня… и внук корейцем может быть, и прочее все…

— С внуком ясно, а вот насчет прочего, пожалуйста, поподробнее. И не сейчас, дома, за рюмкой чая меня в подробности посвятишь. Ведь посвятишь же?