NeuroSoul Том 1.

Глава 7. Бегство

Закат отливал синим, как в самом начале терраформации. Тихий шорох волн глушил шёпот вялого бриза, сушившего кожу.

Старик шел по гальке неспешно, почти не опираясь на свою трость. Мальчик бежал впереди, останавливался вдруг, поднимал гладкие камни и бросал их в море. Шелестящий прибой бился о песок, подгоняемый шипящим на горизонте солнцем. Старик поспевал за мальчиком насколько хватало сил. Галька хрустела под ногами, впивалась в подошвы и расходилась в стороны, идти было трудно. Ветер доносил далёкий вой диких собак дайонг, пытавшихся перевыть друг друга. Время от времени мальчик оглядывался назад, беспокоясь, не отстал ли старик и не нужно ли ненадолго остановиться.

Синева, наконец, отступала. Марс скоро станет похожим на Землю… Когда закат начал окрашиваться в багровый, старик улыбнулся.

— В том, что она делает, нет никакого смысла.

— Это в том, что мы делаем нет никакого смысла. Почему мы все еще не объявили угрозу нацбезопасности? Пора действовать!

— Все это глупость. Нужно сначала понять, что она хотела сказать нам.

— Уничтожив «Бельтрес»? Что мы — бесхребетные идиоты, вот что.

— С этой Нэнсис не все так просто. Я бы тоже хотел думать, что проще всего уничтожить ее. Но как это сделать, если она везде и нигде? Прямо как нейросеть, против которой она борется. Нэнсис научилась отлично прятаться и всегда появляется, когда ты меньше всего ожидаешь. Чтобы обезглавить сопротивление, нужно сначала ее найти, а это не так-то легко сделать.

— Зачем гоняться за ней, если можно выставить армию? Сопротивление на то и называется сопротивлением, потому что идет против течения. А наше течение быстрое и сильное. Генсолдаты уничтожат любого. К тому же у нас есть дроиды, которыми они брезгуют. «Срединники» идиоты и хотят нас сделать такими же. Нужно жестко подавлять все восстания и не трястись над гражданскими потерями, как это было в «Бельтресе».

— Мы обязаны трястись над каждым, или хотя бы делать вид, что трясемся.

— Да кому сдалось это народное одобрение?

— Ты знаешь, что такое гидра?

— К чему это?

— Гидра — существо, обитающее в земном океане. Если его разделить пополам, оно превращается в два существа. Если разделить на три — в три существа, а если на четыре…

— Зачем мне эта арифметика? — голос казался раздраженным.

— Мы можем сколько угодно отстреливать участников сопротивления, пускать в бой дроидов, расходовать наших солдатов, но ряды повстанцев будут непрестанно пополняться. Отсеки одну часть, у сопротивления появится еще две, три, десять. Потому что его спонсирует Земля. У нее бездонные ресурсы. По сравнению с нашими, конечно.

— Пора бы уже Земле открыто объявить нам войну и не ходить вокруг на около.

— Вряд ли их общественность это оценит.

— Пфф… я понял, что ты хочешь сказать. Убить Нэнсис значит убить сопротивление. Но это звучит как бред. Если Земля захочет нас уничтожить, она найдет еще с сотню полуживых девок с парочкой бесполезный грудей.

— Незаменимых людей не бывает… да, так часто говорят. Но чем дольше я живу, тем чаще убеждаюсь в обратном. У Нэнсис много прозвищ, и я еще ни разу не слышал, чтобы ее называли «незаменимая Нэн». Но я слышал другие. Неубиваемая Нэн, неуловимая Нэн, сумасшедшая. Однако, есть еще одно прозвище, которое многие предпочитают не замечать — профессиональная убийца режимов. В этом прозвище нет ее имени, но все прекрасно понимают, о ком идет речь.

— Да-да, конечно же. Убей Нэн — и сопротивление тут же сдуется и исчезнет. Где-то я уже это слышал.

— Может, и не исчезнет, но значительно ослабнет. У каждого лидера своя степень полезности. Для Земли Нэнсис очень, очень полезна. Гораздо больше, чем кто-то другой. Именно поэтому на ее месте она, а не кто-то другой. Во всех ее действиях есть подвох. Кто еще способен делать столько подвохов, сколько делает Нэнсис?

— Так безмозгло уничтожить «Бельтрес» — это подвох?

— Да.

— Отличный ход — убить людей и настроить против себя всю планету.

— Я бы не был в этом так уверен.

Брендан всегда был разумней остальных. Старик слегка приглушил голограммы, чтобы позвать мальчика. Теперь голоса зудели на обочине его слуха.

— Она убила смертников, жаждущих своих смерти. Кое-кто считает, что она поступила правильно.

— Какой же это бред…

— Пропасть на двадцать лет и снова объявиться… не просто так в это время и в этом месте… потому что Земля боится телепортов… у нас монополия… телепорты гораздо большая власть, чем дроиды.

— …согласен… демонстрация силы. Она хочет вывести нас на отчаянные поступки, или заставить согласиться на ее условия…

Старик подозвал к себе мальчика, и они неспешно пошли до ближайшего озера. Ему хотелось добраться до него, когда закат окончательно зальет горизонт красным. Алое зарево отразится на глади прозрачных вод, подкрасив большие стеклянные валуны на дне. Длинные цапли будут стоять по колено в вине, выглядывая добычу. Да, это будет уже не вода — вино. Только оно способно поймать лучи и превратить их в рубиновый. Старое-доброе деревенское вино. Он помнил его простой вкус по далекой молодости, когда таскал огромные плетеные корзины с Каталонских виноградников.

Песок сменил гальку, и идти стало легче. Случилось это не сразу, мелкие камушки то и дело впивались в подошвы, поэтому старик снял ботинки прямо у кромки воды. Алый прибой лениво шевелил песок. Заводь была стоячей и ее питали только пара подземных источников, создавая на глади воды мелкую рябь толщиной с младенческий мизинец. Слышался тихий плеск воды, когда цапли осторожно передвигали тонкими длинными ногами в охоте на рыбу. Они не боялись старика, а он удивлялся, что отражения не окрасили их белые перья в винный. Он закатал холщовые штанины по щиколотку и опустил пятки в прохладную воду. Мальчик подошел прямо к воде, тоже без обуви. У него дурная привычка во всем повторять за ним. В глянцевой глади отразилось веснушчатое лицо с острым носом и синим взглядом, оно исказилось рябью, когда старик поплескал ногами в воде.

— Отойди, — предостерег он мальчика.

Какой же он глупый. Гораздо глупее, чем остальные мальчишки. Ему нельзя в воду. Старик не припоминал, чтобы в его возрасте забывал слово «опасно». Новое поколение дендровых ядер лучше делают расчёты, но хуже развивают сознания. Старик добивался, чтобы каждый такой мальчик был похож на него как можно больше. Может, тогда его сознание согласится найти пристанище в одном из них?

Перенос сознания сложный процесс, и еще ни разу он не увенчался успехом. Он все так же смотрел на мир старыми, вечно слезящимися глазами. В них все чаще отражалась усталая грусть. Так бывает, когда молодость утекает сквозь пальцы, а с ней и вкус к жизни. После каждого физиологического восстановления старик чувствовал себя крепче, но становился все более несчастным. Он бы стал менее несчастным, если бы смог перенести сознание в что-то попрочнее, чем человеческое тело. В стальную плоть. Старик был убежден, что душа прячется в сознании и старался отделить его от своего тела. Да, душа — это сознание, и ничто иное. А в остальные сказки пусть верит кто-нибудь другой.

Мальчики все как один становились чуточку похожими на него, когда он копировал свои лекала в их мозг. Он закрывал глаза и спал, в надежде увидеть мир из других глаз, когда проснется, но просыпался и смотрел по-прежнему из своих. При этом текли годы и тело все равно старело, догоняя душу в своей усталости. Тогда надежда начала угасать — судьбу не побороть. У нее самое сильное оружие из когда-либо существовавших — время.

— Почему мне нельзя в воду? — спросил мальчик в сотый раз, хотя знал, почему. Он просто был очень упрям.

— Потому что ты умрешь.

Мальчик сверкнул синим взглядом. У него не было зрачков. Энергия дендрового ядра искрилась, подсвечивая глазницы. Мальчика звали Эрик, но старик никогда не называл его так. Он никогда не называл по имени того, в кого еще не пытался переселиться. Болванки не должны ассоциировать себя с именем до самой процедуры переноса.

Старику исполнилось двести, и он все еще пытался. Нет, он не жаждал жить — он просто боялся умирать. В последние несколько десятилетий с ним не случалось ничего, кроме старости. И это пугало больше всего. Он никогда не делился переживаниями с мальчиком, чтобы он не начал повторять за ним и тоже не испугался. В последнее время старик только занимался, что бегал от старости, или уже от смерти.

— Назови свой коэффициент индивидуальности, — проскрипел старик усталым голосом, пристально вглядываясь в сияющий синий взгляд. — Обновление за последние сутки.

Он достаточно стар и прозорлив, чтобы увидеть в мальчике еще что-то, кроме собственного отражения. Например, упорное желание обмануть его. Упрямство Эрика намекало о высоком коэффициенте индивидуальности, ведь сам он был очень послушен в детстве. Только одно это отличие дает так много пунктов… Старик никогда не подходил к воде, если ему говорили держаться от нее подальше. И он всегда понимал с первого раза. Как же все-таки они не похожи… Такое никуда не годится. Чем больше индивидуальности у болванки, тем меньше вероятность успеха.

— Мой коэффициент индивидуальности пять пунктов из ста, — сказал Эрик. Он врал. Старик прочел это в сияющей синеве ледяных глаз. Сам он научился врать только в отрочестве, когда начал продавать прописанные им программы взлома на черном рынке. Никуда, никуда не годится.

Они все создавались по его лекалу, росли рядом с ним, копировали его повадки, воспитывались как тогда, в его собственном детстве, а вырастали все равно другими. Неспособными принять чужое сознание. Его сознание. Снова проворонил момент, когда они обретали свою душу. Плохо…

— Что ты видишь? — спросил старик.

Мальчик должен был видеть его детство. Эрик оглянулся.

— Ничего не изменилось, — мальчик пожал плечами. — Мы же гуляли здесь вчера, и позавчера тоже. Тут нет ничего особенного.

— Расскажи, — настоял старик.

— Мы на острове, здесь вокруг море, — старик одобрительно кивнул, омыв прохладной водой ноги до икр. — Я не люблю море, там слишком много пены и водорослей. И чаек. Они слишком много кричат, даже громче, чем волны.

— А что же ты любишь?

Мальчик должен был любить каменистый склон, поросший цепкой люцерной на юге острова, их деревянное ранчо около березового пролеска и это озеро. Озеро больше всего. Старик никогда не говорит об этом мальчику, он должен был сам этого захотеть.

Стеклянные валуны на дне отражали плавающую рыбу и водоросли. Когда старик был тогда таким же маленьким, как Эрик, то задерживал дыхание и нырял на дно, стараясь разглядеть в кривом стекле свое лицо. Сплавленные бока гигантских валунов кольцевали пучки солнечных лучей, преломленные гладью воды. Каждый раз он видел разные отражения, все как один перекошенные и искаженные.

— Мне нравятся собаки дайонг, они мягкие и едят у меня из рук, — улыбнулся Эрик, шмыгнув веснушками на носу.

«Ты наивен, малыш. Ты еще не можешь распознать в чужих глазах злость, пытливость и страх. Ты не должен любить этих собак, а должен бояться. Однажды они окружили меня, загнав стаей к скале. Тогда в отражениях стеклянных валунов появилось три глубоких шрама. Но таких воспоминаний у тебя нет. Может, зря?»

Подул мягкий ветер — далекий бриз с моря, потерявший наглую терпкость и соленый запах. Высокая трава по ободу озера дрогнула.

— Держись подальше от этих зверей. Они дружелюбны только до тех пор, пока в твоих руках мясо, — это то, что старик сказал вслух.

— Я просто все время буду носить им гостинцы.

— Однажды тебе не хватит гостинцев и тогда… — старик задумался, стоит ли учить мальчика врать больше того, что он уже умеет. Наивность — ценный дар, но она тает рядом с хитростью.

— Что тогда? — ветер колыхнул рыжие кудри на голове Эрика, — Что случится, если в моих руках не окажется мяса?

— Ты перестанешь доверять и научишься распознавать взгляды.

Все они отличались от него, как близнецы из одной утробы. Сколько не одевай их в одну одежку, насколько бы ни были одинаковыми их лица, близнецы все равно будут оставаться разными. Похожесть — главный критерий, по которому сознание может найти себе дорогу в новый дом. А еще естественный рост, будто он родился и жил настоящий человеком. Только к двенадцати годам сознание созревало для новых попыток… и препятствия ему были не нужны. «Ты другой», — сказало он однажды первому юноше, который должен был его принять, и старик даже не заснул в тот раз. Но когда все же удавалось…

Иногда ему казалось, что его сознание обретает новый дом, мысли перекочёвывают в другую голову, они смазываются, ведомые неудержимой силой. Все вокруг превращается в хаос, а потом в бездну. «Такова дорога до нового пристанища», — ликовал старик в горячечных снах. Лихорадочный бред сменялся на мечты. Ему грезилось, как он просыпается, сжимая и разжимая маленькие пальцы. Потом делает вдох молодой, почти вечной грудью и не сожалеет о будущем. А на кушетке рядом с ним лежит большое старое тело, которое уже давно пахнет тленом. В этот момент он просыпается во второй раз. В том самом теле — старом, над которым нависает смерть.

Они не похожи, потому что дом не тот. Это лишь иллюзия, и иллюзия плохая. Старик мог взять такой же остров, создать похожее озеро и сплавить стеклянные камни на дне, мог завезти собак дайонг и кормить их мясом каждый день, даже запах моря вокруг острова он мог сделать таким же, как раньше, но он не мог сделать Марс Землей. И это будет не тот остров и не то деревянное ранчо. Фальшивка. Обман. И все его мальчики — тоже обман. Путь на родную планету ему был закрыт больше сотни лет назад, когда он отказался подчиниться условиям Конфедерации. Он все убеждал себя, что не время скалиться на прошлое, но красно-синие закаты Марса убеждали его в обратном.

Старик давно перестал быть рыжим, покрыв голову белым снегом. Хоть так. Еще пару десятков лет и ему не останется ничего, кроме париков или полностью лысой головы, покрытой старческими пятнами. Тело уже давно с неохотой принимало все преобразования, начав воротить нос от чипов, биокоррекции и желания предотвратить неизбежное. Но оно реагировало на физиологическое восстановление, а потому старик не терял надежды. Разглядывая своих Эриков, он испытывал тоску по детству. Рыжие локоны, огибающие оттопыренные уши, россыпь веснушек по белоснежным широким щекам, маленькие пухлые губы, словно сложенные для поцелуя матери — все это когда-то было им. Даже сейчас они с Эриком одеты одинаково — в холщовые штаны, простые рубахи и соломенные шляпы. У него было хорошее детство. Это было давно.

Старик добавил голограммам четкости и сделал звук погромче, чтобы отвлечься от воспоминаний. Раньше они были светлыми, но приобрели вкус горечи, когда совсем отдалились.

— Тут я согласен. «Бельтрес» — демонстрация силы. Она хочет вывести нас на отчаянные поступки… или заставить согласиться на ее условия.

— Условия? Поиграть в ее загадки? Ты снова лопочешь какой-то бред.

— Вот именно — бред. Ты уже повторил это несколько раз. Нэнсис этого и добивается. Чтобы мы думали, что это все бред.

— А что же еще? — Койл как всегда выходил из себя. Слишком гневливый. Плохое качество для руководителя.

— Не знаю, — Брендан снова проявил рассудительность.

— А что говорит «Маррет»?

— Нейросеть не может решить со стопроцентной точностью…

— Но хоть с какой-то она может?

— Пятнадцать процентов, — вмешалась в разговор Томина, — Этого мало даже для составления меню на ужин. «Скайблок» гораздо сильнее «Маррета», он подчищает данные так, что Нэнсис не оставляет почти никаких следов. Только обрывочные воспоминания, кое-что из записи камер… но не больше. Остается слишком мало информации… Земля понимает, что нейросети нельзя давать данные, чтобы лучше анализировать ее действия. Стремления Нэнсис остаются только в памяти людей.

— Которую старательно уничтожаем мы, — прыснул Койл.

— Пустая память… и никакой информации. Она похожа на призрак…

— Не добавляй ей прозвищ, Брендан, — устало огрызнулся Койл.

— Мальчик, — прошептал старик, но мальчик все равно его услышал. — Прояви меня.

Эрик улыбнулся, радостный сделать что-то для старика. Он перенес голограмму на расстояние примерно в две сотни миль.

— Время, — сказал старик громче, и все повернули головы в его сторону. Он сидел на песке, но за сотни миль уместился в воздухе, рядом с кадкой раскидистого фикуса. — Нам нужно время, — (уж в этом-то он знает толк). — Союз наконец-то ушел. Не было в нем уже никакого смысла… нас ничего не удерживает. Дроидов стало тридцать процентов от населения за каких-то десять лет. Они не расходуют кислород и не боятся перепадов температур. Они останутся жить, даже когда гравитаторы выйдут из строя. — Старик отдышался, давно не привыкший говорить много слов. — Так уж получилось, что они лучше нас… они наша сила и наше будущее. Когда их станет больше, никакая Земля нас не одолеет. Нам просто нужно время. Земля хочет отобрать его у нас.

— Но почему она начала действовать только сейчас? — вспыхнул Койл. — Двадцать лет молчала!

— Двадцать лет назад у нас не было телепортов.

Какой же он все-таки глупый, этот Койл. Ему исполнилось пятьдесят по марсианскому календарю, а спеси в нем столько же, как и в пятнадцать. Старик уже не помнил, кто он ему. Внук, правнук или праправнук, или быть может внучатый племянник, из тех, чей отец заграбастал одну из внучек его покойной сестры. Койл так и не понял, что телепорты для Земли представляют большую опасность, чем дроиды. Большую, чем взрыв десяти тормовых бомб прямо в центре Йеллоустоуна. Телепорты — живая вена, шелковый путь, который принесет Марсу безмерное процветание. Скоро Марс оставит Землю далеко позади и превратит ее в свою колонию. Сын станет командовать матерью. А старик получит вечную жизнь.

Им нужно время.

— И кто пойдет за ней после нападения на «Бельтрес»? Да никто!

«Помолчи, Койл. Помолчи и послушай».

— Томена, объясни ему, — сказал вслух старик. Он не стал просить Брендана, потому что Койл не будет его слушать. Он всегда завидовал, что тот рассудительней его. Что старик любит его больше… к тому же, Томена разбиралась в цифрах.

— Соцмониторинг показывает, что семь процентов одобряет ее действия, — коротко сказал Томен.

— Семь процентов — жалкие крохи! Остальные ее ненавидят.

— Остальные относятся настороженно к роботизации и киборгизации, — возразила Томена, — А от любви до ненависти — один шаг. При Союзе шла мощная антипропаганда. Люди боялись изменений до колик в животе. Десять лет — слишком маленький срок, чтобы все забыть. Старое поколение еще не вымерло.

— Хочешь сказать, что нужно помочь ему? — усмехнулся Брендан.

— С ума сошел — убить половину планеты? — Койл посмотрел на Брендана дико. Он никогда не понимал сарказма.

— Томена хочет сказать, что чем дольше Нэнсис нависает над умами людей, тем сильнее они вспоминают свои страхи, — сказал старик, омыв пару раз ладонями ноги. — И чем дольше это происходит, тем больше люди перестают дорожить своими теплыми диванами.

— Не очень приятное положение, — пояснил Брендан, тряхнув полами пиджака. Он переплел белые пальцы под подбородком, уложив на них рыжую голову.

— И что дальше?

— Она вынуждает согласиться на ее игру, — задумчиво проговорил старик.

— Никакой игры! Найти и раздавить ее чертову башку. Слишком долго засиделись в стальной коробке эти мертвые мозги, — непримиримо отрезал Койл. — Повстанцы постреляли нас, как слепых щенков. Это не демонстрация силы, это демонстрация нашей слабости. Плевала на нас Земля, и хочет сделать так, чтобы и народ на нас тоже плевал. Граждане уважают только силу. Нужно объявить план перехват и уничтожить сопротивление.

— И как же ты собираешь сделать это, если у него возможности Земли? — спокойно спросил Эльтас.

— Тогда нужно разобраться с Землей, — прыснул Койл, и Брендан удрученно покачал головой. — Не смотри на меня так, Брендан. Если на то пошло, другие колонии нас поддержат.

— Ну ты и идиот, Койл, — сказала Томина и Койл посмотрел на нее волком.

— Сначала нужно доказать, что сопротивление их рук дело. Все, конечно, и без того это знают, но без официальных доказательств никто и пальцем не пошевелит. А доказательств у нас нет, — Эльтас оставался спокоен, по-старчески безмятежен. — И вот, ты объявляешь войну целой планете, у которой ресурсов втрое больше чем у нас, не говоря уже о технологиях… Так уж повелось в нашем мире, что прав тот, кто строит из себя жертву. А виноват тот, кто напал первым. Единственное, что может нас спасти — открытое нападение Земли на Марс.

— Она этого не сделает, — усмехнулся Брендан. — И дело даже не в колониях, а в общественном порицании самих землян. Земля слишком сильно раскормила их демократией.

— Вот именно. Земля не объявляет нам войну, чтобы сойти за жертву. Поэтому ковыряет нас сопротивлением и кусает в спину, как крыса, — Эльтас согнал мохнатые седые брови на переносицу. — Даже без показательной трагедии некоторые колонии встанут на сторону Земли, если дойдет до горячего. Потому что зависят от нее. А здесь… вариантов не так много, да ведь, мой мальчик? Койл, скажи мне, готов ли ты развязать войну с Землей и понести за это ответственность?

Койл покраснел, вылупив глаза, и выдавил из себя ответ нехотя:

— Нет.

— Тогда помолчи.

Вот и настает то время, когда они перестают почитать его. Начинают возражать, перечить, брать на себя ответственность, на которую не имеют никакого права. Ворох детей, внуков, правнуков, таких далеких, что даже тесты путаются в их принадлежности к ведущей генетической ветке… старик поймал себя на мысли, что начинает отбирать людей в совет директоров не по генетике и навыкам, а по внешности. Койл яркое тому подтверждение. Он самый рыжий. До красноты, до ряби в глазах, а когда появляется на солнце… Он больше всех похож на Деррелов. Больше всего похож на него. К сожалению, не по взгляду на этот мир, а только по внешности. Может, он просто недостаточно стар? Ему бы его глаза…

Глава госкорпорации «Голем» подумал, что становится слишком сентиментальным. Вскоре к голосу Койла прибавится еще пара рыжих глоток, потом их станет на десяток больше, они будут кричать, напоминая ему о старости. Иногда Эльтар Деррел чувствовал себя дряхлым королем на каменном троне, которому уже неподвластна его свита. Родись он в средневековье, все бы терпеливо ожидали его смерти, шушукаясь за спиной и наяву растаскивая треснувший трон. А однажды, в туманное сумрачное утро он бы уже не смог встать с постели и умер, хотя мог бы прожить еще много лет. Рядом, на тумбе около кровати стоял бы его вечерний чай, справленный хорошей порцией яда. А под ядом ночной горшок, в который он так и не успел сходить…

Поменялось ли что-нибудь с тех пор? Их слишком много… Право наследования уже давно не принадлежало первенцу. Тем более, что он давно мертв. Его мальчик… настоящий мальчик, живой. Не Эрик. При воспоминаниях об умершем от старости сыне на глазах Эльтара наворачивались слезы.

Время ли предаваться воспоминаниям? После его смерти начнется грызня, грозившая потопить «Голем», так и не построив новый мир. Пока жив Эльтар, пока его слушают, есть хоть какая-то иллюзия стабильности. Такие как Брендан и Томена понимали это, такие как Койл — нет.

Но сейчас не средневековье, и у него есть еще кое-что, кроме титула.

— Койл, МАЛЬЧИК МОЙ, — ласковым голосом обратился старик, насколько мог при его хрипоте. — Сколько тебе лет?

— Пятьдесят один, — сдвинул брови Койл. Он нервно сглотнул.

— Не забывай, что ты жив только благодаря мне.

Он озаботился этим, как только ему перевалило за первую сотню земных лет. Эльтар всегда считал свой возраст в земных годах, потому что родился на материнской планете. Несколько его внуков уже умерло, а правнуки начали похваляться своей молодостью. И каждая эта молодость рано или поздно хотела сместить его. Эльтару тяжело было расставаться с ними, он скорбел над каждой родной могилой. С тех пор он решил не повторять своих же ошибок. При рождении младенцев происходила иммунокоррекция со спусковым механизмом, а потом вживлялся чип. Избавься от чипа — умрешь. Не введи вовремя стоп-код — умрешь. Коды находились только в руках Эльтара. Когда кодов перевалило за сотню, его любимые дети сами стали чипировать младенцев, боясь гнева отца и собственной смерти. Так «Голему» удалось достичь величия, а Эльтар почти никогда не жаловался на память. Только пару раз, и над этими могилами он тоже проливал слезы. Каждый из его потомков нуждался в живом отце, деде, прадеде и пра-прадеде, и долгой, благодарной памяти.

— Я создал эту империю. И Марс… тоже создал я. Последнее слово останется за мной, — тверже, чем обычно, прохрипел Эльтар. — Но сначала мне нужно увидеть своими глазами…

Его старые глаза слишком хорошо распознают ложь, чтобы не увидеть подвоха. Этот навык он приобрел за долгую жизнь и множество обманов. Признаться, не было таких обманов, которые бы он не успел попробовать на вкус. Если ему подвернется какой-нибудь новый, ему уже будет не так скучно.

— Она давно добивается встречи, — поостыв, почти спокойно сказал Койл, он встал и подошел к столу с алкоголем. Откупорил джинн, резким движением плеснув в стакан. — Сказала, что готова выйти на связь в любое время. Она редко спит. Какой сервис.

— Тогда ждите.

В наступившей тишине разговаривал только ветер. В его речах не было слов, но чувствовалась безысходность. Она не предоставит ему выбора. Она отобрала его, когда появилась.

— Мальчик… — старые пальцы утонули в рыжих кудряшках, вороша переливы солнца на шелковых локонах.

Эрик все понял без слов. Он очень смышленый. Не такой, каким в детстве был он. Эльтар поумнел гораздо позднее, когда познал первый из своих обманов. И эту могилу он тоже будет помнить.

За считанные секунды интеллект соединился с отделом безопасности, получив нужные коды доступа. Разблокировался сигнал, идущий непрестанно вот уже больше двух недель. Как только были введены коды, фигура появилась сама собой. Она ничего не делала, просто сидела, сгорбившись, и пялилась на свои растопыренные пальцы. Койл сказал, что она почти никогда не спит. Скоро эту половину Марса поглотить ночь, а в ночи происходят самые странные вещи. Кто-то занимает голову мечтами, а кто-то сходит с ума.

Нэнсис вздрогнула, подняв голову и оглянулась… и почти сразу же потеряла интерес ко всему, кроме воды, в которой сидела почти по пояс. Полупрозрачная голограмма неспешно шла рябью под натиском мелких волн. Нэнсис сразу же попыталась зачерпнуть воду бесплотными пальцами, но не смогла поднять даже несколько капель. И все-таки она заслуживала еще одного прозвища. Брендан всегда был рассудительным парнем, несмотря на то, что в нем текла лишь шестнадцатая часть его крови. Старик двинулся навстречу бестелесному молчаливому призраку.